Санитар с недовольным видом удалился. Быть может, он ожидал чаевых, но отблагодарить его Джессу даже не пришло в голову. Он опустился на тот самый диван, на котором когда-то дурачился с мадам.
— Я счастлива, что вы вернулись, месье…
Молчание. Равнодушный взгляд его обежал комнату. Неужели он и здесь собирался уставиться в потолок!
— Как вы себя чувствуете?
Надо пожить с иностранцами, чтобы обнаружить, в какой мере французский язык может быть двусмысленным. Когда кого-то обучают французскому, ему объясняют, например, что глагол «чувствовать» означает «вдыхать аромат», «ощущать запах». Его забывают предупредить, что в возвратной форме этот глагол приобретает совсем другой смысл.
Джесс хорошо говорил по-французски, но некоторые выражения, подобные этому, ему не давались.
— Я… Как вы сказали?
— Вам больно?
— Да нет, ничего…
И он добавил нечто совершенно меня ошеломившее:
— Когда я играл в бейсбол, мне доставалось похуже!
— Я хотела кое-что спросить у вас, месье…
Ох, уж этот все понимающий взгляд!
— Вы думаете вернуться в Америку?
— Зачем?
— Учитывая, что мадам…
— Нет, Луиза, я остаюсь.
Голова моя наполнилась радостной музыкой. На его бледном лице появилась едва уловимая улыбка.
— Моя мать была здесь, месье.
— Да?
— Она приходила выразить соболезнование.
— Спасибо.
— Она также хочет, чтобы я вернулась домой.
Надо было сейчас же разрешить возникшую проблему. Мне не хотелось, чтобы надо мной висела угроза. Лучше сразу на что-то решиться, чтобы потом не ломать себе голову.
— Почему она хочет вашего возвращения?
— Она говорит, что девушка не должна оставаться с одиноким мужчиной.
— Почему?
Свойственное ему чистосердечие! Жалко, что мама не слышала его вопроса.
— Ну, как вам сказать…
Мне стало стыдно. Я подумала, что тело Тельмы еще не предано земле, даже не положено в гроб, а я пристаю с глупостями, при этом лицемерно кокетничая.
— Ах, вот в чем дело, — вздохнул Джесс. Он поглаживал небритый подбородок, начинавший обрастать рыжей щетиной.
— Вы собираетесь послушаться матери?
— Нет, месье, я останусь здесь так долго, как вам будет угодно.
— Тогда в чем же дело?
— Я несовершеннолетняя, и если мать станет настаивать…
Здоровой рукой он как бы дал шлепок невидимому животному.
— Она не станет настаивать. Вы хорошо знаете, как ее можно убедить.
Ничуть не смущаясь, он потер большим пальцем об указательный.
Деньги! С ума сойти, как американцы уверены в могуществе доллара.
— Спасибо, — сказала я, опустив голову. — Вы не хотите прилечь?
— Нет, я должен заняться некоторыми вещами…
— Разумеется. Могу я помочь вам?
— Можете. Нам обоим предстоит большая работа.
— Скажите… Скажите, мадам похоронят в Америке?
— Да.
— Вы не поедете на похороны?
— Нет. Капеллан штаб-квартиры НАТО отслужит здесь заупокойную мессу.
Он с трудом поднялся и подошел к проигрывателю. Все было готово, чтобы запустить его, стопка пластинок лежала рядом. Мне показалось, что он включит его, и я остолбенела. Но Джесс схватил пластинки и швырнул их в камин.
— Так же надо поступить и со всем остальным, Луиза.
— Я не понимаю.
— Надо собрать вещи моей жены и раздать их бедным.
— Всю одежду?
— Да, всю. И остальное тоже — мелочи, белье… Все!
Он облокотился о камин, уткнулся лбом в изгиб руки и стал что-то говорить по-английски. Должно быть, то были стихи, судя по ритмическому звучанию фраз. Я заплакала, охваченная внезапной, бьющей через край жалостью. Он страдал на свой и только ему свойственный манер, Джесс Руленд.
Во второй половине дня явилась полиция, начавшая расследование. Под словом «полиция» я имею в виду комиссара Леопольдвиля, того, что присутствовал на вечеринке и, похоже, попал под чары мадам. Вся эта история с отрытым переездом, который должен был быть по всем правилам перекрыт, стала предметом пересудов по всей округе. Парижские газеты смаковали подробности и, сами понимаете, нарасхват продавались у нас.
Главное было установить, что за преступная рука подняла шлагбаум, так как Маньенша в данном случае была ни при чем. Двое вокзальных служащих, возвращавшихся домой после работы в час сорок, официально засвидетельствовали, что к этому времени переезд был закрыт. К подходу же экспресса, то есть к часу сорока шести, его открыли. Предполагали, что какой-нибудь автомобилист в спешке за несколько минут до появления Рулендов, поднял шлагбаум, не потрудившись потом опустить его.
Джесс принял комиссара в гостиной, предложил ему виски и сигару. Тот неловко сидел на стуле, положив фетровое кепи на колени. За исключением пьяных драк у нас ничего особенного не происходит, поэтому сюда обычно назначают молодых полицейских, чтобы они привыкали к административной рутине.
Оставив их наедине, я нарочно неплотно притворила дверь в коридор. Делая вид, что занята уборкой, я постаралась не пропустить ни слова из их разговора. Комиссар начал с того, что выразил соболезнование, а потом сразу же перешел к делу:
— Господин Руленд, я хочу, чтобы вы рассказали мне о случившемся со всеми подробностями.
— Это не займет много времени, — спокойно ответил Джесс. — Я возвращался из Парижа, моя жена задремала… В момент, когда я въехал на переезд, я увидел справа огни. Я только и успел понять, что это поезд… Я, должно быть, затормозил. Это было ужасно, господин комиссар.
— Я думаю.
Джесс вздохнул.
— Возможно, нажми я на газ, мы сумели бы проскочить. Не знаю. Моя нога сработала автоматически, трудно контролировать себя в такой момент. Оглушающий грохот, и я оказался на куче камней… А потом… that's all [2]… Вы понимаете?
— Понимаю. Когда вы выехали на путь, скорость была велика?
— Нет. Впрочем, я никогда быстро не езжу, даже по прямой. В Штатах скорость ограничена, вы ведь знаете?
— Когда вы приближались к переезду, вас кто-нибудь обгонял?
— Да, мотоцикл.
Комиссар прошептал скорее для себя, чем для Джесса:
— Мотоциклист проехал бы через калитку, ему не нужно поднимать шлагбаум. Вы не заметили красных огней какой-нибудь машины впереди вас?
— Нет, не заметил.
— Странно. Ведь кто-то — не сторожиха — поднял шлагбаум перед вашим прибытием.
— Толстуха не слышала, чтобы какой-нибудь автомобиль останавливался?
— Нет. Она спала. Я сам попробовал покрутить ручку шлагбаума, она идет легко, почти бесшумно… Ну, что ж… Пока все, месье Руленд. Мы постараемся найти мотоциклиста, о котором вы говорите, возможно, узнаем от него кое-что еще…
Комиссар ушел. Джесс казался взволнованным. Он позвал меня:
— Луиза!
— Месье?
— Вы закончили собирать вещи Тельмы?
— Да, месье.
— Кому вы собираетесь отдать их?
Я немного смутилась.
— Моей матери, если вы не против.
— О'кей.
— Я хотела спросить насчет мехового манто, что с ним делать? Оно дорогое, вы могли бы продать его.
— Нет, возьмите себе!
— Себе? — едва произнесла я.
— Да-да. Только при мне не носите, отложите на потом.
— О! Месье! Это слишком дорогой подарок!
— Это не подарок; если вам не надо, отдайте, кому хотите.
— В таком случае, я оставлю его себе.
— О'кей. Луиза, нам надо поменяться комнатами. Вы не против спать в моей?
— Нет, месье.
— Хорошо. Теперь все.
Итак, прекрасное манто Тельмы осталось висеть в шкафу, так как я расположилась в их спальне. Я была счастлива иметь такую потрясающую меховую вещь, но грустила оттого, что смогу носить ее только «потом». Это «потом» означало — когда я перестану работать у месье.
Я бы соврала, рассказывая вам, что спала в эту ночь на их широкой кровати. Впрочем, почти до утра в доме были люди. Участники памятной вечеринки: генерал, мой упитанный танцор, француз, бельгиец, молодой верзила и еще какие-то незнакомые мне. Они приходили побыть рядом с Джессом, поддержать его.
Вначале у них был серьезный и скорбный вид, но под влиянием виски тон разговоров повышался, и в своей новой спальне я долго слышала, как они оживленно гундосили. Только на рассвете я смогла заснуть. В предрассветных сумерках я различала дверь ванной, и мне все мерещилось, что Тельма вот-вот должна выйти из нее в своем белом полосатом пеньюаре, попеременно открывавшем то грудь, то бедро.
Последовавший затем период оставил во мне ощущение смятения и путаницы. Сначала было отпевание в часовне штаб-квартиры НАТО, потом погрузка цинкового гроба в самолет в аэропорту Орли. Месье еще не мог водить машину, и ему служил шофером американский солдат — белокурый и ничем не примечательный верзила, без конца жевавший жвачку, что заменяло ему потребность в разговорах.
Как того следовало ожидать, мама пришла поговорить с Джессом, чтобы поблагодарить за одежду и узнать о его намерениях в отношении меня. Джесс в достаточно грубой форме ответил, что нуждается во мне, и снова бросил ей двадцать тысяч франков тем жестом, каким бросают монету в шапку нищего; я испытала унижение за мать. Я не узнавала больше эту бедную женщину. Старея, она становилась алчной. Если бы вы видели, с какой жадностью она прятала деньги в сумку, вы бы испытали то же отвращение, что и я. Когда она ушла, я сказала месье Руленду:
— Мне стыдно за мать.
— Почему?
— Мне кажется, что ради денег она способна на все.
Мои горькие слова тронули его.
— Вовсе нет. У нее никогда не было их много, солидная сумма взволновала ее, но оставляет она вас здесь только потому, что уверена в моей порядочности.
Вот так! Хотите верьте, хотите нет, именно последние слова повергли меня в большую печаль, чем все остальное.
Наше новое существование, его и мое, постепенно налаживалось. Через несколько дней он возобновил работу и стал все позже и позже возвращаться в Леопольдвиль. Часто приготовленный мною ужин оказывался нетронутым. С этого времени моя жизнь превратилась в ожидание Джесса. Возвратившись, он сразу же поднимался в спальню, походя бросив мне что-нибудь приятное.
Через неделю после несчастья у него появился новый автомобиль — прекрасный «меркури» цвета антрацита, с серыми и коралловыми сиденьями, которые я чистила каждое утро. Я никогда не откажусь от убеждения, что он остался в доме исключительно благодаря мне или, скорее, той атмосфере, какую мне удалось создать, но я отлично видела, что ему больше не нравится здесь, что дом особенно ночью, ему в тягость, как если бы здесь бродил призрак Тельмы. Переживал ли он по-настоящему? Я не переставала размышлять над этим. В первый день я была в этом совершенно уверена, но уже на следующий он снова стал таким спокойным, что меня взяло сомнение.
В тот день, когда тело отправляли в Америку, я пристально наблюдала за Джессом. Вы не можете себе представить, какое печальное зрелище являл собой массивный гроб, который устанавливали в брюхе гигантского самолета компании «Пан-Америкэн». Я робко стояла в стороне рядом с полицейским комиссаром. Не знаю, почему мне пришло в голову, что мы походим один на другого свойственным только нам способом восприятия жизни и умением молча страдать.
Самым волнующим моментом был взлет самолета. Когда загудели пропеллеры и он двинулся к взлетной полосе, провожавшие замерли. Генерал стал по стойке смирно. Джесс только чуть побледнел, но и то не слишком, как если бы он провожал на аэродроме живую Тельму. Когда самолет поднялся в воздух, Джесс следил за ним взглядом, потом на секунду закрыл глаза, и я думала, что он упадет в обморок, так внезапно обмякло его тело. Потом все разом заговорили, и Джесс снова стал самим собой, спокойным и даже умиротворенным.
Установилась великолепная погода. Лето было исключительным, даже слишком сухим, по мнению наших земледельцев. Когда они отправлялись в поле на своих тракторах, огромные облака пыли еще долго клубились вслед. Я решительно не похожа на девушек моего возраста. Любая из них бежала бы прочь от того пустого времяпрепровождения, в какое была погружена я. Постоянно одна в большом доме, хранившем воспоминание об умершей, постоянно в ожидании мужчины, который и не смотрел на меня — это любому показалось бы, в конце концов, невыносимым. А вот на меня это действовало колдовским образом. Я упивалась окружавшим меня одиночеством и тишиной. Несмотря на равнодушие Руленда, я чувствовала, что он принадлежит мне, является исключительно моей собственностью и что рано или поздно он поймет это. Тогда все станет возможным. Я ждала — с абсолютной верой в будущее.
Солнце и жара напоминали мне то время, с которого все началось. Я представляла, как бродила когда-то вокруг дома, и старалась припомнить прошлогодние ощущения. Однажды после обеда я вышла за ограду, чтобы посмотреть на дом со стороны. Опершись о калитку, я долго размышляла, пытаясь угадать, чего не хватало открывшейся передо мной картине «острова», чтобы он принял прежний вид. В ней был какой-то пробел. И вдруг меня осенило: недоставало дивана-качелей, которые мы спрятали в сарай, когда пришли холода, да так и оставили там.
Я побежала к сараю. Качели спали под слоем пыли. Синий тент поблек, но когда я потрясла его и прошлась пылесосом по бахроме из плотной ткани, качели стали такими же нарядными, как прошлым летом, если не считать немного заржавевших креплений. С помощью тачки мне удалось подтащить их к тому месту, где они стояли в прошлом году. Теперь стало ясно — дому не хватало именно качелей, чтобы снова обрести облик счастливого «острова». Я расположилась на широком сиденье, уцепившись за опоры.
Я вспоминала, как мы вместе с Тельмой и Джессом проводили воскресенья. Я вновь видела белые сандалии месье, когда он опирался ногой о землю, чтобы толкнуть качели.
Я чувствовала аромат духов его жены. Не знаю, где она их покупала, вероятно в Соединенных Штатах, так как в Париже таких не производят. Это была смесь запахов корицы, жасмина, чуть-чуть перца. Я где-то читала, что парфюмеры добавляют такое для пикантности.
Но в этот день, покачиваясь на диване, я вдыхала только удушливый запах лилий. Для меня этот запах всегда был связан с церковью. Мне кажется, лилия — цветок для алтаря. Возможно, к этому выводу я пришла, рассматривая в местной церкви фигуру святого Иосифа, почему-то держащего в руке стебель лилии с таким смущенным видом, что во время уроков катехизиса я посмеивалась над его неестественной физиономией.
Я все продолжала покачиваться. «Остров» представлялся мне каким-то первозданным, более таинственным, более колдовским, чем при Тельме. Времени у меня сколько угодно, я как на каникулах: месье возвращается поздно, а домашняя работа уже позади.
Внезапно знакомый шум вырвал меня из приятного оцепенения. Я приподнялась и увидела автомобиль Джесса, остановившийся перед воротами. Открывая их, он весело крикнул: «Хелло, Луиза!»
У меня замерло сердце. Вот уже несколько месяцев он не возвращался так рано. Не предвещает ли этот нежданный приезд начало новой жизни? Могу ли я считать себя выигравшей? С сегодняшнего вечера Джесс снова почувствует тягу к дому, снова привыкнет к нему, и мы вдвоем, он и я, проведем много прекрасных вечеров, о которых я столько мечтала! С глазу на глаз!
— Какой приятный сюрприз, месье!
— Приготовьте нам славный вкусный ужин, Луиза. О'кей?
— О'кей, месье.
Моя радость была такой яркой, такой обжигающей, что я страдала как от острой боли, когда знаешь, что она благотворна, но тем не менее пронизывает тебя резкими уколами с головы до ног.
Он сказал «славный вкусный ужин». ПРИГОТОВЬТЕ НАМ вкусный ужин… О! Джесс, мой дорогой Джесс…
Теперь он заводил машину в сад. Я стояла на дорожке и прыгнула на газон, чтобы освободить проезд. Вот в этот момент я и увидела ее. Она сидела рядом с ним, ее рука лежала на подлокотнике. Выпуклое ветровое стекло, с внешней стороны отражавшее, как зеркало, помешало мне с самого начала заметить ее. Она была очень красива. Несравненно красивее меня, естественно, но и Тельмы! Блондинка! С почти белыми волосами и глубокими голубыми и презрительными глазами…