— Совсем другие! Удивительно!
Он засмеялся, пораженный ее восторгом. Затем, как будто испугавшись своего веселья, резко встал и отошел от нее.
Ханиф выглядел таким одиноким, что Люси захотелось последовать за ним, обнять, положить его голову себе на плечо, чтобы ему стало комфортно. Убедить его, что надо жить дальше. Что его смех не был предательством.
Хорошо, что костыли не позволяли ей это сделать.
Она не знала, через что он прошел, как сильно страдал. Она ничего не знала о комфорте, любви, нежности и, не имея собственного опыта, не могла ничего советовать другим.
Люси не могла сделать ничего полезного, и, будучи уверенной, что он предпочел бы, чтобы она проигнорировала ситуацию, она решила сконцентрироваться на завтраке и оставить его в покое, дать возможность вернуть самообладание.
Стараясь не смотреть на хозяина дома, который был далеко в своих мыслях, Люси положила себе на тарелку немного йогурта, полив его медом.
Ей было очень трудно игнорировать его, и, не выдержав, она подняла на него взгляд. Он стоял в той же позе, теплый легкий ветерок трепал его волосы. Люси представила, как его жена посмотрела на него впервые и в этот же момент влюбилась.
Каждая черточка его тела была наполнена силой, мощью и грацией.
Его глаза казались суровыми, профиль выточен из гранита. Несмотря на это Люси была уверена, что когда он увидел свою будущую жену в первый раз, то был с ней очень нежен.
Она не могла не любить его.
У Люси пересохло в горле, защипало глаза. Мог быть Стив таким же нежным? Если бы не та экстремальная ситуация, может, и он заставил бы ее чувствовать себя королевой?
Наверное, ей тоже надо побыть одной. Провести несколько минут в тишине сада.
Люси попыталась поднять тяжелый серебряный чайник и услышала голос Ханифа:
— Оставь, я сам.
Рука у нее дрогнула, когда он коснулся ее, чтобы забрать чайник. Несколько секундой подержал ее пальцы в своих, прежде чем разлить чай в чашки.
— Извини, что оставил тебя. У меня бывают тяжелые моменты, когда я никому не могу составить компанию.
У нее в жизни не случалось такого горя, и она решила воздержаться от банальных фраз. В то же время она не могла игнорировать его боль, сменить тему разговора.
— Как давно ты ее потерял?
На какой-то момент ей показалось, что Ханиф не ответит, но затем он произнес:
— Три года. Три года назад Hyp умерла.
Он снова сел в высокое плетеное кресло и закрыл глаза. Все же она решилась продолжить разговор.
— Hyp? Я слышала это имя раньше.
— Так зовут жену последнего короля Иордании. — Он открыл глаза и посмотрел на нее. — После того как мы поженились, ее стали называть Умм Джамал — Мать Джамала.
Люси знала, что надо дать ему выговориться. Высказать все, что накопилось в душе, кому-то постороннему. Она уедет через несколько дней и идеально подходит для этого. Он вырос в другой культуре, и каждое слово, которое она произносила, могло оскорбить его. Но Люси казалось, что Ханиф ходит по минному полю своей боли, поэтому решила попробовать хоть как-то облегчить его душу. Она стала задавать вопросы, молясь, чтобы он не взорвался от злости на нее. Но она обязана ему столь многим, что сочла своим долгом попытаться.
— Твоего сына зовут Джамал?
Он отрицательно покачал головой.
— Я буду отцом Джамала. Так у нас принято.
— Понятно, — неопределенно протянула Люси.
— Моя жена умерла от лейкемии, — сказал он после бесконечной паузы, во время которой Люси пыталась сформулировать нелегкий вопрос.
— Лейкемия? Но… я считала… — Она сказала это, не подумав.
— Ты думала, что эта болезнь лечится. Что-то в его голосе не давало ей продолжить разговор.
— Ты права, Люси. При соответствующем лечении в большинстве случаев люди вылечиваются. Но Hyp была беременна, когда ей поставили диагноз. Она отказалась от лечения, которое спасло бы ей жизнь и забрало бы жизнь ребенка.
Люси закрыла рот рукой, чтобы не выдать жалости и боли.
Так любить свое дитя, которое ни разу не видела, сделать выбор в пользу его жизни, а не своей…
По сравнению с этим проблемы Люси выглядели жалкими.
— Я говорил ей, что у нас будут другие дети, — глухо сказал он в пространство, как будто говорил не с Люси, а с невидимкой. — И даже если не так, это не имеет значения. Что она всегда будет Умм Джамал. — Он повернулся к Люси, его лицо было бледным и ничего не выражало. — Но она не соглашалась. Отказалась спасать себя. Даже ради меня.
— А Джамал? — спросила она. Сына, который дался такой ценой, наверное, лелеют. Или жертва была принесена напрасно?
— Ее малышка родилась здоровой и сильной.
Малышка?
Тогда она поняла. Это не сын, а дочь. Маленькая девочка, которую она напугала своим опухшим лицом.
— Амейра. Она, наверное, для тебя большое утешение.
— Утешение? — Ханиф нахмурился, на его лице читалось непонимание.
— Hyp тебе ее подарила. Это часть ее.
— Она знала… Все это время, говоря, что жертвует собой ради Джамала, она знала, что носит девочку под сердцем.
— Она была матерью, защищающей свое нерожденное дитя. — Неужели он не понимает?
— Она врала мне!
Люси не стала отвечать на гневную реплику Ханифа. Боль, накопившаяся внутри, вырвалась в виде невольного всхлипа.
— Люси, извини… — Он хотел дотронуться до нее, чтобы успокоить, но она отдернула руку.
— Я в порядке.
Как он мог говорить о любви! О чести!
Его злость направлена не на болезнь, которая унесла жизнь жены, а на женщину, которая противостояла ему, чтобы защитить свое дитя. Если бы это был мальчик, то ее бы почитали. Но его ярость красноречиво говорила о том, что жизнь девочки никак не могла стоить жизни жены.
Сначала он представлялся ей человеком, с котором можно говорить на равных, но теперь она так не думала.
За хорошими манерами джентльмена скрывался человек с инстинктами первобытного человека, для которого женщина была всего лишь производителем сыновей.
Он горевал не по жене, а по сыновьям, которых она ему не даст.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Люси?
Она заставила себя посмотреть на него.
— Ты хорошо поела? — (Не в силах говорить, она просто кивнула.) — Тогда, если хочешь, я вымою тебе голову.
Что?
Как это у него получается? То он говорит как мужлан из средневековья, то вдруг меняется и ведет себя как заботливый мужчина.
Или она его не поняла? Недооценила? Его злость могла быть отражением боли.
— Если ты, то, пожалуй, нет. Может, няня Амейры поможет мне.
— Няня Амейры?
— Я видела ее вчера, она искала твою дочь.
— Понятно. — Черные глаза Ханифа опасно заблестели. — Ты увидела ее и теперь думаешь, что я тебя обманывал, говоря, что в доме нет женщин?
Такая мысль не приходила ей в голову, пока он это не сказал. Но Люси не могла найти слов, чтобы ответить.
— Зачем мне это делать? — сказал он, принимая ее молчание за согласие.
Его спокойный голос и вежливое отношение не обманут ее. Он протянул руку через стол и, дотронувшись до ее подбородка, заставил посмотреть на себя.
Никто еще не касался ее так нежно и в то же время не представлял такую опасность. Его тепло отозвалось в ее теле, доказывая, насколько она уязвима и какую он имеет власть над ней. Его взгляд опустился и остановился на распахнутом халате. Как она могла не заметить!
— Ты думаешь, что я какой-то хищник, который наслаждается своей добычей.
— Нет! — резко сказала она, второпях запахивая шелковый халат. Ей совсем не хотелось, чтобы он приписывал ей подобные мысли. Перед ней предстал образ леопарда. Это не о нем. Если Ханиф и хищник, то скорее орел или ястреб. — Нет, — повторила она.
Ее отрицание звучало фальшиво. Скорее всего, из-за смущения, вызванного распахнувшимся халатом.
— Если бы я относился к числу мужчин, охотящихся за беспомощными женщинами, то присутствие даже десятка пожилых женщин меня не остановило бы.
— Уверяю тебя, Ханиф, что ты не сделал ничего, что заставило бы меня чувствовать себя некомфортно или неудобно.
— Ты правильно делаешь, Люси Форестер, что ведешь себя со мной очень осторожно. Ты меня не знаешь.
Она знала уже достаточно. В голове роились не совсем лестные мысли о Ханифе. Слава богу, она не озвучила их.
— Я знаю, что ты спас мне жизнь, Ханиф. Я ничего для тебя не значу, но ты очень щедрый человек и немало потратил на меня как денег, так и времени. И это благодаря доброте твоего сердца, — сказала Люси и, желая убедить его, добавила: — А не из-за моей красоты. — Она пальцем обвела свое опухшее лицо.
Он не стал возражать, также не стал льстить ей.
— Приезд Амейры и ее няни Фатии был для меня таким же неожиданным, как и для тебя. — По интонации Люси поняла, что также и неприятным. — Они прибыли вчера вечером, и, как ты уже заметила, пожилая женщина очень занята.
Люси подумала, что Ханифу очень редко приходилось объясняться. И это, безусловно, большая любезность с его стороны.
— Твоя дочь не живет с тобой? — спросила она так, как будто они просто мило беседуют. Только дрожание голоса выдавало ее нервозность.
— Ребенку здесь нечего делать. Амейра живет в столице с ее бабушкой. — Он встал, и Люси решила, что разговор закончен, но заметила на его лице странную улыбку. — Думаю, когда она узнала, что у меня в доме молодая женщина, то сразу же отправила Амейру сюда.
— Если бы твоя мама видела, в каком я состоянии… то не стала бы придавать этому значение…
— Ты права, конечно же. Будем надеяться, что Фатия ей позвонит и убедит, что опасаться нечего.
Замечательно…
Она хотела было сказать, что настоящий джентльмен не согласился бы с ней, но решила промолчать.
— Боюсь, что мое спасение обходится тебе дороже, чем ты думал.
— Mash'Allah, — сказал Ханиф, протягивая ей костыли. Он всегда был рядом, чтобы помочь ей.
— Mash'Allah, — повторила она, входя в комнату. — Воля Божья?
— Ты изучала арабский? — Его интерес был неподдельным.
— Я купила себе самоучитель на CD. Хотела… — но тут она остановилась. Она хотела удивить Стива, хотела выучить арабский, чтобы помочь ему с бизнесом.
— Довольно-таки сложно выучить язык самостоятельно. Но за четыре недели ты сможешь достаточно освоить его.
— Четыре недели?
— Ну, ты же хотела узнать, как долго будет заживать лодыжка. Я говорил с врачом. Он сказал: три-четыре недели.
— А… понятно. Спасибо. Обещаю, что не буду злоупотреблять твоим гостеприимством более трех дней.
— Ты не злоупотребляешь. А что ты будешь делать в Англии одна, в холодном доме? Как будешь покупать еду, готовить, заботиться о себе?
Что она точно не будет делать, так это ожидать помощи от церковной общины своей бабушки. Они потеряли к ней всякий интерес, когда узнали, что больше не получат денег.
— Он не холодный.
— В Англии везде холодно. — Приняв ее молчание за согласие, он продолжал: — Ты останешься здесь, Люси, пока полностью не выздоровеешь. Или до тех пор, пока твой муж тебя не заберет.
Ханиф взял кресло и, отнеся в ванную, установил его в душевой кабине.
— Я постараюсь тебя не намочить. — Он включил воду и снял душ с крючка.
— Ты не должен этого делать. Я уверена, что справлюсь сама.
Она села в кресло, распустила волосы и наклонила голову в ванну.
— Оставь, я сам все сделаю.
Я не беспомощная, думала Люси. Еще день или два, и она снова будет в пути, хотя и велик соблазн остаться и чувствовать себя принцессой.
У нее дела, ей надо развестись с мужем.
Хан положил полотенце ей на плечи.
— Не слишком горячо?
Она помотала головой. Умение, с которым он справлялся с ее длинными волосами, говорило о том, что у него была практика — ему приходилось мыть волосы жене, когда она совсем ослабла.
У Люси не было опыта общения с такими мужчинами, как Ханиф, и она не имела права судить ни его, ни образ его жизни. Только то, как он с ней обращался.
— Я ненавидела это, — сказала Люси, когда они вышли обратно на балкон, чтобы ее волосы просохли на солнце.
— Когда тебе мыли голову?
— Нет, это еще не так плохо, но у бабушки был ужасный гребень, которым она чесала мне волосы. Было жутко больно.
— Я не сделаю тебе больно, — сказал Ханиф и стал аккуратно расчесывать ее волосы, прядку за прядкой. — Непривычно видеть европейскую девушку с такими длинными волосами.
— Бабуля принадлежала к догматической церкви и верила, что для женщины это грех — обрезать волосы. Она заплетала мне ужасно тугие косы, когда я была маленькая. Однажды я обрезала их портняжными ножницами.
— Она разозлилась?
— Ну, довольной не осталась, — призналась Люси. Она никому не говорила о том, что ее избивали. Синяки у Люси прошли гораздо раньше, чем снова отрасли косы. Но на этот раз она научилась сама заплетать французскую косичку: не такую тугую, но и не противоречащую идеалам бабушки. — Я была непослушной девочкой.
— Дети и не должны быть послушными. Они должны быть детьми. У тебя не было матери?
— Где-то была.
Люси сказала правду, прежде чем подумала.
Обычно на этот вопрос давался другой ответ: мать умерла, когда она была ребенком. Менее болезненный, чем правда. Но она не могла врать Ханифу, у которого ребенок на самом деле остался без матери.
— У меня была… у меня где-то есть мама. Она меня бросила. Оставила с бабушкой, а сама сбежала. Ей было шестнадцать. Не замужем.
Люси подумала, что это, наверное, шокирует Ханифа. Возможно, она и хотела шокировать его, показать, какой особенной была Hyp. Если бы ее мать имела хоть долю того сострадания, любви, которыми обладала его жена…
— Девушек на Западе не защищают отцы, — сказал он, не проводя аналогий или же игнорируя их. — Они провокационно одеваются, выходят без сопровождения. Поэтому все и происходит.
— Возможно. Ее отец, мой дед, умер, когда ей было четырнадцать. Может, если бы он был жив, все сложилось бы по-другому. — Ее бабушка не ушла бы в религию настолько. Мать не стала бы бунтовать.
— У него не было братьев?
— Братьев?
— Здесь, если мужчина умирает, то братья заботятся о его жене как о своей. Принимают ее в дом. Становятся мужьями.
Люси нахмурилась.
— Что, буквально? Исполняют супружеские обязанности? Даже если женаты?
— У женщины есть потребности. Чтобы ее обнимали, чтобы постель не пустовала. Если это ее желание, то он обязан исполнять его.
— Никогда бы не подумала…
— Ваша культура делает вас слепыми, — ответил Ханиф, уловив иронию в ее голосе.
Он закончил расчесывать ей волосы и развернул кресло так, чтобы они скорее высохли на солнце.
— Ты считаешь, что мужчина, который это делает, думает только о своем удовольствии. Что это унижает женщину.
— Быть второй женой? — Люси была абсолютно уверена, что это не повышает ее статуса, но не хотела говорить о том, чего не знала.
— Обычай иметь более одной жены зародился именно из-за женщин, которые остались вдовами по вине войны. Это непросто для мужчины.
— Нет?
Возможно, ее голос звучал неубедительно.
— На Западе мужчина может иметь двух или трех женщин и не иметь никаких обязательств перед ними. Это обременительно. Здесь же мужчина отвечает за своих жен, которые, кстати, имеют равные права. Если он подарит платок, платье или предмет мебели одной, то другие обязаны получить то же самое.
— Мужчина должен платить за свое удовольствие.
— Тебя это забавляет, да?
— Ты хочешь, чтобы я пожалела человека, у которого три жены?
— Нет, но хочу понять твое видение жизни. Ты представляешь, каково женщине, брошенной на произвол судьбы? А ее детям? Им бы пришлось любыми способами находить средства для существования.
— А… — скептически сказала она. — Понятно.
— Сейчас мужчина редко берет себе в жены более одной женщины, — сказал он, чтобы смягчить ситуацию.
— И правильно делает, — посмеялась она. — Мне думается, что в наш потребительский век это было бы безумно дорого.