— Я дам вам вооруженную охрану.
— Еще раз благодарим, великий, за предложение, а также за твое гостеприимство, но мы превосходно обойдемся теми тремя отрядами, которые у нас есть, — сказал Гаспар. — Мы не хотели бы выглядеть неблагодарными, но это, несомненно, было бы пустой…
— И все же я дам вам вооруженное сопровождение.
Этот разговор происходил вечером того дня, когда Иосиф и Мария понесли младенца к рабби, чтобы был совершен обряд обрезания[52], так что теперь вы можете видеть, как опаздывали астрологи, добираясь до скромного священного места рождения Мессии. Обряд обрезания происходил не в Иерусалимском Храме, как часто утверждают, а в вифлеемской синагоге. Рабби быстро обрезал крайнюю плоть младенца, и тот громко закричал.
— Через это деяние он входит в семью Израилеву. Он получает имя и будет наречен… — Рабби посмотрел на Иосифа.
— Иисус.
— Иисус. Бар-Иосиф.
«Бар-Иосиф? Мой сын? Так ли это на самом деле?» Иосиф мгновение колебался, затем утвердительно кивнул:
— Бар-Иосиф.
— Благословение Всевышнего. Все. Боль скоро пройдет.
Когда Святое Семейство — теперь их удобнее называть именно так — покидало синагогу, к ним, еле волоча ноги, подошел какой-то ветхий, почти слепой старик. Он словно бы почуял, кто стоял перед ним. Слабо вскрикнув, старик опустился на колени и, хотя от него можно было ожидать нечленораздельного бормотания, заговорил очень отчетливо:
— Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников, и славу народа Твоего Израиля[53]. — Затем он встал, пристально всматриваясь в их лица, и произнес: — Хвала Господу! Мои глаза действительно видели, и все еще видят, и будут видеть — хотя мне недолго осталось жить, совсем недолго. Вы смотрите на меня так, будто я безумный. Но священное знание от Бога часто называют безумием. Я — Симеон, старый человек, который долго ждал своего спасения. И теперь я вижу дитя, которое лежит на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий[54].
При этих словах Мария вздрогнула, а Симеон, обращаясь к ней, сказал:
— И Тебе Самой оружие пройдет сердце. Твое собственное сердце.
Мария крепче прижала к груди плачущего ребенка и приникла к Иосифу, который обнял ее. Симеон продолжал:
— А теперь я могу умереть с радостью, зная, что видел Его. Пусть Твой раб, о Боже, уйдет с миром, по Твоему слову, по Твоему слову.
Иосиф, несколько стесняясь, произнес краткую молитву от имени своего сына — да, можно сказать, нужно сказать «сына», — а рабби грустно качал головой, глядя на бедного старого Симеона. Затем Святое Семейство отправилось в свой хлев, где они уже начинали чувствовать себя как дома.
Тем временем несколько человек Ирода вели довольно тихий, а может, и шумный разговор с чиновниками, которые занимались переписью населения. Сирийский офицер говорил:
— Мы хотим знать все имена. Даже имена новорожденных.
— Новорожденных?
— Да, если хотите знать, именно новорожденные нас прежде всего и интересуют.
— Любой запрос, какой вы пожелаете сделать относительно всего процесса регистрации… — произнес тощий лысый чиновник. — Что ж, мы, естественно, будем рады сделать все от нас зависящее…
— Мы не занимаемся запросами, — резко оборвал его сириец. — Мы приказываем. И я приказываю вам постоянно сообщать нам все подробности.
— Да-да, конечно, приказ. Вы сказали — дети. И новорожденные в особенности. Я все понял.
Было уже за полночь, когда Иосифа разбудил скрип открывшейся двери хлева. Мария с сыном спали. Пламя светильника, наполненного бараньим жиром, было совсем слабым, но тут в дверях замелькал яркий фонарь, и послышался чей-то извиняющийся голос. За стеной хлева можно было различить звуки шагов и звон металла. Не успел Иосиф встать и быстро одеться, как перед ним появился обладатель голоса. Мария тоже проснулась, но младенец продолжал спать. Вошедший оказался мужчиной высокого роста с очень смуглым лицом. Увидев младенца и его мать и отца, он заговорил:
— Можете представить себе, как мы поражены, святейшая из женщин, благословеннейший из мужчин! Мы не ожидали, что найдем его здесь. Но мы понимаем справедливость этого. Не могло быть другого места. Не во славе, но в бедности и смирении. И бремя всей грязи мира будет возложено на него.
Нерешительно вошли еще два человека. Все трое, как разглядел теперь Иосиф, были людьми знатными, занимавшими высокое положение, и видно было, что прибыли они издалека. Гои, не израильтяне. Странно. Смуглолицый человек посмотрел на Марию и тихо произнес:
— И оружие пройдет твое сердце. Твое сердце тоже.
При этих словах Мария страшно задрожала. Другой человек, доставая из-под плаща небольшие свертки, сказал:
— Мы принесли подарки. Сейчас, в полумраке, вы не сможете разглядеть их как следует, но у вас будет время сделать это, когда вы отправитесь в путь.
— Отправимся в путь? — удивился Иосиф. — Какой еще путь?
— Золото, знак царской власти. Ладан, знак божественного происхождения. Смирна, самая горькая из трав, — знак горечи той чаши, которую ему суждено испить…
— Куда мы должны ехать? — снова спросил Иосиф.
— Так вот, теперь, когда подарки вручены, — предупреждение, — молвил смуглый незнакомец. — Вы должны немедленно покинуть Вифлеем. Покинуть Палестину. Вы должны без промедления покинуть пределы царства Ирода. Ирод знает о рождении нового правителя, нового пастыря народа и не допустит, чтобы он остался в живых…
— Ох, как близка она, эта чаша… — простонала Мария. — Горечь ее…
— Лучше всего Египет. Отправляйтесь в Египет. Поезжайте в юго-западном направлении — в сторону Газы. Держитесь берега моря. Вам нужны деньги?
— Мы всегда немного нуждаемся, — вздохнул Иосиф. — Но вы сказали, что принесли нам золото.
— Дождитесь, когда опустеют улицы. Потом уезжайте. В Египет. Это не навсегда. Дни Ирода сочтены.
Трое чужеземцев в знак преданности спящему младенцу на мгновение преклонили колена, а затем покинули Святое Семейство, унеся с собой свой фонарь. В слабом сиянии светильника глаза оставшихся мужа и жены казались огромными. Около хлева ни один из волхвов не снизошел до того, чтобы заговорить с людьми Ирода. Старший слуга Мельхиора объяснил сирийцу:
— Это не он. Как бы здесь такое могло случиться? Смрадный хлев, полный бычьего навоза. Мой господин говорит, что мы должны продолжать поиск. Он велит сказать вам, что опасается, как бы наши поиски не оказались впустую. Мир долго ждал своего Мессию. Он может подождать еще. Передайте царю Ироду — он говорит… они говорят, что возвращаются в свои царства.
Сириец равнодушно пожал плечами и, устало подняв руку, указал своим подчиненным на темную дорогу, ведущую в Иерусалим.
Той ночью Святое Семейство скрытно выбиралось из Вифлеема по тихой сонной улочке. Мария с тепло укутанным младенцем на руках ехала верхом на ослике, которого, опасливо озираясь, вел Иосиф. Младенец некстати проснулся и надрывно закричал. Мария стала его убаюкивать. Над трубой гостиницы все еще висела новая звезда. Они повернулись к ней спиной и пошли по дороге, ведущей в Хеврон, где со временем они смогут обратить свои спины к еще большей звезде, сияющей днем, и направиться в сторону Газы.
Во дворце Ирода сирийский офицер доложил о неутешительных результатах своих поисков. Ирод не спал и расхаживал по залу и, хотя выпил много вина, был ужасно трезв. Он замахнулся своим тяжелым кубком на сирийца и нанес ему удар в висок. Хлынула кровь, но офицер по-прежнему стоял по стойке «смирно» и дрожал от страха.
— Тебя надули, тупица! Идиот! Ты недостоин носить звание… — Своими острыми ногтями Ирод сорвал с груди сирийца знаки отличия. — Надули! Теперь они уже за границей, вне досягаемости моего правосудия. Умно, ничего не скажешь! Но младенец все еще здесь, я в этом уверен.
— Который младенец, о великий? Нам было приказано осмотреть всех новорожденных.
— А теперь вы можете всех новорожденных убить, — спокойно сказал Ирод. — Слышишь меня? Убейте всех, всех мальчиков. Нет, и девочек тоже — слишком долго разбираться, кто какого пола. Это для большей верности, если, конечно, ты в состоянии отличить верность от неверности, дурак. Убейте всех, кому нет года. Можно и до двух лет. Для верности. Эти проклятые шарлатаны могли ошибиться в своих расчетах. Пусть уж лучше пострадают все невинные, чем уйдет один виновный.
— Виновный, государь? — переспросил советник по теологии. — Ребенок виновен?
— Да. Виновен в том, что ему предопределено занять в этой стране царский трон. Ребенок с врожденной виновностью в узурпации власти. А ты продолжай начатое — бери своих людей, и пусть они вооружатся мечами. Убедитесь, что они остры. В Вифлеем! Рубите! Колите! Крошите! Убивайте!
К этому времени Ирод, без сомнения, был уже безумен. Однако приказы безумного царя тоже должны выполняться. Некоторые воины, узнав о своей миссии, отказались выполнять приказ. Их изрубили первыми. Для практики.
— Ну-ну, парень, не бери в голову, особенно когда будешь иметь дело с этими мягкими маленькими телами, — наставлял добрый сержант одного из своих солдат, который блевал после убийства товарища. — Ничего особенного. Это просто мягкие водянистые штуки. Сделай хороший глоток вина, и пойдем.
Говорят, что это было предсказано пророком Иеремией. Что-то такое про голос, слышанный в Раме, про плач и горькое рыдание, про Рахиль, которая оплакивает своих детей и не может утешиться, ибо детей ее больше нет[55]. В одном рассказе говорится, как маленькие изрубленные кости убитых младенцев взлетели в небо, словно птицы, и очень тихо стучались в небесные врата, но не были услышаны. Подобные истории, полные горечи, должно быть, рассказывали те, кто еще помнил пронзительные крики и свист мечей. Это была первая плата — первая из многих, потребовавшихся для того, чтобы у народа появился новый пастырь.
КНИГА 2
ПЕРВОЕ
Как-то однажды, спустя год или около того, Иосиф с помощью очень легкого молотка подгонял шип к пазу. Человек, на которого он работал, наблюдал, то одобрительно, то не очень, и делал замечания:
— Сколько раз тебе говорить, что это не египетский способ? Красиво сделано, не спорю, но заказчик нам за это спасибо не скажет. Здесь достаточно и пары гвоздиков.
— Так мы делаем в Галилее.
— Так вы делали в Галилее. Забудь про Галилею. Никакой Галилеи больше нет.
— Я не собираюсь отучиваться, — отвечал Иосиф.
— Хорошо, — согласился хозяин, тяжело опускаясь на рабочий табурет. — Сказать по правде, так же делал и мой дед еще там, в Дамаске. Мы ведь иммигранты. В Египте повсюду иммигранты. Египтяне никогда не учились что-то делать своими руками. Сначала были рабы-иммигранты. Потом свободные иммигранты. А что такое Египет теперь? Кусок грязи с памятниками, которые сделали рабы, да куча древнего мусора в пустыне. Римляне, греки, сирийцы… Теперь вот израильтяне, кажется, переселяются, так?
— Если ты имеешь в виду меня, то ко мне это не относится. Сменится власть в Палестине — вернусь домой, в Галилею.
— Сменится власть? Никакой смены власти не будет, парень. И все из-за римлян. Куда ни пойдешь — везде римляне. У меня есть к тебе предложение.
— Никаких предложений.
— Как насчет партнерства? Что скажешь?
— У меня нет денег, чтобы вложить в совместное дело.
— Зато у тебя есть умение, а это дороже денег.
— Нет, я не останусь.
— Останешься. Этот город… знаешь, к нему словно прикипаешь. Здесь хорошо, особенно по вечерам.
Со времени приезда Святого Семейства в Египет это было уже пятое место работы Иосифа. По натуре своей он не был склонен к переездам, и Иосиф не мог бы мечтать о большем, чем просто заниматься своим ремеслом и спокойно жить на одном месте. Но он был вынужден помнить, что у царя Ирода длинные руки, — не случайно в этих местах время от времени появлялись римляне, якобы совершающие деловые поездки (о цели которых, однако, никогда не говорилось определенно), и расспрашивали людей на постоялых дворах: из Палестины последнее время никто не приезжал, а? Иосиф понимал, что ему следует постоянно быть настороже и не мечтать о спокойной жизни. Однако Ирод все не умирал. Путешественники рассказывали об Ироде безумном, деспотичном и безнадежно больном, но не об Ироде умирающем. Говорили, что Ирод и жить-то продолжает только затем, чтобы досадить своим сыновьям. Поэтому Мария, Иосиф и младенец оставались в Египте. Они переезжали из города в город, из деревни в деревню — все дальше от границы с Палестиной, все ближе к Великому Горькому Озеру.
— Я здесь не останусь, — упрямо повторил Иосиф.
— Останешься. А если уразумеешь свою выгоду, то останешься именно у меня. Здесь большие возможности. Город растет.
Однажды, когда Иосиф и Мария сидели у входа в свое убогое жилище, в котором им не принадлежал даже сосуд для воды (пожитки опасны, пожитки удерживают человека при себе), Иосиф сказал:
— Он говорит, что нам лучше остаться. Так мы останемся?
— Останемся ли мы? — переспросила Мария, отвлекшись от своей штопки и взглянув на Иосифа. — Ты говоришь так, будто думаешь, что я могу заглядывать в будущее. Я не могу предвидеть, что нас ждет, но знаю, что здесь мы не останемся.
И все-таки в тот вечер им казалось, что это хорошее место, в котором можно было бы и остаться. По улице разносились запахи горячего масла и чеснока, у колодца играли дети, невидимая женщина пела песню — любовную песню, которая казалась каким-то замысловатым печальным причитанием. Воздух был прохладен, ветер доносил запахи пряностей. У их ног играл маленький Иисус, выстраивая для себя городок из деревянных брусков, которые принес в дом Иосиф. Это был крепкий малыш, обещавший в будущем набрать немалый рост. У него, казалось, не было каких-то особых талантов, положенных сыну Бога. Он не делал птиц из грязи и не приказывал им взлететь. Иногда, правда, он вроде как прислушивался к несуществующим голосам, хотя это могло означать и то, что у него необычайно острый слух и он мог слышать какие-то отдаленные голоса, различить которые другим было не под силу. Он видел египетских чародеев и пристально наблюдал, как они показывали свои чудеса, но ничему особенно не удивлялся. Чародеи часто переезжали из города в город и давали на улицах свои представления, собирая потом монеты со зрителей. Одним из популярных фокусов было превращение палки в змею, чему когда-то обучился еще Моисей. Змее давали какое-то снадобье, которое усыпляло ее и приводило в состояние окоченения, и, когда змею держали за голову, она была почти неотличима от обыкновенного прута. Брошенная же на землю, змея выходила из оцепенения и начинала извиваться. Иисус видел, как египетские врачеватели исцеляли больных и незрячих людей внушением, сопровождая его возложением ладоней или смачиванием больного места своей слюной. Однако эти чудеса не вызывали у него особого интереса. Иисус рано научился говорить и говорил серьезно и рассудительно. Улыбался редко. Иногда он обращал на своих родителей взгляд, который, казалось, вопрошал: «Кто вы и что здесь делаете?» Если у Иисуса и было какое-то особенное знание от Бога, он его никак не обнаруживал — прятал внутри.
— Он знает, что мы уезжаем, — сказала Мария.
Знал он или нет, но, если бы ветер с востока донес до них эту новость, они могли бы выехать из Египта в тот же вечер и, уж конечно, на следующее утро. Я имею в виду новость о шумной и дикой, похожей на театральное представление, смерти Ирода. Ей предшествовала неожиданная даже для самого царя попытка покончить жизнь самоубийством. Лежа на своем ложе, Ирод мучился от боли и депрессии: его живот был переполнен жидкостью, яростное бульканье которой слышалось за десять шагов, ноги теряли чувствительность, а головная боль не отпускала ни на минуту. В какой-то момент он, к своему собственному удивлению, попросил слугу: