На протяжении сотен лет триумфы служили основным развлечением и важнейшим событием, которым возвращающиеся с войны полководцы баловали народ Рима, но в правление Августа эти торжества оказались не в чести. Полный триумф не устраивался уже более трех десятилетий, и даже если б Тулл бывал в Риме, свидетелем этого зрелища он не стал бы. Причина, как все знали, заключалась в том, что на небосводе столицы дозволялось сиять только одной звезде – звезде императора.
Неслучайным было и то, что, когда Август наконец разрешил награждение триумфом, первым этой чести удостоился его преемник, Тиберий. Нельзя сказать, что у Тулла были возражения по поводу выбора Августом. Почти десять лет назад он служил под началом Тиберия в Германии и знал его как настоящего вождя, заботливо относившегося к солдатам. А большего от полководца и требовать нельзя, подумал Тулл, с неприязнью размышляя об Августе и несправедливом указе, запрещавшем им с Фенестелой приезжать в Италию.
С громким металлическим лязганьем появились дюжины запряженных быками повозок; все они были заполнены оружием и доспехами покоренных Тиберием иллирийских племен. Тысячи копий, мечей, кинжалов, несчетное множество шестиугольных щитов, шлемов. Гром рукоплесканий и приветственных криков стихал – демонстрация трофеев проходила довольно монотонно, повозки мало чем отличались одна от другой. Новый всплеск энтузиазма вызвал показ стендов с картами завоеванных земель и макетами укреплений, взятых солдатами Рима; для показа наиболее драматических эпизодов кампании провезли большие живописные полотна.
Неудивительно, что наибольший восторг и интерес вызвала демонстрация серебряных монет и драгоценностей. Одобрительным гулом встретил народ вереницы жертвенных животных – быков, овец и свиней, которых вели жрецы. Их осыпали благословениями, просили молить богов о покровительстве Тиберию. Тулла позабавили негромкие замечания некоторых острословов, рассуждавших о том, какой именно кусок жертвенного мяса они хотели бы заполучить себе.
Возбуждение толпы достигло предела с выходом первых пленных. Из складок туник извлекались гнилые фрукты, куски битой черепицы, осколки горшков и даже ошметки полусухого собачьего дерьма. Когда пленники подошли ближе, на них обрушился залп из всех этих метательных снарядов.
– Они же люди, а не животные, – возмутился Тулл. – И притом храбрецы.
– Мне ли забыть это? – Фенестела оттянул ворот туники, обнажив красный рубец у основания шеи.
– О, боги! – воскликнул Тулл. – Я помню тот день. Копье, да?
– Да. – Фенестела бросил злобный взгляд на ближайшую повозку. В ней везли пленных вражеских воинов; несмотря на обстрел гнилыми фруктами, они сохраняли на лицах гордое выражение, не гнули спины и смотрели на римлян презрительно. – А как по-моему, так подходящее обращение для этих сучьих выродков.
Настроение зрителей изменилось, когда пленных воинов сменили повозки с захваченными женщинами и плачущими детьми. Зрители отводили глаза, просили о снисходительном обращении с несчастными, бормотали молитвы. Тулл почувствовал, что его переполняет презрение к окружающим согражданам. «Эти люди взяты в плен на войне, которая велась от вашего имени, во имя Рима. Смотрите правде в лицо».
Настроение его сменилось при появлении знатнейших пленников, и среди них Батона из рода Дезидиатов, предводителя длившегося три года восстания. Широкоплечий, высокий, облаченный в полные воинские доспехи, Батон в ответ на рев толпы потряс поднятыми вверх кулаками. Опутывавшие его запястья цепи зазвенели.
– А этого казнят? – спросил Тулл у соседа, по виду преуспевающего торговца.
– Тиберий объявил, что он будет жить, потому что позволил нашим войскам уйти из окружения под Андретиумом, и сдался он на почетных условиях.
Тулл постарался скрыть удивление.
– Какой он великодушный, Тиберий…
– Боги благословили и сохранили его. Он решил, что Батон будет жить в Равенне, со всеми возможными удобствами.
– Ты слышал? – негромко спросил Тулл у Фенестелы, когда торговец отвернулся. – С грязным варваром обходятся лучше, чем с нами.
– Я больше ничему не удивляюсь, – скривился опцион.
Огорченный обидным открытием, Тулл, тем не менее, горячо приветствовал Тиберия, когда тот въехал на форум на колеснице, запряженной четверкой великолепных белых жеребцов. Народ разразился приветственными криками, воздух задрожал от рукоплесканий, криков и барабанного боя. Облаченный в пурпурную тунику и тогу полководца-триумфатора, с нарумяненным лицом, Тиберий в одной руке держал скипетр, в другой – лавровую ветвь. Мясистый подбородок и длинный нос не добавляли ему красоты, но в этот поистине принадлежавший ему день он выглядел вполне величественно. Позади Тиберия стоял раб, обязанностью которого было держать лавровый венок над головой триумфатора на протяжении всего праздничного действа.
– Тиберий! Тиберий! Тиберий! – скандировала толпа.
Вероятность того, что Тиберий узнает Тулла – второго когда-то представляли первому – и задастся вопросом, что центурион делает в Риме, была совершенно ничтожна, и все же Тулл опустил глаза, когда преемник императора проезжал мимо. Чего центурион не ожидал, так это того, что племянник Тиберия, Германик, с которым Тулл был тоже знаком, появится верхом на коне сразу за колесницей триумфатора. Лицо у высокого мощного Германика было спокойное, благожелательное; подбородок твердый, волосы густые, каштановые. Даже в обыденной жизни он производил на окружающих сильное впечатление, а в сверкающих позолоченных доспехах казался почти богом.
В какой-то момент Тулл поднял взгляд и обнаружил, что смотрит прямо на Германика, который не сводит с него глаз и хмурится. Мгновение спустя Германик отчетливо произнес:
– Я тебя знаю!
Тулл обомлел, словно новобранец, на которого заорал центурион. К его ужасу, процессия приостановилась по какой-то причине, и вместо того, чтобы проехать мимо, Германик осадил коня как раз напротив. Центурион было хотел пригнуться, развернуться и бежать, но силы оставили его.
Фенестела тоже увидел Германика и, отвернув лицо, вцепился в руку Тулла и прошептал:
– Пора убираться отсюда!
Прикосновение приятеля заставило Тулла очнуться.
– Ты! Центурион!
Он мог сделать вид, что не услышал, отвести взгляд в сторону и ждать, пока Германик с процессией двинется дальше, не успев отдать приказа схватить его. Мог попробовать бежать, бежать как крыса, застигнутая в сточной канаве, спасаться от преследования, но мог и остаться на месте и, как подобает мужчине, приветствовать Германика.
Не отвечая на отчаянный призыв Фенестелы, он расправил плечи и посмотрел в строгие глаза всадника:
– Ты обращаешься ко мне, господин?
– К тебе. Ты служишь на Рейне, ведь так?
– У тебя прекрасная память, господин, – отвечал Тулл, испытывая горячее желание провалиться сквозь землю. Если Германик вспомнит, о чем они с ним беседовали, то есть о ловушке Арминия и уничтожении войска Вара, то ему, Туллу, несдобровать. Нарушение императорского запрета – тяжкое преступление.
– Бежим! – горячо шептал Фенестела.
– Мы встречались там в прошлом году, – сказал Германик.
– Да, господин. Это честь для меня, что ты помнишь. – Краем глаза Тулл заметил, что колесница Тиберия двинулась. Центурион мысленно вознес молитву богам.
– Подойдешь ко мне, когда жертвы будут принесены. Встретимся перед курией.
– Конечно, господин.
Слабая надежда на то, что удастся улизнуть до назначенной встречи, тут же испарилась: Германик кивком головы отдал приказ двум преторианцам, и те сразу же направились сквозь толпу в направлении Тулла. «Вот дерьмо, – подумал центурион. – Он знает, что меня не должно быть ни в Италии, ни тем более в Риме».
– Уходи, – приказал Тулл Фенестеле. – Он тебя не заметил.
– Я от этих павлинов не побегу, – заявил Фенестела, рассматривая начищенные до блеска доспехи и шлемы преторианцев.
– Фенестела…
– Я останусь с тобой, центурион. – Фенестела упрямо выдвинул подбородок.
«Дурак я, – подумал Тулл. – Заносчивый, ограниченный дурак. И Фенестела такой же. Пережить все, что нам устроил Арминий со своими псами, и вот теперь попасться одному из своих же…»
Он уже явственно слышал, как им зачитывают смертный приговор.
Два часа ожидания неподалеку от входа в курию показались Туллу вечностью. Словно во сне, он равнодушно наблюдал за тем, как уводят пленников, которых должны были казнить у подножия Капитолия, как Тиберий поднимается по холму к храму Юпитера, слышал шум толпы, наблюдавшей за церемонией в Храме, смотрел на раздачу хлеба и вина простонародью. Даже прохождение маршем солдат за колесницей Тиберия – та часть празднества, которую он хотел увидеть больше всего, – не подняло настроения. Центурион винил себя в том, что втянул Фенестелу в неприятности, и широкими шагами под бдительными взорами невозмутимых преторианцев мерил пространство перед входом в курию.
В какой-то момент мелькнула мысль убить преторианцев и бежать, но Фенестела, с которым он поделился своими соображениями, моментально образумил товарища.
– Ты думай наперед. Даже если мы с ними справимся, что маловероятно, учитывая отсутствие у нас оружия, за нами погонится весь городской гарнизон. За наши шансы я и гроша ломаного не дам. Сядь, успокойся и молись. Это лучшее, что нам остается.
Фенестела никогда не был горячим приверженцем молитв, и это подсказало Туллу, чего его спутник ожидает от Германика. В конце концов центурион последовал совету товарища и постарался успокоиться. При этом он чувствовал себя убийцей, ожидающим оглашения приговора.
Германик появился внезапно и тихо, застав Тулла врасплох. Сопровождал его всего один всадник, но великолепные доспехи не оставляли сомнений в статусе этого человека. Внешний вид, рост и харизма Германика обличали крупного военачальника и необычайно воздействовали на окружающих его людей. Тулл тут же вскочил и весь обратился во внимание: вытянулся, выпрямил спину и расправил во всю ширь плечи.
– Господин!
– Господин! – Фенестела зеркально повторил позу и приветствие центуриона.
– Имя? – спросил Германик.
– Центурион Луций Коминий Тулл, господин, служу в Седьмой когорте Пятого легиона.
– Кто это? – Не сводя взгляда с Фенестелы, Германик легким движением соскользнул с коня. Сопровождающий принял поводья и повел жеребца к ближайшему источнику.
– Мой опцион, господин. Его имя Фенестела.
Германик окинул Фенестелу беглым взглядом.
– Ну и урод же…
«Это я могу его так называть, а не ты», – подумал Тулл, обидевшись за товарища.
– Так и есть, господин, но он верен и отважен. Лучшего солдата я не встречал.
– Высокая оценка от центуриона с… Сколько лет отслужил?
– Тридцать, господин. – «И сегодня они все пошли прахом», – подумал Тулл.
Германик поднял бровь:
– Почему не ушел в отставку?
– Ты знаешь, как это бывает, господин. Армия – моя жизнь. – Простота обращения Германика заронила в душу Тулла надежду. Может, он не помнит подробностей их беседы, может, забыл, что Тулл участвовал в той битве, стоившей Вару трех легионов…
– Действительно…
Германик молча прошелся. Тулл снова почувствовал тревогу.
– Насколько я понимаю, солдатам, служившим в Семнадцатом, Восемнадцатом и Девятнадцатом легионах, запрещено появляться на земле Италии.
Произнесено это было негромким голосом, но под ногами Тулла словно разверзлась пропасть. Он назвал своим Пятый легион, но Германик все знал.
– Да, господин, я знаю. Им запрещено.
– И все же вы оба здесь. – Голос Германика стал холоден, как лед. Он подошел к Туллу, возвышаясь над ним, как башня.
– Да, господин. – Как ни трудно это далось, Тулл не отвел взгляд от лица Германика.
– Ваша участь предопределена.
– Да, господин, – согласился Тулл.
– Так почему вы в Риме?
– Мы хотели увидеть столицу, господин, но еще больше – стать свидетелями триумфа Тиберия. Мы оба служили в Иллирике, господин; всего год, но мы там служили.
– Слава этого триумфа сотрет позор случившегося в Германии.
– Что-то вроде того, – пробормотал Тулл, до сих пор не вполне отдававший себе отчет в том, какие именно рассуждения стояли за его желанием приехать в столицу.
– Расскажи мне еще раз, как ты и твои люди попали в засаду.
Воспоминания, которые Тулл с радостью бы похоронил, были еще слишком свежи. Горечь утраты боевых соратников, тщательно спрятанная в глубине души, терзала, как кровоточащая рана. Позор потери легионного орла жег раскаленным железом. И вот сейчас ему предстояло рассказать обо всем… Впрочем, ничего другого, как подчиниться, не оставалось – ведь Германик был одним из самых могущественных людей в империи.
Тулл изложил свои подозрения насчет Арминия, впервые появившиеся после разговора, подслушанного его слугой, Дегмаром, и в полной мере подтвердившиеся далее. Рассказ получился невеселый: Вар дважды отказался выслушать его; Арминий солгал о восстании племени ангривариев против Рима; наместник решил выступить против них и приказал войску сойти с торного пути, ведущего в Ветеру, на узкую лесную тропу; первые нападения и непрекращающийся ужас последующих дней.
Тулл описал непрерывные изматывающие атаки противника. Потери римлян росли. От боевого рева врагов кровь стыла в жилах. Дождь не прекращался, и все вокруг лежало в грязи. Боевой дух легионеров мало-помалу таял. Сначала потеряли одного орла, потом второго – его, Тулла, Восемнадцатого легиона. Постепенно становилось ясно, что спасения нет.
Центурион помолчал – от страшных воспоминаний перехватило дух. Потом, сделав над собой усилие, продолжил, рассказав, как умудрился вывести из кровавого кошмара пятнадцать легионеров. Бойня закончилась. С помощью Дегмара они вышли на безопасную тропу к Ализо, римскому форту, и, соединившись с гарнизоном форта, двинулись к Ветере, где располагался лагерь легиона, и благополучно его достигли. Закончив рассказ, Тулл тяжело перевел дыхание. Те дни, худшие дни его жизни, врезались в память центуриона, как буквы эпитафии в надгробный камень римского патриция.
Германик долго молчал. Потом спросил:
– Сколько людей уцелело?
Тулл почесал в затылке.
– Думаю, господин, меньше двух сотен. Не считая тех, кто попал в плен к германцам.
Германик перевел взгляд на Фенестелу. Весь рассказ Тулла опцион прослушал с мрачным лицом.
– Что скажешь? Все произошло так, как изложил твой центурион?
– Так точно, господин, за исключением того, что все было еще страшнее. Гораздо страшнее, – ответил тот, кивая головой.
Вновь наступила тишина. Ни Тулл, ни Фенестела не смели прервать молчание.
Тулл искоса бросил на своего соратника благодарный взгляд и снова пожалел о том, что опцион не выполнил его приказа исчезнуть. В глубине души центурион был рад, что товарищ остался с ним. Фенестела был преданнейшим из друзей и оставался рядом всегда, что бы ни случилось. Встреча с палачом будет их последней битвой.
Но оказалось, что допрос еще не закончен.
– Насколько я помню, ты был старшим центурионом? – строго спросил Германик.
– Да, господин. Вторая когорта Восемнадцатого легиона.
– Теперь ты в другом чине.
– Так точно, господин. Понижен в звании после разгрома. – Тулл решил не упоминать о Тубероне, сделавшем все для его смещения с должности. Какой смысл…
К великому облегчению Тулла, Германик воздержался от комментариев.
– Сколько фалер ты получил?
Расспросы о наградах всегда вызывали у Тулла чувство неловкости.
– Девять или десять, господин, около того.
– Одиннадцать, господин, – вставил Фенестела, – и каждую заслуженно.
– Спасибо, опцион, – произнес Германик сухо.
Фенестела покраснел и отвернулся. Потом Германик уставился на Тулла изучающим взглядом и смотрел так долго, что центурион не выдержал и отвел глаза. «Огласи свой приговор и покончим с этим», – хотел сказать он.
– Мне кажется… – Германик помедлил.