Фредерик Дар
У нашего города, расположенного в окрестностях Парижа, странный вид и не менее странное название — Леопольдвиль. Мне рассказывали, что он был выстроен каким-то бельгийцем. Я не была в Бельгии и почти уверена, что никогда не уеду отсюда. Однако не думаю, что бельгийские города похожи на наш. Приезжие — а их становится все больше по мере того, как растут заводы — вначале с огромным трудом ориентируются в Леопольдвиле. Все его улицы расходятся по прямой от круглых площадей. Это слегка смахивает на площадь Звезды, только размером поменьше, и за тем исключением, что у нас нет Триумфальной арки, а каждая авеню столь неизбежно кончается точно такой же круглой площадью, что в конце концов вы ощущаете себя в кошмарном сне.
Спустя некоторое время можно почувствовать себя увереннее, беря за точку отсчета железную дорогу, Сену и церковь, но не забывайте, что так легко это не дается!
Наш квартал расположен по другую сторону железнодорожных путей, и пресловутый бельгиец не приложил руки к прокладке здешних улиц. Домишки тут невзрачные, лепятся один к другому, как бог на душу положит, на плоском пятачке, обрамленном высокими фабричными трубами. Из них валит дым, образуя гигантскую и бесконечную череду черных облаков, которые затем опускаются на город.
Я нахожу это безобразным. Но, похоже, это не совсем так, ибо однажды привлеченный этим пейзажем художник расположился за нашим садиком со всем своим скарбом. Он приходил несколько дней подряд. Возвращаясь с работы, я шла взглянуть на полотно. Мне казалось, что на его картине наша округа выглядела еще более печальной; в ней даже появилось что-то тревожное. На ум приходили похороны бедняков, на которые никто не счел нужным пойти. Я все надеялась, что художник добавит в свой пейзаж немного солнечного света, сделает его веселее; откровенно говоря, я не представляла, как будущий владелец картины будет жить в ее присутствии — и кто захочет ее купить. Но однажды художник больше не появился. Вместо того чтобы нарисовать солнышко в верхней части картины, он ограничился тем, что поставил свою подпись внизу. Я оплакивала тот солнечный свет, что он мог подарить и в чем, как и добрый боженька, нам отказал.
Зачем я рассказываю вам про все это? Есть ли в этом смысл? Думаю, что да, так как мне бы хотелось, чтобы вы поняли, почему и как все произошло.
Мне могут сказать, что место, где вы выросли, становится в конце концов, привычным и любимым? Так вот, как видите, это совсем не так. Леопольдвиль всегда внушал мне ужас, ибо я видела его таким, каким он был: сумрачным и искусственным. Города не должны строиться одним махом и одним человеком, иначе они начинают слишком походить на крольчатник, а их обитатели — на кроликов. Наш дом стоит на самой окраине города, почти у кромки простирающихся до автодороги засаженных овощами полей, — тех, что пощадили заводы. Лук-порей, морковь или капуста… Дома ждали с опасением того года, когда сажали капусту и вся местность пропитывалась ее гнилым запахом. Сколько угодно держите окна закрытыми — этот запах вездесущ. Я люблю природу, но в ужасе от здешних земледельцев. Они и не настоящие крестьяне вовсе. У них тракторы, джинсы и летные сапоги, что покупаются в Париже на распродаже воинского обмундирования. По воскресеньям они ездят на бега в новеньких автомобилях, а их жены имеют еще и собственные… Лук-порей приносит сумасшедшие прибыли, когда его возделывают у ворот Парижа.
Что же до нашего дома, то следовало бы описать вам его жалкий вид. Построенный задолго до того, как вырос город, домишко уже вовсю дряхлеет, со стен сыплется штукатурка. Мама иногда отправляет заказные письма управляющему с требованием ремонта, но собственники дома не дают согласия. Они унаследовали эту хибару от старого дяди, и так как не ладят между собой, не отвечают и на письма.
Я отлично знаю, что мама может обратиться в суд, но мы слишком часто запаздываем с платежами, особенно когда Артур, ее друг, можно сказать, мой отчим, либо без работы, либо в запое.
Собственного отца я никогда не видела и думаю, что и мама его бы сейчас не узнала. Семнадцать лет назад она встретила его на танцах, Она думает, что он был итальянцем или кем-нибудь в этом роде, и, действительно, я — брюнетка. Танго — это конек итальянцев, все так считают. У мамы должна была кружиться голова к концу вечера. Они пошли порезвиться в поля, и, возможно, именно с того времени мама не переносит капустный запах, особенно с наступлением вечера.
Когда я явилась на свет, мама отдала меня бабушке, жившей на другом берегу Сены у карьеров. С ней я пробыла до шести лет. Когда бабу умерла, я возвратилась в Леопольдвиль, в дом Артура. Я хотела бы представить вам его, но рассказывать особенно и нечего. Он из тех, кто на групповых фотографиях всегда стоит в заднем ряду, с физиономией, всякий раз наполовину закрытой стоящим перед ним более удачливым верзилой. В общем и целом неплохой тип, жалкий и робкий! Как большинство слабаков, он пьет, чтобы придать себе храбрости, а потом покрывает бранью тех, кто в обычном состоянии пользуется его уважением. Вот почему он так часто остается без работы.
Скоро пятнадцать лет, как мама и Артур вместе. У них нет детей. Я догадываюсь, что Артур хотел иметь хотя бы одного собственного, но мама была против. Думаю, в один прекрасный день они поженятся; мама не отдает себе отчета, что, старея, Артур приобретает привычки буржуа, особенно с той поры, как обзавелся телевизором, чтобы бросить вызов соседям.
Перед тем как это все случилось, я работала на заводе. Вполне искренне говорю: я никогда не думала наниматься в прислуги.
В наших краях домашнюю работницу найти невозможно. Доказательство тому то, что врачи и директора предприятий выписывают прислугу из Бретани. Они помещают объявления в газетах Морбигана или Финистера, после чего появляются краснолицые и пышнотелые девицы, таща по новенькому картонному чемодану в каждой руке. Месяц-другой они остаются на месте, теряют загар, приспосабливаются к жизни в городе, а затем бросают службу ради завода, где больше платят и дают свободу после шести.
И вот именно эта свобода больше всего на меня давила. Каждый день одна и та же невеселая дорога в потоке непотребно выражающихся велосипедистов… Потом железнодорожный переезд, куда устремляется толпа рабочих, и они в этот момент хватают тебя своими грязными руками… И, наконец, шаткий домишко Артура, почти без мебели… Сам Артур, высокий и полный, наподобие челнока, с подбородком галошей, полинявшими усами и прилипшими к губам клочками папиросной бумаги!
Нет, клянусь вам, в конце концов, это становилось все невыносимее. Начала я с того, что стала возвращаться домой другой дорогой, проходя через центр Леопольдвиля. Здесь столь же «весело», как и повсюду, но хотя бы город выглядит богаче. Дома построены из песчаника, окружены травяными газонами, посреди которых по вечерам крутятся водяные разбрызгиватели.
Там я и обратила внимание на дом Рулендов.
2
На первый взгляд, он ничем не отличался от других. Двухэтажное строение с заостренной крышей, увенчанной фарфоровой стрелой, с небольшими окошками в разноцветных переплетах, крыльцом, к которому вели несколько ступеней, и светло-голубым фаянсовым орнаментом вокруг дверей… И все же этой обители была свойственна какая-то носившаяся в воздухе загадочность. Как вам это объяснить? Дом, казалось, пребывал в другом месте. Да, это был здешний дом, но помещенный на какой-то неизвестный остров. Маленький и таинственный остров, где, наверное, было чертовски здорово жить.
На подъездной дорожке, засыпанной красным песком, стояла восхитительная американская машина зеленого цвета с всегда начищенными, сверкающими хромированными деталями, с белыми сиденьями, вызывавшими в моей памяти когда-то замеченную мельком из окна электрички парижскую гостиную… Это видение длилось всего несколько секунд, но с тех пор я не переставала мечтать о той гостиной и представляла, что счастье в этом недостойном мире как раз заключается в том, чтобы опуститься в огромное кресло белой кожи.
Рядом с домом был небольшой, покрытый травой холмик, в центре которого располагался замечательный подвесной садовый диван под синим тентом и с подушками в тон ему. Это тоже походило на счастье. Месье и мадам Руленд отдыхали здесь вечером. Перед ними на хрупких железных подставках, напоминавших тюльпаны, стояли бокалы с виски. Радиоприемник с длинной антенной наигрывал джазовые мелодии. Вы не можете вообразить, до какой степени завораживающей была атмосфера этого сада, с прекрасным блестящим автомобилем, с этой музыкой, с отлично охлажденными — это было очевидно — напитками, этой чуть-чуть покачивающейся парой и поскрипывающими диван-качелями.
Первое время я довольствовалась только тем, что замедляла шаги перед белой оградой усадьбы. Затем я была настолько покорена, что достаточно смело стала прохаживаться взад-вперед перед их домом. В округе их звали «америкашками».
Муж был среднего роста рыжеватым шатеном с покрытыми медными веснушками лбом и руками. Ему было около тридцати пяти лет и работал он в штаб-квартире НАТО в Роканкуре. Он носил коричневато-серые или темно-коричневые костюмы из легкой ткани, белые рубашки с открытым воротом и шляпу из черной соломки с широкой черно-белой клетчатой лентой. По вечерам у себя дома облачался в серые полотняные брюки и пестрые рубашки. Однажды, помню, на нем была рубашка с рисунком — пальмы в песчаных дюнах. На любом другом она показалась бы безвкусной, но Руленд носил ее со свойственным только ему шиком.
Его жена была как бы совсем иной породы. Она была моложе его, хотя казалась старше. Брюнетка с золотыми бликами в волосах, она постоянно носила кораллового цвета шорты и светло-зеленую блузку. Кожа у нее была медного оттенка и, не знаю почему, мне пришло в голову, что в жилах ее течет индейская кровь. Она без конца курила, а при ходьбе двигала плечами наподобие атлета, собирающегося с силами перед прыжком.
В конце концов, они заметили мои маневры. Будь на их месте французы, они, я уверена, сразу же забили бы тревогу. Они бы задались вопросом: чего я хочу и почему прогуливаюсь перед их домом начиная с шести вечера. Но Рулендов, казалось, это, скорее, забавляло. Они начали мне улыбаться, и однажды вечером Руленд, выпив несколько бокалов виски, крикнул мне «Хелло!» и рукой изобразил шагающего человечка. Мое сердце залило горячей волной.
Объяснить на словах, как пришла мне в голову эта мысль, невозможно. Разве легко представить себе, что такое мысль. Она похожа на солнечный зайчик, который слепит вас, а вы и не догадываетесь, откуда он взялся.
Однажды вечером, вернувшись в дом Артура, я поняла, что если где и есть солнце, то только у Рулендов.
Я говорила вам, что их жилище представлялось мне каким-то островом? Да, островом, подобным тем, что изображались на рекламах агентств морских путешествий — с цветами, беззаботной жизнью и прохладительными напитками под рукой. Жизнью на качелях.
В тот памятный вечер Артур здорово набрался. Он всегда напивается либо вином, либо ромом. От вина он веселеет, от рома становится агрессивным. На этот раз он ополовинил «Негриту», и по его глазам было видно, что он решил не щадить никого.
— Ты опять где-то таскалась! — сразу приступил он к делу…
Он стоял рядом с телевизором. Никогда я не видела ничего более унылого, чем этот ящик в полупустой комнате с тремя глупыми, стоящими перед ним в ряд, стульями. Передачи еще не начались, но Артур не замечал молочно-белого, странно мигающего экрана.
— Я пришла с завода, — ответила я, снимая обувь.
— И какой такой дорогой ты идешь с завода? Выбираешь самый длинный путь?
— Я выбираю путь, какой мне нравится!
Вот уже много лет, как Артур не дотрагивался до меня. Надо признать, что он не из тех, кто раздает подзатыльники. Но в этот вечер его повело. Мама, возвратившаяся от бакалейщика, услышала затрещину с порога кухни. Она прибежала и увидела на моей физиономии следы пятерни своего сожителя. Я была оглушена и плакала, не замечая собственных слез.
— Что она натворила?
Я еще не рассказывала вам о маме. Мне немного неловко это делать. Дело в том, что у мамы заячья губа. Вот это обстоятельство да еще я в придачу испортили ей жизнь. Думаю, именно из-за этой уродливой губы мой отец, тот итальянец с танцев, больше не появился после их огородных утех. Если бы в свое время губу перешили как надо, мамина жизнь сложилась бы иначе. Она без сомнения нашла бы кого-нибудь получше Артура, так как с остальным у нее все в порядке: невысокая, но отлично сложенная, с аппетитными формами, доставляющими мужчинам одно удовольствие.
Пощечина причинила боль не столько мне, сколько самому Артуру. С идиотским видом он стоял перед голым экраном телевизора, свесив вдоль тела руку со вздрагивающими пальцами.
— Она ответила мне так нагло, эта бесстыдница! — тем не менее произнес он, спасая свое достоинство.
Потом добавил:
— Она слишком много читает, от этого у нее и завихрения!
Мое чтение — любимый конек Артура. Он не может взять в толк, что издают не только «Юманите». Однажды, насосавшись рома, он изорвал две мои книги из муниципальной библиотеки, что повлекло неприятные последствия, так как именно эти два тома были целиком распроданы издателем. С тех пор я покупаю книги по случаю и, прочтя, продаю букинистам, когда езжу в Париж.
Мама вздохнула, а я, снова обувшись, вышла на улицу. Поистине в атмосфере нашего дома, как, впрочем, и всего нашего квартала, можно было задохнуться. Стоял серенький вечер. Ветер доносил запахи, не похожие на запахи человеческого жилья, — к зловонию капусты примешивались ароматы с химического завода. Кроме высоких заводских труб горизонт был усеян стройками в лесах.
Эти поднимавшиеся белые дома пугали меня. Я с опаской взирала на растущий как на дрожжах город, где поселятся пришлые люди, лишат Леопольдвиль того кусочка живой души, что еще сохранялась в нем, и он станет еще более неуютным.
Я пустилась бегом. Железнодорожный переезд был закрыт. Я толкнула дверку для пешеходов. У вокзала, находившегося в ста метрах, стоял готовый к отправке поезд. Сторожиха у шлагбаума крикнула мне что-то, и я увидела приближающийся скорый из Кана. Я проскочила у него под носом… Странное ощущение. Работники вокзалов правы, вывешивая объявления, предупреждающие, что за одним поездом можно не увидеть другого. Маньенша была плотной женщиной с пожелтевшей кожей, крякавшей каждый раз, когда она опускала или поднимала шлагбаум.
— Вы что, не могли посмотреть перед тем, как…
Но я уже бежала дальше. И хорошо знала, куда.
Когда я приблизилась к дому Рулендов, они не качались на синем диване, а сидели за складным столиком, стоявшим неподалеку от качелей. В Леопольдвиле они единственные осмеливались есть на воздухе на глазах у соседей. Им было безразлично, смотрят на них или нет.
Я толкнула калитку и пошла по дорожке, усыпанной красным песком. Я впервые видела так близко их автомобиль. Он был еще красивее вблизи. Лакированное покрытие блестело, а машина издавала бесподобный запах, запах богатства, силы.
Я двигалась как во сне. Ах, если бы вы могли меня видеть! С прямо поднятой головой, как маршируют солдаты, с прижатыми к телу руками, с пронизывающим все мое существо биением сердца, готового вырваться из груди.
Мадам Руленд ела, смешно упершись левой рукой в колени. Ее муж собирался вскрыть банки с фруктовым соком, но остановился, увидев меня выходящей из-за машины. Я тоже застыла. Я смотрела на их еду, сознавая, как глупо было высаживаться на этом острове. Они не накладывали кушанья себе на тарелку, как это делаем мы; перед каждым из них стояло блюдо с крупной фасолью под коричневым соусом, с салатом, помидорами и мясом в розовом желе.
Жена улыбнулась мне, не проявив признаков беспокойства, а муж вставил две соломинки в треугольные дырочки, только что продавленные в банках с соком с помощью специального приспособления.
— Хелло, мадемуазель!
Из-за того, что он был покрыт рыжеватыми веснушками, его кожа будто излучала какой-то темный огонь. Глаза оказались светлее, чем издали. Я должна была дать какое-то объяснение, но волнение сковало меня. Они ничего не спрашивали, спокойно ожидая продолжения. Мадам Руленд дожевывала еду, а он принялся тянуть из соломинки.