— Ты хочешь сказать, — продолжал тот же человек, — что он должен избавиться от своей жены?
— Да, именно это я и хочу сказать. Мы все должны подчиняться законам Моисея.
— Равносильно ли то, о чем ты говоришь, обвинению в тяжком преступлении?
— В мире духа единственным тяжким преступлением будет неповиновение закону Божьему.
— А разве царь не выше закона?
— Ты слышал мои слова. Ни один человек не выше закона.
— Иоанн бар-Захария, — сказал этот человек, — не пройдешь ли ты вместе со мной и моими спутниками к царю? — Он указал на двоих закутанных в плащи мужчин, стоявших рядом. — Мы люди царя, и нам приказано привести тебя во дворец, чтобы царь мог поговорить с тобой.
— Но благословенные воды Иордана не протекают по царскому дворцу, — возразил Иоанн. — Передайте Ироду Антипатру, что Иоанн, предвестник, ждет его и что будет праздник на земле и праздник на небесах, когда он придет покаяться и очиститься водою духа.
— Я не уполномочен передавать подобные послания, — ответил человек.
Он откинул с плеча свой плащ, чтобы видны были кольчуга и меч, какие носят начальники из числа военных или городской стражи. Двое его спутников сделали то же самое. Толпа, большей частью состоявшая из людей, которые не питали к властям особой любви, ахнула и начала расходиться.
— Если ты не пойдешь добровольно, то придется привести тебя силой, хотя нам приказано не наносить тебе вреда. — Человек откашлялся и громко объявил: — В своих речах ты обвинял господина нашего, царя Ирода Антипатра, в разнообразных преступлениях, между тем как по самой сути его титула, происхождения и полномочий он никоим образом не может быть виновен в таковых преступлениях, и…
— Не продолжай, — произнес Иоанн, мрачно усмехнувшись. — Я арестован.
Они увели его.
Увели не к царю, но в дворцовую тюрьму. Иоанна бросили в камеру, напоминавшую бочку для вина, по стенам которой, мокрым и скользким, ползали жабы. Вместо потолка здесь была железная решетка с крышкой — стражники приподняли ее и швырнули Иоанна вниз. Эта решетка составляла часть пола коридора, который вел от комнат дворцовой стражи к выходу из дворца. Свет в коридор проникал через другие, вертикальные, решетки, находившиеся на высоте пяти локтей от каменного пола. День и ночь Иоанн видел у себя над головой ноги стражников, с грохотом проходивших по решетке. Иногда они бросали ему хлеб и кости: трое стражников с трудом чуть приподнимали тяжелую крышку, а четвертый через образовавшуюся щель проталкивал еду. Они имели любезность подавать ему глиняный кувшин с водой, который опускали на веревке, но делали это весьма грубо, и много воды проливалось. Для отправления естественных надобностей Иоанн вынужден был использовать темный угол, а свои испражнения укрывал соломой, которую стражники швырнули ему однажды, вспомнив, что это необходимо сделать. Иоанн не смирился с окончанием своей миссии — его громоподобный голос прорывался сквозь стены и решетки тюрьмы и был слышен далеко за пределами дворца:
— Покайтесь! Стремитесь к крещению души! Христос уже в пути! Тот, у которого никто не достоин развязать ремень обуви! Он очистит вас и дарует вам прощение грехов ваших! Покайтесь, ибо близко Царство Небесное!
Последователи Иоанна, а также подходившие из любопытства горожане стояли у стен дворца и слушали. Хотя стражники ударами и пинками отгоняли их, они все равно возвращались снова и снова. Стражники, бывшие внутри, естественно, издевались над Иоанном и передразнивали его. Стараясь заглушить пророческий голос, они гремели мечами и плясали на прутьях решетки или распевали хором непристойные солдатские песенки, но голос Крестителя возвышался над всем этим шумом и звучал с прежней силой. Обитатели самого дворца не могли слышать Иоанна, но Иродиаду ни днем ни ночью не покидала мысль, что он рядом.
— Его последователи все время стоят здесь. Число их растет. Стража не может их разогнать. Тебе пора уже с ним покончить.
— О, успокойся, душа моего сердца. Пусть он кричит себе до хрипоты. Ради небес, направь свои мысли на что-нибудь полезное. Займись вышиванием или еще чем-нибудь.
— Если ты не отдашь приказ о его казни, я сама это сделаю. Тетрарх! Царь даже не наполовину! Ты ничуть не лучше своего братца!
— Возлюбленная моя, послушай, — заговорил Антипатр ледяным тоном. — Приказы в этом дворце отдаю я и только я. И когда я отдам приказ, это будет приказ о его освобождении. Не сейчас, нет. Позднее. По какому-нибудь особому случаю — когда потребуется мое милосердие. Может быть, в день моего рождения. Иоанна нельзя казнить. Ты можешь это понять, о кровь моего сердца?
— Я понимаю, что ты глупец и тряпка!
— Как же мне все это надоело! — пробормотал Ирод, поднимаясь из-за стола и откладывая в сторону трактат Френозия о теле и духе (на пергаменте остались следы его липких пальцев).
Он подошел к Иродиаде и со страшной силой ударил ее по щеке своей липкой рукой, прибавив: «Вот тебе!»
— Дурак, негодяй и трус! — выкрикнула Иродиада и бросилась прочь.
— Скажи еще, — проронил Ирод ей вслед, — что я нарушаю супружеский долг и что у меня начисто отсутствует мужская сила. Глупая женщина.
Саломея, будучи всего лишь девочкой и находя жизнь во дворце довольно скучной и неинтересной (за исключением лишь тех случаев, когда наказывали слуг), однажды незаметно пробралась в коридор, из которого доносился рокочущий голос Иоанна. С широко открытыми глазами, будто зачарованная, слушала она его крики «Покайтесь!» и угрожающие предупреждения о приходе того, кто «солому сожжет огнем неугасимым». Подошедшие стражники мягко предупредили ее:
— Просим вашего царского прощения, госпожа, но вам лучше держаться отсюда подальше, это место не для вас. Он грязный весь, больной, на нем полно блох. Да и голый он, барышня, то есть Ваше высочество, вам не пристало смотреть на него.
— Голый?
— Олоферн[87], да и только, — произнес стражник и улыбнулся, подумав, что Саломея может и не знать, какой смысл он вкладывает в это слово.
— Олоферн? Это был человек, которому Иудифь отрезала голову. Но что ты имеешь в виду?
— О, мы используем это имя в другом смысле, надеюсь, вы не обиделись.
Перед ними была пухленькая аппетитная штучка в шелестящем шелковом платье с разрезом чуть выше колена, маленького прелестного колена, и среди них не было ни одного мужчины, который не хотел бы… Но она принцесса, и следует быть осторожным, ведь она, как и большинство хорошо развитых девочек в этом возрасте, знает, вероятно, меньше, чем кажется на первый взгляд. Иначе говоря, ее тело знает больше, чем ее ум.
— Наш вам совет, барышня, то есть госпожа: держитесь отсюда подальше.
Несмотря на этот совет, иногда посреди ночи, когда стражники, пренебрегая своими обязанностями, дремали, а сам узник забывался в тяжелом сне, Саломея тайком пробиралась из своей спальни к его яме. Она садилась на решетку и смотрела вниз. При слабом свете коридорной лампы она почти ничего не видела, но испытывала какое-то неясное волнение. Иногда Саломея ложилась лицом вниз на холодные, ржавые железные прутья, и проснувшийся Иоанн видел две маленьких груди, прижатые к решетке, раскинутые руки, девичье тело, неподвижно застывшее в позе пловца. Они смотрели друг на друга и оба молчали. Олоферн… Что они имели в виду?
В Назарете Иисус готовился к первой ступени своей миссии. Как-то раз когда он шел с работы, довольный тем, что мастерская в хороших руках и будет приносить матери достаточно денег, его остановил Иофам:
— Такое хорошее дело, а ты оставляешь его на этого деревенщину. Знаю я эту семейку. Среди них нет стоящих людей.
— Я не сомневаюсь, что ты присмотришь за ним.
— Буду глядеть в оба. Все опилки пересчитаю. Никому из их семейки не доверяю, а твоя мать — не деловая женщина. Я ее годами обсчитывал, она же так ничего и не заметила.
— Ах, Иофам, Иофам! Старый лгун! Но я должен делать то, что мне предназначено.
— Следовать за этим Иоанном Крестителем, как его называют?
— Можно сказать и так. Да, я последую за ним.
— В тюрьму? На смерть?
— Если потребуется.
Иофам тяжело вздохнул:
— Ты безумец, конечно. Ты пополняешь собой мировое безумие. Миру нужны добропорядочные, уважаемые люди, которые занимаются каким-то ремеслом, которые видят, что времена нынче скверные, и держатся от скверны подальше. А ты идешь неизвестно куда. Тьфу! В некотором смысле хорошо, что твоего отца — порядочный был человек! — уже нет в живых. Он, по крайней мере, не видит этого позора. Говорю тебе, все вокруг безумие и скверна!
Иисус улыбнулся. Дома, в разговоре с матерью, он сказал:
— Я ухожу на сорок дней и сорок ночей.
— Почему? Почему? — Немного осерчав, Мария вывалила ему на блюдо еще баранины в пряном соусе и с шумом плюхнула на стол буханку хлеба из пекарни Иофама. — Ешь. Ешь сколько сможешь, сынок. — И снова: —
ПЕРВОЕ
Через десять дней Иисус нашел сверкавший на солнце чистый родник. Начав пить, он увидел в воде худое, изможденное лицо, которое приближалось, чтобы коснуться его языка своим. Он улыбнулся, и отражение ответило ему измученной улыбкой.
Образы, лица и голоса, которые наплывали на него во время тяжелого, беспокойного сна, его бредовые видения в полуденное время были — он знал это — плодом его больного воображения. И только один голос — голос матери — возвращал его в то состояние, которое люди вроде Иофама назвали бы здравомыслием.
«Я неважно себя чувствую, сын, а ухаживать за мной некому. Возвращайся немедленно. По милости Божьей я могу говорить с тобой, когда ты так далеко, и знаю, что ты меня слышишь. Возвращайся, сынок. Я чувствую боль в правом боку — словно оружие пронзает его. Я едва могу дышать. Я не перенесу этой муки. Возвращайся скорее».
Был ясный день, и казалось, что голос звучал не в его собственной голове, а шел от скопления небольших скал, усеянных белыми иссушенными костями птиц.
— Нет, мама, я не могу, ты знаешь.
«Оружие проходит мое сердце, сын. Сбывается пророчество, которое я слышала в Вифлееме. Немедленно возвращайся к своей матери. Дай мне исцелиться. Давай будем снова счастливо жить вместе».
— Я должен забыть взятое на себя обязательство и жить, как живут другие?
«Ах, мой дорогой сын, об этом мы поговорим в другой раз — когда мне будет лучше. Ты знаешь, что ты должен делать. Боль нестерпима. Возвращайся ко мне. Я попрошу жену Иофама, чтобы она приготовила для тебя тушеную баранину с травами и свежий хлеб. Ты голоден, ты болен. Я умираю от мысли, что ты погибаешь в пустыне».
Иисус горько усмехнулся:
— Итак, наконец-то ты появляешься. Слышен только голос, но я чувствую твое присутствие по запаху. Прочь, отец зла!
«Сын, сын, ты бормочешь глупости, в твоих словах нет смысла. С тобой говорит твоя любящая мать. О, как я страдаю!»
— Я затыкаю уши, чтобы не слышать тебя. Ты хорошо подражаешь голосу моей матери, но интонация выдает тебя: там, где ее голос падает, твой — повышается. Можешь говорить дальше, если хочешь, но твои старания напрасны.
Затем наступила тишина. Часом позже раздался пронзительный страдальческий крик: «Исцели, исцели меня, сын! Сними мою боль! Я не в силах перенести ее!»
— Нет, я не пойду домой.
«Тебе, разыскивающему зло, нужно заглянуть в свое собственное сердце. Ты злой мальчик! О, боль сжигает меня, как огонь!»
Иисус заколебался. Это был стон его матери, и он заставил его вздрогнуть. Он посмотрел на запад — в сторону дома. Его мать больна, и сам он болен. Здесь он не может сотворить добро. Зло — в мире людей, и он должен немедленно напрячь все свои силы, чтобы сразиться с ним. Высоко в небе кружили стервятники: один, два, три… Они всегда чувствуют, когда их ждет такой подарок, как высохшее мясо. Еще немного, и они жадно сорвут с падали ее отвратительный покров, затем сокрушительный удар клюва, и вот уже выдрана первая большая полоса сухого, но вкусного мяса, а под ней самое лакомое — влажная, мягкая плоть.
«О, хвала Господу! Ты идешь домой! Мне нужны твои утешающие руки, твой умиротворяющий голос!»
— Нет! — Иисус стал громко молиться, а голос извне старался заглушить его молитву. — Отец мой небесный, дай мне силы не слушать нечестивых советов!
«О сын мой, ты слишком болен, ты впадаешь в безумие!»
— Безумие?! Безумие?! — вскричал он. — Это не голос моей матери! Звучание слова похоже, но сходства все же не достаточно. Ты плохо стараешься, отец зла!
Со стороны тех же скал послышался хриплый смех.
— Теперь она от нас никуда не денется! — произнес незнакомый мужской голос. — Только она чуть ослабела, тут мы ее и сцапали! Ты хороший, очень хороший сын!
Иисус улыбнулся с облегчением:
— Наконец-то ты действуешь открыто! Скоро ли я тебя увижу? И в каком облике? В облике светоносного — самого прекрасного из ангелов?
Ответа не последовало. После этого тишина стояла много дней. Так много, что Иисус потерял им счет. Он ушел далеко от того места, хотя знал, что оно не более нечистое, чем любое другое, оскверненное присутствием зла. Но он осознавал, что то место было отмечено еще и позором соблазна, которому он едва не уступил. Однажды, на закате, Иисус отдыхал поблизости от скалы, которая своими очертаниями напоминала гигантский гниющий собачий клык. Вдруг зазубренная вершина скалы начала таять и колыхаться, а затем приняла форму лица с длинным носом и иззубренным ртом. В глазах-трещинах угнездились светлячки. Иисус заговорил первым:
— Почему ты не являешься в твоем собственном облике?
Иззубренный рот заговорил — с той же интонацией и тем же голосом, что и сам Иисус:
— Ага, ты имеешь в виду облик светоносного — самого прекрасного из ангелов. — Затем голос зазвучал с таким лязгом, будто рассыпались сложенные в кучу римские копья: — Но ведь падшего, падшего ангела — так это и было записано! Ты уже знаешь, а если не знаешь, то тебе следует знать, что эту историю перевирают. Падшим-то был как раз Бог, а не я. Как ты воспринимаешь меня — как видение, вышедшее из твоих голодных кишок?
— О нет. Я ждал тебя. В некотором смысле я могу быть доволен — наконец-то я оказался в присутствии первого и последнего зла на земле.
— Последнего, говоришь? Ты признаешь законченность? Ты думаешь, что все это закончится вместе со мной, что старик со стоном растает, уступив тебе победу?