Однажды ночью меня разбудил рядовой Мазаев и распорядился принести ему попить. Я сделал вид, что не понимаю, и перевернулся на другой бок, но он с сердитой настойчивостью растолкал меня снова и спросил: "Ты что, сынок, глухой?" И я, воспитанный родителями и советской школой в духе самоуважения и независимости, крался по ночному городку в накинутой прямо на серое солдатское белье шинели затем, чтобы принести двадцатилетнему "старику" компотика, который на кухне для него припасал повар-земляк. Попить я принес, но поклялся в душе: в следующий раз умру, но унижаться не буду!
"Следующий раз" случился наутро. Мазаев сидел на койке и, щелкая языком, рассматривал коричневый подворотничок. Потом он подозвал меня и, с отвращением оторвав измызганную тряпку, приказал:
"Подошьешь". И так же, как Елин сегодня, я ответил: "Не буду". И так же, как Елин сегодня, подчинился, успокаивая свою гордость тем, что так положено, не я первый, не я последний, нужно узнать жизнь, придет и мой час, ну и так далее... А ночью с ужасом проснулся от мысли: если бы Лена увидела, как я унизился, она сразу же разлюбила меня. Конечно, Лена ничего не увидела и не узнала, но на прочности нашей любви это совершенно не отразилось.
А Мазаев еще не раз и не два учил меня жизни, и особенно ему не нравилось то, что я москвич. По-моему, он вообще представлял себе столицу в виде огромного, рассчитанного на восемь миллионов спецраспределителя!
Все, случившееся некогда со мной, и все, что переживал сегодня Елин, имеет свое официальное название -- неуставные отношения. Несколько раз перед строем нам зачитывали приказы о том, как кто-то отправился в дисбат именно за издевательство над молодыми солдатами. А весной нас возили на показательный трибунал. Один из обвиняемых -- здоровенный парнюга, покалечивший призывника, после приговора заорал хриплым басом "мама" и зарыдал.
После отбоя в казарме мы долго обсуждали увиденное.
-- Пять лет! -- стонал Шарипов.-- Очертенеть можно!
-- Закон суров, но это закон,-- спокойно заметил Валера Чернецкий, обрабатывая ногти надфилем.
И тут с неожиданной яростью высказался Зуб:
"Из-за какого-то салабона человек пропал!"
-- Да ведь он чуть не убил молодого-то! Балда...-- удивился невозмутимый Титаренко.
-- Распускать сынков не надо, тогда и бить не придется! -- разошелся Зуб.-- А если бить -- так по-умному...
-- Как тебя Мазаев лупил? -- простодушно поинтересовался я.
-- Хотя бы и так! -- огрызнулся Зуб и вдруг заорал: -- Цыпленок, свет выключить! Быстро!
И почтенный отец семейства молниеносно соскочил со второго яруса на пол, строевым шагом подошел к выключателю и согласно сложившемуся ритуалу трогательно попросил:
-- Товарищ выключатель, разрешите вас вырубить!
Немного подождав, словно электроприбор мог ответить, Цыпленок осторожно погасил свет.
Мне всегда хотелось узнать, что думают о "стариковстве" офицеры. И вот как-то я сидел в штабе дивизиона и по распоряжению комбата чертил графики, а рядом что-то строчил в тетрадке прилежный лейтенант Косулич. Честно говоря, сначала мы посмеивались над взводным: командовал он таким тоном, точно извинялся за причиняемые неудобства. Но потом оказалось, наш тихоня знает технику получше комбата -- такое впечатление сложилось у меня после тактических занятий и нескольких суббот, проведенных вместе с Косуличем в ангарах, возле самоходок. А громкий командный голос взводный обязательно выработает: на то у него и погоны со звездами, а у нас байковые.
-- Товарищ лейтенант, давно хотел спросить, да все как-то неудобно...-профессионально робея, начал я.
-- Я вас внимательно слушаю! -- отозвался взводный, который даже к Цыпленку обращался на "вы".
-- Как вы считаете, откуда пошло "стариковство"?
-- Неуставные отношения?..-- встревоженно переспросил Косулич.-- Вас это интересует в связи с конкретной ситуацией или теоретически?
-- Чисто научный интерес! -- успокоил я насторожившегося взводного.
-- Вы знаете,-- посерьезнел он и поправил очеч-ки,-- я тоже часто об этом думаю. Говорят, все началось после сокращения сроков службы в 67-м году. Давайте смоделируем: вы служите три года, а новые призывы -- только два!
-- Жуть! -- возмутился я.
-- Не надо драматизировать! -- возразил лейтенант.
-- Конечно, не будем! -- согласился я, потому что офицер, изначально заряженный на двадцать пять лет, никогда не поймет, что значит для солдата прослужить лишний год!
-- Но обстоятельства сложились так,-- продолжал взводный,-- что "трехлетки" стали срывать зло на "двухлетках"... А дальше нечто вроде цепной реакции...
-- Я свое огреб, а теперь ты получи! -- подсказал я.
-- Примерно...-- согласился лейтенант.-- Но я думаю, что тут дело посложней. Начнем с того, что разделение на возрастные касты было во все времена характерно для замкнутых коллективов, каковыми являются не только армейские подразделения. Например, в пажеском корпусе тоже были "неуставные отношения"...
-- И ничего нельзя сделать?
-- Почему нельзя! Раньше куда хуже было, а теперь за это взялись. Но понимаете, Купряшин, тот же комбат ведь командует батареей, а не вашими отношениями. Вот где сложность! Нужно, чтобы воины сами прониклись... Понимаете?! Поэтому давайте-ка проведем комсомольское собрание с повесткой: "Армейский комсомол -- воспитатель молодого пополнения". Попросим замполита выступить, корреспондента из нашей многотиражки позовем... Договорились? И вы выступите как член бюро батареи. Значит, я в план включаю? -- И Косулич полез в стол за красиво оформленной папкой...
Собрание мы, разумеется, провели, а в "Отваге" о нем поместили заметочку под названием "Мужской разговор". Дело было так: мы с песней подошли к казарме, по команде старшины Высовня забежали в ленкомнату и расселись. Избрали в президиум Осокина, Уварова, Косулича и поручили вести собрание недавно пришедшему из "учебки" младшему сержанту Хитруку, который и на полигоне-то ни разу не был, а постоянно курсировал между штабом и клубом. Зато ночевать он приходил в батарею, поэтому отлично понимал, что значит высокий титул "старика". Хитрук что-то замямлил, опасливо поглядывая в сторону ветеранов батареи, устроившихся на "Камчатке", но они с нарочитым одобрением захлопали, и младший сержант передал слово майору Осокину.
Замполит хорошо говорил об отдельных фактах неуважительного отношения к молодежи, о совсем уж единичных случаях издевательства над призывниками. Он подчеркнул, что эти негативные явления, в принципе несвойственные нашей армии, серьезно сказываются на боевой и политической подготовке личного состава, подрывают атмосферу товарищества в подразделениях -- поэтому с ними нужно бороться всем жаром комсомольских сердец, активно прибегая как к критике, так и к самокритике...
Лейтенант Косулич ловил каждое слово замполита и даже что-то записывал в блокнот, а комбат равнодушно пересчитывал награды на мундирах наших "отцов"-маршалов, чьи портреты теснились на стене.
Неожиданно слово попросил Валера Чернецкий, встал, раскланялся, точно конферансье, и начал:
-- Товарищ майор, если не ошибаюсь, везде у нас пишут о наставничестве. Так?
-- Так.
-- Должен опытный воин наставлять призывников?
-- Должен.
-- А опыт закрепляется как? На практике. Значит, чем больше салабон... простите... чем больше молодой воин сделает, тем быстрее освоится, переймет опыт. Правильно?
-- Н-ну, правильно...-- насторожился Осокин.
-- Ну, а раз правильно, то это никакие не издевательства, а самое обыкновенное наставничество. И лучших "стариков" наставников нужно даже поощрять! Я вот, например, еще ни разу в отпуску не был. Правильно?
В ленкомнате раздалось одобрительное хихиканье. Косулич сокрушенно покачал головой, младший сержант Хитрук помертвел, а комбат Уваров нехотя улыбнулся.
-- Нет, неправильно! -- дернув головой, сердито ответил замполит.-Во-первых, ты забыл, как год назад жаловался, что у тебя старослужащие деньги отбирают. Было? Молчишь. Ну-ну... А, во-вторых, в Вооруженные Силы вас, товарищ рядовой, призвали не педагогические таланты выказывать, а Родину защищать! Без армии нет Родины, а без дисциплины нет армии! И ничто так не разъедает дисциплину, как неуставные отношения!
-- Товарищ майор, это же просто красивая традиция! -- начал оправдываться Валера.-- Так время быстрей идет, веселее...
-- Нет, Чернецкий, это не забавная традиция, не веселая игра... Это ржавчина, разъедающая армию изнутри! Ведь не дай бог что-то случится, в бой вы пойдете все: и молодые, и "старики" сопливые... На войне, знаете, наставник тот, кто уцелел. Кстати, там "стариками" и называются те, кто выжил.
-- Товарищ майор,-- спросил я.-- А в Афганистане есть "стариковство"?
-- Хороший вопрос! В ограниченном контингенте,-- медленно, явно подбирая слова, начал Осокин,-- служат такие же парни, как вы. И непорядков, будем откровенны, там тоже хватает. Но я хочу рассказать вам один случай. По-моему, характерный... Я возвращался домой, в Союз. Мы сидели на аэродроме и ждали самолет. Рядом устроились на чемоданах, как сказал бы Чернецкий, "старики"...
-- "Деды"!--подсказал Валера.--После приказа "дедами" становятся!
-- Спасибо за консультацию! -- кивнул Осокин. ...Парни сидели на чемоданах и весело рассуждали о том, кто как проведет свой первый день на "гражданке". Один срочно хотел бежать к подружке, другой мечтал встретиться со знакомыми пацанами, третий жаждал врубить стереосистему и целый день пролежать на диване. А мощный сержант-сибиряк шумно рассказывал, какие замечательные пельмени лепит его мать. Кроме того, доподлинно известно: к возвращению сына она заморозила чуть ли не тысячу штук! И он приглашал всех махнуть прямо к нему -- на пельмени... Наконец приземлился самолет, загруженный молодыми, еще не обстрелянными ребятами...
-- Салагами,-- усмехнувшись, поправился замполит.-- Я не путаю, Чернецкий? Нет? Слава богу...
...Самолет быстро заправился, принял, как говорится, на борт тех, кто возвращался в Союз, и начал было выруливать на взлетную полосу. Тут стало известно, что душманы громят кишлак неподалеку от аэродрома (совсем обнаглели!), и в бой решено бросить только-только сошедшую с трапа молодежь! Сразу. Интернациональный долг! И тогда "старики" вышли из самолета и сказали: "Не надо! Не надо их... Они же еще ничего не умеют -- зря ребят положите. А мы уж в последний раз тряхнем... стариной!"
В этом месте Осокин дернул головой, подошел к окну и потрогал задвижку.
...Они улетели на следующий день, но не все. И того парня, которому мать налепила тысячу пельменей, его тоже не было...
-- Вот, товарищи комсомольцы,-- закончил замполит,-- что я хотел рассказать вам о наставничестве. Ясно?
-- Ясно! -- кратко и безо всяких подтекстов отозвался Чернецкий.
А сидевший со мной рядом Зуб тяжко вздохнул и вытер пилоткой настоящие слезы.
-- И еще,-- продолжал Осокин.-- Если что-нибудь узнаю про ваши "дембельские" художества, виновный в лучшем случае за ворота части выйдет 31 декабря, ровно в 23.59. Это я вам говорю как наставник.
Кстати, угроза майора была вполне реальна. Общеизвестный рядовой Мазаев долго бродил в своей пушистой шинели по городку и пропал в самом деле лишь под Новый год.
Выступая в заключение, младший сержант Хитрук пел о том, что после такого собрания по-старому жить невозможно, что, обновляясь со всем народом, мы каленым железом выжжем скверну неуставных отношений из наших сплоченных рядов, что в эпоху тотальной борьбы за мир особо важна бдительность и боевая готовность...-- При этом он с извинением поглядывал на "Камчатку", где сидели "старики".
Сначала я тоже хотел выступить на собрании, даже несколько дней обдумывал и мысленно произносил свою речь, суть которой, как я теперь понял, сводилась в основном к призыву: "Ребята, давайте жить дружно!" В общем, детский лепет на лужайке! Но когда лейтенант Косулич показал глазами -- мол, сейчас твоя очередь, я так замотал головой, что чуть не свернул себе шею.
А может быть, зря я отказался. Мы, чтоб жить спокойно, часто двигаем на трибуны трепачей, вроде Хитрука, а потом жалуемся, будто ничего не меняется, но ведь ничего не делаем, ничего не меняем мы сами! И сидим в яме с песком и размышляем, почему жизнь устроена так, а не иначе?
6
...Выбегая на улицу, я слышу, как комбат Уваров глухо обращается к замполиту:
-- Товарищ майор, разрешите...
-- Не разрешаю! -- обрывает Осокин. Дрожа от возбуждения, я мчусь в сторону автопарка и вскоре обгоняю Зуба. Он курит на ходу, и ночной ветер высекает искры из его сигареты. Заметив меня. Зуб хочет заговорить, даже поворачивается в мою сторону, но тут, конечно, вспоминает приговор ночного суда. Не положено: я ведь теперь снова "салага"! Но блюстителю суровых "стариковских" законов страшно наедине с мыслями об исчезнувшем Елине, и он прибавляет шагу ровно настолько, чтоб не отстать от меня и одновременно не идти рядом с презренным парией, между прочим, поощренным недавно благодарственным письмом на родину.