Но тут он получил такой удар под ребра, что потерял дыхание, и свистя, как чахоточный, заскреб ногтями по земле. Дальше он уже лежал, оставив всякое сопротивление, согнувшись, как младенец в утробе, чтобы защитить лицо и живот, и сжимая в кулаке мокрый от пота или крови мешочек — со святой землей, святой землей для Этьена… Тупо дергаясь и всхлипывая от ударов, он тискал его в руке, чтобы сохранить, не отдать — хотя бы это… Били трое, четвертый остался с конем и со стороны меланхолично руководил процессом, подавая советы:
— Эй, ты по башке-то его не бей. Если прибьете, граф не обрадуется, еще охоту на нас устроит, а нам это ни к чему. Небось, знает, куда его щенок поехал, и почем ты знаешь — может, там за ним уже какие-нибудь дядьки торопятся. Нет, убивать не сметь, ребята. Коня ему папаша нового купит, так что в накладе никто не останется…
— Нет, Гюи, ты не прав, — рявкнул гнусавый рутьер с рваными ноздрями, деловито ища, куда бы пнуть скрюченного Алена, и наконец поддавая ему в лицо. — Щенок нас запомнил, вот тут-то охота и начнется… Тем более что у меня с его папашей особые счеты. Зарезать поганца, зарыть под кустом, никто и не найдет…
— Что, личико граф тебе попортил, девки не любят? — хохотнул еще один, кажется, бывший солдат — наименее злобный из троих, который уже отсоветовал гнусавому ткнуть пару раз Алена ножом. — Подумаешь, им в тебе не это нужно. А со стариком Тибо связываться мне лично неохота. Я знаю, как мы сделаем, — рутьер низко нагнулся к юноше, откашливающему сгустки крови, и рванул его за плечо. — Эй, ты, рыцаришка… Слышишь меня?
Ален не ответил, и тогда третий разбойник, молчаливый одноглазый громила с черной бородой, схватил его за волосы, намотав их на кулак, и оттянул его голову назад. Открылось перепачканное кровью, разбитое лицо; снизу вверх смотрел Ален на своих мучителей огромными в темноте глазами, со свистом втягивая воздух. Это была не битва, и не сарацины, враги веры — но люди его крови, говорящие на его языке, в день возвращения убили его рыцарство, размазав по земле то, что Ален вез в дар матушке — его честь. Матушка умерла. Честь — тоже.
— Слушай, парень, — человек пытался говорить раздельно, но сквозь толчки крови, грохотавшие в ушах, Ален с трудом понимал смысл его слов. — Ты, наверно, жить хочешь; мы тебя можем убить, тем более что кое-кто тут, — он кивнул в сторону безносого, чье инфернальное лицо, как ущербная луна, маячило с другой стороны, — кое-кто этого очень даже хочет. Но на самом деле нам это ни к черту не нужно. По этому поводу, если ты сделаешь одну вещь… мы тебя отпустим. Понял? Отвечай, понял ты меня?
Ален попытался кивнуть, но его держали за волосы, поэтому получилось только дернуть головой. Жить он не хотел. Но умирать тоже не хотел, особенно
Он прошел сколько-то, может, даже много, хотя при каждом шаге приходилось преодолевать себя. Пару раз он садился прямо на дорогу и отдыхал. Разбойники оставили ему чулки и нижнюю рубашку, а также никто не позарился и на башмаки — слишком маленькой была Аленова нога. Было холодно, но Ален этого не чувствовал — все перекрывала тупая боль изнутри и острая — в увечной ноге. Ближе к рассвету он понял, что идти более не может, сошел с дороги и уснул в корнях. Ему ничего не снилось. Когда взошло солнце, он проснулся и продолжил свой путь.
2.
До Витри, который теперь назывался народом не иначе как Витри-Сожженный, он добрался через пять дней. Вместо полутора суток, потребных без спешки для конного; и то можно сказать, что ему повезло — последнюю часть пути его подвезли на телеге горожане, возвращавшиеся с ярмарки из Ланьи. Было воскресенье, светлый, ясный вечер конца лета; когда Ален заслышал стук колес, он сошел с дороги, пропуская едущих, но, поравнявшись с ним, добродушный скуластый горожанин окликнул его, натягивая поводья:
— Эй, сынок… Ты чего это?..
Ален даже сначала не понял, о чем это он говорит. Потом до него дошло, что честный человек поразился его жуткому виду, и виновато развел руками. По дороге он побирался, а один жалостливый нищий отдал ему рваный плащ — который, судя по его виду, мог достаться старику от самого святого Мартина. Правда, кровь с лица и тела Ален уже успел отмыть в какой-то реке, но вот рубашка кое-где темнела пятнами, и общий вид был до крайности неприглядный.
Доброму горожанину, видно, повезло на ярмарке — он там все продал или, напротив, дешево купил, что хотел; по крайней мере, благодушия ему в этот вечер было не занимать.
— Да что, и так не понятно? — вмешалась жена доброхота, щеголявшая золотистой сеткой на темно-рыжих волосах. — Разбойники, кто ж еще… Совсем обнаглели рутьеры на дорогах, никакой управы на них нет… Слышал, Клара говорила, этот сброд соседний монастырь ограбил. Ничего для них святого нет, хоть бы кто графу пожаловался, в конце-то концов… Да ты полезай, паренек, в телегу, подвезем! Тебе ведь в Витри-Сожженный надобно?
Ален благодарственно кивнул. На все расспросы, кто его так отделал, он мог только отмалчиваться — рыцарство его куда-то делось, но честное рыцарское слово осталось; потому он был донельзя благодарен молчуну-мужу, который вместо долгих разговоров сунул ему краюху хлеба и желтоватый булыжник сыра. Он вцепился в еду зубами и моментально сожрал все, стараясь не урчать от жадности; жалостливая женщина дала ему отхлебнуть из фляги легкого вина. Ален резко опъянел и заснул на тюках, под мягкое поскрипывание колес, а проснулся, только когда его потормошили за плечо:
— Эй, парень, вставай. Мы приехали. В гости не приглашаем — у нас свои дети, да мы и не богачи какие-нибудь. Давай-ка, ступай домой; довезли тебя, докуда сумели, ради воскресного денька.
— Благослови вас Бог, добрые люди, — сказал Ален искренне, спрыгивая на землю. И пошел прочь, опираясь на свою палку и приволакивая больную ногу, с трудом разбираясь в хитросплетении улиц, на которых он не бывал лет пять.
Так вернулся из похода рыцарь Ален Труаский. Вернулся со славою.
Когда он добрался до дома, уже сгустились сумерки. Дом был не чета их жилью в Труа — хоть и двухэтажный, да низенький, с невысокими потолками, а теперь он, казалось, стал еще меньше, будто это не Ален вырос, а домик сжался за время его отсутствия. Дверь открыла тетка Талькерия — сначала долго гремела изнутри засовами, потом наконец высунула нос в щелочку — и пораженно отступила. Со свечки в ее руке, неловко наклоненной, на пол закапал горячий воск.
Тут Ален, совсем