* * *
И вот уже иду я себе по колено в воде, а за надувной лодкой тянется целая вереница дичи на крепкой бечёвке. А ведь ещё даже не вышел на охотничью позицию, которую предложил мне дед. Самый первый здоровенный жирный гусь (дуриком опять же взял дробью, а не картечью), за ним кряква, чирки и вонючие нырки. Битая птица в воде не тонет, а в надувной лодке места мало. Лодка у меня из спас-комплекта для военного лётчика с вёслами, похожими на ракетки для пинг-понга.
Чтобы избавиться от обузы первой добычи, я вышел на берег и выложил битую птицу на холмик под кустом саксаула. Мало того, что я нарушил главную заповедь охоты по перу — не класть трофей на землю, чтобы в неё не вползли паразиты, а вешать её на кусты или деревья, чтобы свежим ветерком обдувало. Я как-то равнодушно отнёсся к трём дыркам в земле на песчаном холмике и свежему помету, похожему на собачий. Ведь и ребёнку было ясно, что это лисья нора с двумя отнорками. Короче, свою первую добычу я больше не увидел. Зато сделал доброе дело — подкормил лисье семейство.
* * *
После этого я пошлёпал по воде на ту позицию, которую рекомендовал мне дед.
Я выбрал для охоты такое место, чтобы на поверхности плавала ряска, которой так любят жировать утки и болотные курочки, а водоросли доставали до поверхности, сплетая подводный огород для водоплавающей дичи.
Поджидал уток, стоя за плотной стенкой высокого тростника на берегу сплошь заросшего топкого островка. Присесть было невозможно — под ногами хлюпала вода. Главное — не выдать себя лишним движением. Иначе утка, заметив охотника, будет издали облетать засаду. Но на молодых ногах можно и постоять пару часиков неподвижно — не затекут, как у стариков.
Под вечер, когда жара спала, озеро ожило. То тут, то там стали слышны и видны всплески от рывков жирующей крупной рыбы. То стремительный судак выгонит стайку мелочи на поверхность, то жерех сам выпрыгнет из воды вдогонку за выпрыгнувшим прежде чебачком. Отчётливо слышно, когда ленивый сом хлопнет по воде хвостом-плёсом, оглушая сразу целую стайку мелкой рыбёшки.
На неподвижном зеркале темной воды замечаю «усатую» волну, как от быстро плывущего гуся, поднимаю ружьё и тут же опускаю его. Лупоглазая ондатра пересекает проливчик между моим и соседним островком. Пригляделся к курсу движения и высмотрел еще один островок-кочку. Ондатрина хатка. Не хватало ещё, чтобы она шастала перед моими чучелами, пугая уток. Я отломил длинную стеблину тростника и метнул в воду перед ондатрой, как копье. Мускусная крыса скрылась под водой и больше я её не видел. От моего броска поодаль совсем рядом со мной взлетела одинокая цапля, которую я прежде не замечал на воде. Значит птица тут действительно не пуганая. Это в Египте цапля может нагло околачиваться у рыбного базара. Она там священная птица. Наша цапля — из самых осторожных, хотя их никто не бьёт из-за невкусного жилистого мяса.
Через полчаса в этом ажиотаже всего живого тишины над водой уже не было и в помине. Мышевидные грызуны пересвистывались, цикады трещали, разные утки крякали на все лады где-то в незаметном своём далеке да со свистом хлопали крыльями, проносясь за тростниками. Лаяли собаки на противоположном берегу, наверное, кого-то гоняли. Просто так тайганы не брешут.
До одури пахли цветы, которые по осени хотели отцвести пораньше, чтобы до морозов дать семена. Осенью ранним вечером ещё очень тепло, но комаров уже нет. Просто благодать.
Хоть я в лёт и не бью, но с дурика, не иначе как, взял крупного селезня-кызылбаша и его уточку, летевшую за ним. И дал себе зарок больше не стрелять, а ждать, когда большая стая опустится на воду рядом с моими подсадными чучелами под удобный выстрел.
Сижу и жду прилёта. Издалека доносится курлыканье журавлей. И появляется небольшая стайка свистящих крыльями чирков. Просвистели чуть поодаль и, скрипуче перекликаясь, улетели на другой конец залива.
Одинокая утка-разведчик прошла мимо как раз под выстрел, но эту я отпустил, чтобы не всполошила все стаю, которая где-то на подлёте. И точно — с десяток чирков присоседились к моим чучелам. Три трассы по воде от моих выстрелов пересекли стайку, оставив пятерых уточек кружиться на боку, опустив голову в воду. Я высадил целую обойму патронов по взлетевшим уточкам, и они посыпались на воду.
— Опусти ружье! — крикнул невидимый за тростниками дед. — Пусть мальчишки подберут, а то остальные утки будут пугаться. А я тебе диво-дивное покажу… А ты ему приглянулся!
— Кому?
— Ваське моему. Пойдём пройдёмся на сухое место.
Ещё было достаточно светло, чтобы без труда различить сидевшего на песке камышового кота. Я глазам своим не поверил — рядом с ним были разложены в одну линию по росту чирок, нырок, кряква, селезень-кызылбаш и болотная курочка-лысуха. Сам кот сидел рядом и равнодушно смотрел в сторону.
— Твои подранки, между прочим.
— Твоя дрессировка, дед?
— Коты дрессировки не поддаются. Это он выпендриваться любит, чтобы похвалили. Цену себе набивает. Ладно, ты пока отдохни, а мои мальчишки остальных подранков ещё пособирают. А то ночью ветерок поднимется, на тот берег их унесёт, а там место топкое — и с собаками не сыщешь.
Длинноногие, как журавли, ходоки по воде подобрали всю мою добычу, какую заметили. Потом они ещё всю ночь будут шлёпать сапогами по воде с фонарями в руках, пока не соберут остальных подбитых уток. Тайганы, запряженные в пластиковые корыта, бойко потащили мои трофеи до поселища. На одно из корыт гордо уселся кот, чтоб на обратном пути лап не замочить. Собаки на него не обращали внимания, а он на них.
— А сколько ему лет? — спросил я у мальчишек.
— Коту Ваське?
— Нет, деду.
— Он же оулмес-бессмертный, у него лет не считают.
* * *
Темнеет тут быстро. На фоне фиолетового неба ещё можно разглядеть цель, а вот у стены тростника уже не видно ни зги. Уже начинает пробирать сыростью, руки зябнут. Я отхлебнул из фляжки дедова бальзама и мне показалось, что в букете ароматов напитка из трав есть опьяняющий запах чёрных волос Карлыгаш, восточной красавицы с бирюзовыми глазами.
Дед, конечно, политик ещё тот. Подпустил ко мне чаровницу-внучку, чтобы она своими чарами меня опутала и сознание затуманила. С такой и кандалов не надо — красавица крепче любой цепи пленника к себе прикуёт. Ну уж нет, я на это не попадусь. Хотя, может быть, всю жизнь жалеть об этом буду. В любом случае, человеку моего призвания нельзя обзаводиться семейными связями, чтобы в случае провала не подставить под удар любящих тебя людей. Нет, я не имею права рисковать чужими судьбами.
Ночь рано или поздно перейдёт в рассвет. Чтобы потянуть время, часто стреляю наугад, но у меня в патронташах две сотни патронов, с чего бы это жалеть? Ведь приехал не за добычей, а за охотничьим азартом. Пусть дед думает, что я от азарта хочу прихватить и утреннюю «зорьку». Когда остался последний патронташ, я прекратил охоту и прислушался. Так тихо бывает только перед переменой погоды. Да, а роса-то обильная — жарким обещает быть следующий день. Мигом обсохну, как только солнце выйдет. Пора сматываться.
Ветер действительно поднялся к концу ночи. Мне и грести моими теннисными ракетками не пришлось. Меня упорно нёсло к противоположному берегу, самому удалённому от поселища.
Берег действительно оказался топким. Топь тянулась метров 250 от кромки воды. У меня чуть ноги не отвалились, пока я дотопал до сухого места.
Посмотрел на тускнеющие звезды, сверился по компасу. Если бодрым шагом пойти напрямик, то через двадцать пять километров выйду к железнодорожному разъезду. Это не станция и даже не полустанок, но тут останавливаются поезда, чтобы пропустить встречный состав. Там я на любом товарняке доберусь до цивилизации. А моё барахло с квадроциклом пусть достаётся деду в качестве отпускного трофея за мой побег. Не потеряешь — не приобретёшь. А Карлыгаш… она слишком хороша для того, чтобы с молодости стать вдовой. Выходи замуж, рожай побольше своих русотюркчат и проживи долгую и счастливую жизнь, встретив старость в цветнике внучат и внучек.
Глава 14
Несколько слов о древнейшей земле, где ни от кого не спрятаться и где со всех сторон ты виден и тебе всё видно как на ладони, но по которой я блуждал три дня, пока окончательно не заблудился.
Никто никогда за всю историю не зарился на эти земли. Потому что никто не смог бы выжить в этих суровейших природно-климатических условиях пустыни и только местами — полупустыни. Летом выжженная беспощадным солнцем, зимой убитая вьюжными ветрами безводная беспредельность с белыми лишаями солончаков. С самолёта она видится как покоробившаяся на солнце просоленная серо-коричневая кожа, которая кое-где уже начинает подгнивать.
Весной редкими цветными пятнами пустыню оживляют красные, жёлтые и белые тюльпаны, а также редкие, но сочные, прижатые к земле лепёшки листьев ревеня, стебель которого редко вытягивается выше двадцати сантиметров. И колышутся миниатюрные веточки полыни, прижатые к земле. Гумуса, чёрного плодородного слоя, на каменистой почве нет совсем. Впрочем, на глинистой и песчаной тоже. Очень редко в сухих распадках на руслах недолго живущих по весне ручьёв скапливается намытая с камней глина и сероватая грязь. До середины лета на этом месте может радовать глаз пыльная зелень плотных зарослей дикого лука. Дикий чеснок густых зарослей не образует. Редкие тоненькие стрелки тянутся вверх, но не пробуйте вырвать их с корнем из каменистой земли — оливкового цвета стрелка обязательно оборвётся. Если вам нужно достать крошечную головку дикого чеснока, потрудитесь выкопать её из каменистого грунта с глубины как минимум сантиметров десять.
Там, где под ногами нет сплошного каменного массива и песка, а тянется на километры суглинок, там уже можно наткнуться на «заросли» дикой конопли высотой чуть повыше колена. Трудно назвать густыми зарослями пространство, где кустик отстоит от кустика на метр.
В июле уже нет ни тюльпанов, ни ревеня, ни карликовой полыни. Сплошная, бескрайняя, устрашающая каменистая пустыня, звенящая под ногами. Выжженная. Серая, иногда белая от проплешин солончаков. На таких землях, не то что деревьям, но и даже клочкам колючей травы не вырасти. Где есть вода, пусть даже солёная, там ещё качаются под ветром невысокий тамариск, саксаул и дикие фисташки. Где больше песка, чем камней, там приметишь купки песчаной акации, джузгуна, борджока, черкеза и прочих издалека с виду похожих друг на друга жёстких кустиков.
Шарообразные однолетники на некоторых местах могут иногда образовывать целые заросли, но к июлю они похожи на скопище соломенной трухи. Летом в каменистой пустыне не найти не только ни одного цветущего или даже зелёного растения. Все цветёт по жёсткому расписанию — месяц весной, полтора месяца осенью.
Ни людей, ни крупных зверей, ни рек, ни речушек. Редкие солёные болотца, а на месте высохших — растрескавшиеся плитки такыра, будто бы кто вымостил ими парадный плац.
Остроголовые ящерицы, круглоголовки-агамы, змеи, насекомые, пресмыкающиеся, мелкие грызуны — попрыгунчики, тушканчики с длинным хвостиком, за которыми охотится очень редкий гость — корсак, миниатюрная пустынная лисичка. Сдуру сюда может забежать и пустынный заяц, чтобы посолонцевать, но никогда здесь не задержится, а вернётся поближе к осоке. Сродни зайцу, все здесь, кроме змей, шустро бегают и высоко прыгают, даже ушастый ёжик на длинных лапках. На раскалённой, как сковородка, почве долго не устоишь, приходится бежать, чтобы укрыться в прохладе норы. А из птиц сюда залетает за насекомыми только одна пустынная трясогузка, да и та на ночь улетает поближе к воде. Орлам и прочим пернатым хищникам тут нечем поживиться, разве что за мигрирующими сайгаками.
* * *
Вот по такой местности я вознамерился сделать дневной марш-бросок под палящим солнцем до железнодорожного разъезда. Одно отрадно — почва под ногами ровная и твёрдая, идёшь, как по шоссе. И нет зарослей травы, которая бы прятала в себе ядовитых гадов и пауков. Кстати о змеях. Их тут тоже очень мало, и все они маленькие. Змея-стрелка, пустынная гадюка и песчаная эфа. Их укус человека не убьёт и не покалечит, если не придётся в шею — яремную вену или сонную артерию. Смертельно опасные гюрза и кобра не любят безводных и бескормных мест. Говорят, тут встречается и песчаный удавчик, но я ни разу не видел тут этих полозов.
Можно ли безумно и страстно полюбить эту землю? Ещё как! Там, где погода меняется всего за полчаса, а адская жара ежегодно чередуется с обжигающими дыхание холодами, характер человека закаляется крепче клинка восточной сабли. Воин Чингисхана — «идеальный солдат», о котором тоскуют западные кинофантасты и теоретики от политики, возрос именно в таком экстриме. Под стать ему были только кровные предшественники русских в конце последнего Ледникового периода. И вот когда глобальный мир, эдакий Вавилон-Рим-Византия-Халифат в одном флаконе, наконец-то выродится от кровосмешения рас, безбрачия и однополой любви, а главное — от безделия и пресыщенности ширпотребной роскошью, тогда на холмы, оставшиеся от мегаполисов снова взойдут белый охотник-земледелец и смуглый степняк-кочевник, способные создавать огромные империи и возрождать цивилизации.
* * *
Солнце ещё не показалось, а я уже видел за собой озеро Кангыбас всего лишь только плотной стеной жёлто-зелёного тростника без проблеска водной глади. Впереди простиралась пустыня, которая встретила меня не слишком дружелюбно.
Если я скажу, что дорогу мне перешла матёрая волчица с четырьмя уже повзрослевшими мосластыми, поджарыми волчатами, это будет звучать неправдоподобно. Невысокая и плоская, словно вырезанная из картона пустынная волчица-каскырка даже благодатной осенью была тоща до того, что ребра видны. Не иначе, волчье логово располагалось где-то близко у озера в тростниках. Подъедалась она наверняка со скота тенгрийцев. Но с такой сворой тайганов особо не разлакомишься, приходилось охотиться и на прыгучих тушканчиков.
Я схватил свой охотничий полуавтомат и нацелил ствол в голову волчице, осталось нажать на спуск, но у меня уже был позорный опыт с кабанчиком, которого я уложил из карабина. На этот раз мне удалось совладать с собой. Волчица, как будто угадав моё решение, не испугалась, не побежала, нет, а наоборот, замедлила прыть и то оглядываясь на меня, то на своё потомство, широко разинула пасть, оскалила зубы. Ощетинилась в холке, вся напружинилась как бы для броска. Глаза её горели в лучах рассвета прямо-таки багрово-оранжевым огнём. Мать показала, что готова сражаться со мной за своё потомство насмерть, даже если мой первый же выстрел её смертельно ранит.
Выглядела она исхудалой облезлой дворняжкой, с такой можно справиться и голыми руками. Я опустил ружьё дулом в землю. Волчица окончательно убедилась, что я не угрожаю смертью её детям. Повернулась ко мне как-то не по-волчьи, левым боком, словно добровольно подставляла себя под выстрел, и тем самым подтверждала наш с ней негласный мирный договор. Потом то ли тявкнула, то ли громко зевнула с подвывом и затрусила спокойно куда-то вдаль, к торчавшим впереди из лощинки разлапистым кустам джузгуна, где её с потомством никто не заметит.
Ещё не было жарко, но я весь пропотел, и в глотке пересохло. Я жадно выхлестал полфляги воды, которую заготовил себе на день, и дал зарок, не прикасаться к ней раньше полудня.
Показавшееся из-за горизонта солнце точно указало мне стороны света, и я твёрдым шагом пошёл в направлении железнодорожного разъезда, куда намеревался дойти до заката. Но вдруг какая-то необъяснимая сила потянула меня в сторону.
Я шёл, пока не остановился перед норой, из которой петлёй торчало неподвижное тело змеи. Хвост и голова покоились в норе. Змеиная норка в пустыне — не просто дырка в земле. С одной стороны у неё образуется трапециевидное возвышение. Змея сама не роет землю, а использует норы грызунов, которые регулярно чистят их, выбрасывая мусор на поверхность, отчего образуется небольшой бугорок.