— Во Франции мы припасаем консервы только для пикников, мадам… Или едим их, если некогда заняться кухней…
— Что это значит «заняться кухней»?
— Приготовить еду. Поскольку время у меня есть, я состряпаю вам ужин, если вы не против.
Стоило бы послушать, каким тоном она ответила. О'кей! Она произнесла эти два звука, как если бы ей заложило нос.
— Вам хотелось бы чего-нибудь определенного?
— Нет!
Я ждала, что она даст мне денег на покупки, но она была настолько ошеломлена, что ей это и в голову не пришло, и я отправилась в путь, рассуждая, что мама оставила мне две тысячи франков, и с меня не убудет, если я одолжу немного моим новым хозяевам.
Когда я пришла, мама, сидя у кухонного окна, штопала кальсоны Артура. Увидев меня, она побелела.
— Я так и знала! Разве можно на тебя положиться, дуреха!
Она искренне была уверена, что Руленды дали мне от ворот поворот.
— Да нет же, мама, все идет как по маслу. Делаю, что хочу…
Я рассказала, как прошел день. Она вздохнула.
— Странные люди. И они позволили тебе так рано уйти?
— Я пришла за вещами.
— То есть как?
— Ведь прислуга живет в доме хозяев!
— Но об этом и речи не было…
— В тот раз нет, а сегодня утром — да! Мадам Руленд даже пожелала, чтобы я спала в соседней комнате, так как ночью ей могут потребоваться лекарства.
Когда я была совсем маленькой, мама уверяла меня, что всякий раз, как я вру, кончик носа у меня шевелится. Это был беспроигрышный трюк. С тех пор, если я начинала вешать ей лапшу на уши, маме достаточно было уставиться на кончик моего носа, и я невольно хваталась за него, выдавая себя с головой. На этот раз я не попалась на удочку.
— Так значит, ты совсем от нас уезжаешь?
— Ты что, смеешься, мама, я буду жить в пяти минутах отсюда!
— Но Артур и так базарит!
— Послушай, он мне не отец…
Никогда еще так сильно не несло капустным духом. Мама снова принялась за штопку.
За четверть часа я уложилась. Сказать по правде, мой гардероб был довольно жалким. Но, с другой стороны, я не хотела забирать все — пусть мать не думает, что я покидаю их навсегда. Возвратившись в кухню, я спросила:
— Послушай, ты позволишь сорвать в саду несколько цветов для хозяйки?
— Валяй…
В саду у нас черная земля. Когда ее копаешь, она не ложится крупными комьями, как в деревне, а песком сыплется с лопаты. Все, что растет здесь, походит на саму эту землю: чахнет, не дозревает, вянет прежде чем распуститься. Или, быть может, только мне так кажется? Все здешние жители принимают то, что их окружает, как должное.
Собирая посаженные Артуром ноготки и георгины, я услышала воркование голубей в голубятне, построенной им возле уборной. Голуби, телевизор да пьянство — от этого его не излечишь. В ящиках, превращенных в клетки, у него живут четыре голубиных пары — белые, с завитками на крыльях.
Я вспомнила, что в крайней клетке как раз подросли птенцы, и накануне Артур говорил, что не мешало бы их съесть в будущее воскресенье. Мне пришла в голову прекрасная идея. Я побежала к матери.
— Мама, ты не свернешь шею голубятам?
— Еще чего не хватало!
— Это для моих хозяев.
Вот теперь она и спустила на меня собаку. Все что у нее накипело, всю сдерживаемую злобу она выплеснула мне в лицо. Я уже осточертела ей со своими американцами! Мало того, что они все у нас забрали, так их еще надо осыпать цветами и кормить! Хорош букет!
Букет-то как раз я держала в руках. Цветочный бордюр Артура походил теперь на голый череп наказанного солдата. Я позволила маме выпустить пар. Ее заячья губа стала совсем лиловой. Когда у нее перехватило дыхание, напустилась на нее я.
— Послушай, ну что ты разоряешься? Я заплачу за голубей… Заплачу втридорога! И Артуру будет навар, неужели не понимаешь?
Она не только задушила голубей, сдавив им голову между крыльев, но ощипала и выпотрошила их. Я вернулась «домой» победительницей. По пути купила сала-шпик и зеленого горошка. До того дня я не проявляла особой склонности к готовке. К тому же дома мы и не могли позволить себе ничего из ряда вон выходящего. Однако мне случалось читать кулинарные рецепты в журналах для женщин (где иногда печатались цветные иллюстрации!).
Так вот, рецепт голубя, зажаренного в сухарях, был запечатлен в моей памяти четкими большими буквами.
Когда месье Руленд вернулся с работы, он был потрясен, могу вам поклясться. В отличие от Тельмы я поставила приборы не на голый стол, а на скатерть (за неимением ее, я прибегла к помощи двух цветных полотенец, какие продаются в универмаге «Весна»). Букетик ноготков в вазе оживлял картину. От запаха, доносившегося из кухни, просто слюнки текли. Месье Руленд что-то спросил у жены по-американски. Должно быть, она ответила, что все прошло наилучшим образом, так как он послал мне улыбку, какую можно встретить у типов с рекламной афиши, предлагающих водные лыжи.
Он пошел мыть руки, пока его жена готовила виски. Потом они отправились покачаться немного на диване под синим тентом, видимо, продолжая обсуждать мое появление у них.
Через полчаса, перед тем, как подавать ужин, я отправилась переодеться. У меня было только черное платье, оставшееся со времен похорон дяди. Стоило повязать небольшой передник, как я оказалась действительно похожей на домашнюю работницу. Передник у меня, правда, был только розовый, но он даже больше радовал глаз.
Я внесла моих двух зарумяненных до позолоты голубей, обложенных кусочками сала, возлежащих на поджаренном хлебе. Это был торжественный момент: хозяйским жестом я взяла бутылку виски, облила моих птичек, поднесла спичку и хоп! О, если бы вы видели это пламя и восхищенные физиономии Рулендов! Вот уж поистине немного найдется людей, отмеченных наградами, которые сделали бы для престижа Франции столько, сколько я в этот день!
Они предложили мне разделить с ними трапезу, но я отказалась. Каждому свое место. Мое было на кухне. Я мыла посуду по мере того, как она набиралась, чтобы потом не оказаться перед большой стопкой грязных тарелок. Между делом я съела сандвич. Мне хотелось прежде всего продемонстрировать Рулендам, что в таком светлом и веселом доме, как у них, все должно быть в порядке и блистать чистотой. Когда они вернулись в дом, выкурив бессчетное количество сигарет, было уже совсем темно. Багровело небо в той стороне, где находились заводы; по саду зигзагами носились ночные насекомые. Их привлекал свет стоявшего поблизости фонаря, в отблесках которого сверкали огромные хромированные бамперы автомобиля.
Теперь, когда моя работа была закончена, а руки и ноги налиты свинцовой усталостью, мне так хотелось прокатиться немного в этой замечательной машине вместе с месье Рулендом!
Я бы села впереди, рядом с водителем, и стала смотреть, как мелькают огоньки на передней панели. Эта машина была настолько бесшумной, что иногда совсем неслышно въезжала во двор. И, конечно, в ней имелось радио. Да, я отчетливо представляла себе, как, откинувшись на белом сиденье, слушаю негромкую музыку, разглядывая лежащие на руле руки месье Руленда в рыжих веснушках.
— Луиза!
Он подошел и стал за моей спиной, пока я рассматривала машину сквозь кухонное окно.
— Да, месье?
— Я хотел бы поблагодарить вас. Мы с женой в восторге.
— Спасибо, месье, я рада.
Он еще приблизился, стараясь увидеть, что привлекло мое внимание за окном. До сих пор мужчины всегда внушали мне некий страх. Будь я уверена, что не вызову у вас насмешек, я объяснила бы почему. Ну так вот: страх мне внушали их ступни. Частенько мне доставляло удовольствие ухаживание молодых людей, среди них встречались отменные трепачи. С ума можно сойти, сколько в нашем городе рано повзрослевших и развязных парней. Мне нравились их заигрывания, улыбки, взгляды, которыми они уже вас обнимали… Но всегда наступал момент, когда я смотрела на их ступни и меня тотчас охватывал какой-то странный ужас. Меня пронзало ощущение, что эти парни — всего лишь животные.
Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что мой страх идет из далекого детства, от дедушки. Мне было четыре года, когда он умер. Меня не пустили в комнату, где лежало тело, но, когда его клали в гроб в присутствии всего плачущего семейства, мне удалось приблизиться к кровати, и вот тогда-то меня поразили, меня потрясли — не его бескровные, скрещенные на четках руки, не его восковое, плотно обтянутое кожей лицо, а его огромные ступни почтальона, обутые в воскресные ботинки, подошвы которых я увидела впервые.
С тех пор мужские ступни стали вызывать у меня отвращение. Когда парень целовал меня, и если я начинала думать о его двух плоско стоящих рядом с моими ногами ботинках, кончалось тем, что я изо всей силы отталкивала его и убегала. Здешние парни в конце концов пришли к выводу, что «со мной каши не сваришь»; теперь только новичкам случалось заигрывать со мной, но репутация есть репутация, и их притязания не заходили слишком далеко.
— Вы хотите вернуться спать к себе домой, Луиза?
— Нет, месье.
Ступни месье Руленда в матерчатых сандалиях не вызывали во мне никакого ужаса. Я находила их опрятными, спокойными. Возможно, потому, что они были невелики? Или потому, что ноги были загорелыми? Или, наконец, потому, что это были ноги американца? Подите разберитесь, что происходит в глубине вашего мозга! Но как бы там ни было, впервые в жизни я видела, как мне казалось, нормальные мужские ступни.
— Однако, — настаивал он, — вы так печально глядите в окно. Если вы хотите возвратиться, скажите!
— Я вовсе не хочу домой. Мне здесь очень хорошо, месье. Я просто восхищалась вашим автомобилем…
Он тоже посмотрел на машину.
— Это «додж», — заметил он, будто этим объяснялось все.
В темноте машина напоминала заснувшее чудовище.
— Она такая красивая! Я никогда не видела ничего подобного.
Он взял меня за подбородок, повернул лицо. Его глаза смеялись.
— Хотите прокатиться?
Я кивнула головой, отвернувшись.
— О'кей! Идемте!
Так мы запросто и отправились. Месье Руленд крикнул жене, что мы сейчас вернемся, и Тельма не потребовала объяснений. Возможно, ей представлялось в порядке вещей, что муж в девять вечера отправляется прошвырнуться с прислугой — сам в рубашке с короткими рукавами, она — в переднике.
Он пошел открыть решетку сада. Я стояла возле правой дверцы, не осмеливаясь и не зная, как ее открыть.
— Залезайте!
Надо было всего лишь нажать пальцем маленькую кнопку в ручке. Он показал как, это оказалось нетрудным. Если бы вы знали, какой тяжелой может быть дверца у автомобиля — тяжелее, чем у сейфа.
Внутри было еще приятнее, нежели я себе представляла. Один запах чего стоил. Пахло кожей, духами, мощным мотором. Ветровое стекло было слегка затененным; снаружи вы не замечали этого, но стоило забраться внутрь, и эта выгнутая стеклянная поверхность облагораживала самый безнадежный пейзаж. Руленд включил радио, совсем так, как я мечтала, и зазвучала музыка, доносившаяся, казалось, сразу со всех сторон, как если бы вы находились не в машине, а внутри громкоговорителя.
— Ну как, хорошо? — спросил меня месье Руленд.
Я хрипло прокаркала «да», что заставило его смешно фыркнуть. Он в несколько секунд пересек Леопольдвиль. А я-то всегда думала, что наше захолустье простиралось очень далеко! Да что там говорить! Мы ехали по прямой, окаймленной двумя рядами деревьев дороге, ведущей к Сене. Я больше не узнавала родных мест. Автомобиль преобразил их. Мы тихонько въехали на старую, ведущую к шлюзу дорогу, по которой когда-то тащили волоком суда. Его красные огни отражались в воде длинными багровыми отблесками.
Свет с барж, пришвартовавшихся на ночь у берега, составлял еще одну, но уже не такую яркую гирлянду.
— Все в порядке?
Почему он испытывал нужду заговаривать со мной? Почему все время повторял этот идиотский вопрос? Ведь и так ясно, что все в порядке. Мне было так хорошо в его машине! Помню, передавали аранжировку на тему «Кей сера, сера». Все происходило точно так, как я себе воображала. Маленькие огонечки, красные и зеленые, помаргивали на передней панели, руки месье Руленда ласкали руль. Ступни, не внушавшие мне никакого страха, плясали на педалях.
У шлюза свернули на проселок, выводивший к заводам. Ветки орешника стегали крышу автомобиля.
Спустя десять минут мы снова были дома.
Мадам переоделась. Вместо шорт и блузы на ней был банный махровый пеньюар, белый в желтую и зеленую полоску, и нетрудно было понять, что под ним она была абсолютно голой. Она развалилась на диване в салоне, задрав одну ногу. Стоящий на полу проигрыватель с автоматической сменой пластинок играл «Лавинг ю» Элвиса Пресли.
— Хелло! — только и произнесла она, увидев нас… Мне вдруг показалось, что она была немного не в себе, что за время нашего отсутствия в ней произошло какое-то изменение. Один взгляд на бутылку виски, стоявшую около дивана, — и я все поняла. Она опустошила ее на треть, эта Тельма. Теперь мне стало ясно, чем вызван беспорядок в доме и почему ей так не хотелось иметь рядом с собой постоянного свидетеля. Возможно, она скучала по Америке? Руленду, должно быть, стоило немалых трудов уговорить ее нанять прислугу. Наверное, он надеялся, что мое присутствие вынудит ее сдерживаться…
Руленд сел рядом с женой. Тельма неловким движением подхватила бутылку.
— Принесите бокал для моего мужа, Луиза!
Когда я вернулась из кухни с бокалом, Тельма лежала поперек дивана, цепляясь к мужу и так постанывая «Джесс, Джесс!», что это заставило бы покраснеть любого. Я хотела ретироваться, но она окликнула меня.
— Нет, Луиза, выпейте с нами!
— Спасибо, мадам, я не пью.
— Только немного, чтобы сделать меня довольной…
Так что я снова отправилась на кухню за стаканом для себя. За время моего отсутствия Джессу удалось высвободиться. Он с бокалом в руке стоял в другом конце комнаты у камина с таким несчастным видом, какого я еще за ним не знала.
Он поставил виски на черную мраморную каминную доску возле часов, остановившихся на шести, и подошел ко мне, чтобы наполнить мой бокал.
— Только капельку, месье Руленд.
У Тельмы так широко распахнулся пеньюар, что вашему взору открывалось все то, что обычно женщины укрывают. Ее глаза блестели, и она как-то странно и сдавленно посмеивалась, растягивая губы и обнажая в оскале, похожем на собачий, острые зубы.
— За ваше здоровье, Луиза, — отрывисто сказала она.
Я попробовала: виски обожгло мне язык. Черт его знает, как могла мадам поглощать такое пойло!
— Вам не нравится?
— Нет, месье, извините меня… Я могу подняться к себе?
— Конечно, Луиза…
Что за идиотство эта жизнь! В самый мой первый вечер у Рулендов я плакала вместо того чтобы танцевать от радости.
Я плакала из-за того взгляда, каким посмотрел на меня Джесс, когда я желала ему доброй ночи, взгляда, в котором можно было прочесть всю бездну мужского отчаяния.
В течение нескольких дней она следила за собой. Говоря «следила», я имею в виду, что она ждала ужина, чтобы напиться. Но эта последняя вспышка воли оказалась быстротечной, и однажды утром я увидела, как после первой сигареты она опрокинула в себя стакан неразбавленного виски.
Она только тем и занималась, что пила и слушала пластинки. Медный оттенок ее кожи был не от примеси индейской крови, а от алкоголя!.. Она напоминала мне Артура, когда он набирался своей «Негриты» и его бледная, цвета вымоченной репы физиономия становилась сизой.
Мне случалось и самой запускать «Лавинг ю» в излюбленном спортсменами кафе, где стояли музыкальные автоматы. Туда мы заходили по субботам с заводскими подружками выпить лимонаду в антракте вечернего киносеанса. Мне очень нравился гортанный голос Элвиса Пресли. Почему-то мне казалось, что у этого парня должны быть вполне сносные ступни… Только довольно скоро я была уже по горло сыта его песней. В конце концов, мне стало казаться, что она доносится не из проигрывателя, а из бутылки с виски!