— Мы вместе ходили в хедер.
— Он выглядит на двадцать лет старше.
— В моем роду не седеют.
Зазвонил телефон. Перл сняла трубку и начала говорить нараспев по-варшавски:
— Кто это говорит? Что? Вы что, меня разыгрываете? А? Я не ясновидящая.
Вдруг она посерьезнела.
— Да, я слушаю.
Бориса в этот момент в комнате не было. Он ушел в ванную. Женщины обменялись любопытными взглядами. Перл молчала, но ее лицо выражало попеременно то удивление, то гнев, то презрение, а в глазах то и дело вспыхивали искорки смеха. Прежде чем стать писательницей, Перл немного играла в еврейском театре. Наконец она снова заговорила:
— Что, он малый ребенок, украденный цыганами? Человек в семьдесят лет, наверное, сам знает, чего хочет. Я его соблазнила? Извините меня, но, когда он ухаживал за вами, я еще в колыбели лежала.
Борис вернулся в гостиную:
— Почему так тихо? Вы что, здесь молитесь, что ли?
Перл прикрыла телефонную трубку ладонью.
— Борис, это тебя.
— Меня? Кто это?
— Твоя прапрабабушка восстала из могилы. Иди, возьми другую трубку в спальне.
Борис вопросительно посмотрел на Гарри и нетвердой походкой направился в спальню. У двери он оглянулся и послал Перл взгляд, в котором можно было прочитать немой вопрос: «Ты что, собираешься подслушивать?» Перл сидела на диване, прижав трубку к уху. Вскоре до нас донеслись приглушенные крики. Гарри нахмурил соломенные брови. Одни писательницы укоризненно качали головами, другие сокрушенно прицокивали. Я вышел в холл посмотреть картины: евреи, молящиеся у Стены плача; танцующие хасиды; книжники, изучающие Талмуд; невеста, которую ведут под хупу… Я открыл книжный шкаф, взял с полки книгу, оказавшуюся романом Берты Козатской, и прочитал сцену, в которой некий персонаж входит в бордель и встречает там свою бывшую невесту. Когда я наконец поставил книгу на место, Борис вернулся в гостиную. Раздался дикий вопль:
— Я никому не позволю за мной шпионить! Я никому ничего не должен! Идите все к черту! Паразитки, идиотки, вымогательницы!
— Пузырь лопнул, — отозвалась Перл с торжествующим видом. Она пыталась закурить, но зажигалка никак не срабатывала.
— Какой пузырь? Кто лопнул? Все! Комедия окончена! Стервы старые — обирают, обирают и никак не насытятся. Я никогда никому не клялся в верности! Тьфу на вас!
— Что, правда глаза колет?
— Правда? Правда в том, что ты такая же писательница, как я турок! Каждый раз, когда ты что-нибудь напишешь, мне приходится подкупать издателя, чтобы он это опубликовал. Между прочим, это ко всем относится. — Борис мотнул головой в сторону других женщин. — Я пытался читать твои стихи: «Hertz — Schmertz! Liebe Schmiebe!» Восьмилетние школьницы и то лучше пишут! Кому нужны твои писанья? Разве что селедку в них заворачивать!
— Ты меня срамишь, а тебя Бог осрамит! — взвизгнула Перл.
— Бога нет! Гарри, пошли.
Гарри не сдвинулся с места.
— Борис, ты пьян. Иди умойся. У вас есть сельтерская? — обратился он к Перл.
— Я пьян? Мне все говорят правду в лицо, а когда я один раз сказал правду, меня тут же объявляют пьяным. Я не хочу умываться, и сельтерская мне не нужна. Тебя я просил купить утку, но ты поленился. Ты, как все они, — недоумок, попрошайка, бездельник! Послушай, если у меня сегодня не будет жареной утки, ты уволен и можешь катиться ко всем чертям! Завтра утром я вышвырну твои пожитки и чтоб духу твоего больше не было! Ясно?
— Вполне.
— Ты достанешь утку или нет?
— Не сегодня.
— Сегодня или никогда. Я пошел. Ты можешь оставаться.
Борис направился к двери. Вдруг он увидел меня и от неожиданности даже попятился.
— Я не вас имел в виду, — смущенно забормотал он. — Где вы были? Я думал, вы уже ушли.
— Я смотрел картины, — сказал я.
— Что вы называете картинами? Сплошное подражание, мазня. Эти хасиды танцуют уже сто лет. Эти, с позволения сказать, художники пачкают холсты и требуют, чтобы я им платил. Перл тоже неплохо нажилась за мой счет — иначе бы она так не важничала. До самого последнего времени я работал по шестнадцать часов в сутки. Я до сих пор работаю по десять часов. Этот неуч Гарри думает, что я не могу без него обойтись. Он мне нужен, как дырка в голове. Он своего имени написать не может. Он даже не сумел получить гражданства. У него водительских прав и тех нет. Когда он ведет машину, мне приходится сидеть рядом и читать знаки — он этого не умеет. С меня хватит! Я уезжаю в Европу или Палестину! Где пальто?
Борис бросился к двери, но Перл преградила ему дорогу. Она растопырила руки с ярко накрашенными ногтями и завопила:
— Борис, тебе нельзя садиться за руль в таком виде. Ты себя убьешь и еще десять человек! По радио говорили, что…
— Я убью себя, не тебя. Где мое пальто?
— Гарри, остановите его, Гарри! — голосила Перл.
Гарри не спеша приблизился.
— Борис, ты выставляешь себя полным идиотом.
— Заткнись! Это перед ними ты можешь корчить джентльмена, но я-то тебя знаю. Твой отец был помощником кучера, а твоя мамаша… Ты сам сбежал в Америку, потому что лошадь украл. Что, не так?
— Так это или не так, но я работаю на тебя сорок лет. За это время я не получил ни цента, а мог бы нажить целое состояние. Я могу сказать тебе то же, что Иаков — Лавану: «Я не взял у тебя ни вола твоего, ни осла твоего…»
— Это Моисей сказал евреям, а не Иаков — Лавану.
— Пусть Моисей. Если ты решил покончить с собой, то открой окно и прыгай, как те сопляки во время Депрессии. «Кадиллак»-то зачем ломать?
— Кретин, ведь это мой «кадиллак», не твой, — промычал Борис и вдруг захохотал так дико, что все в испуге кинулись к нему. Он согнулся пополам и, казалось, вот-вот упадет под тяжестью собственного смеха. Одной рукой Гарри схватил его за плечо, а другой принялся колотить по загривку. Мира Ройскес бросилась на кухню и принесла стакан воды. Борис выпрямился:
— Что, воду мне принесли? Водку несите, а не воду.
Он обнял и поцеловал Гарри.
— Не покидай меня, друг, брат, наследник. Я все тебе завещаю — все мое состояние. Кроме тебя, у меня никого нет, все остальные — это враги: жена, дети, женщины. Что мне нужно от жизни? Немного дружбы и кусочек жареной утки.
Лицо Бориса исказилось. Глаза наполнились слезами. Он закашлялся, засопел и вдруг разрыдался так же неистово, как минуту назад хохотал.
— Гарри, спаси меня!
— Пьян, как Лот, — прокомментировала Перл Лейпцигер.
— Иди ляг, — сказал Гарри. Он взял Бориса под руку и повел, а вернее, поволок в спальню. Борис повалился на кровать Перл Лейпцигер, что-то пробормотал и через мгновение уже храпел.
Лицо Перл, в начале вечера казавшееся таким молодым и оживленным, теперь было бледным, морщинистым и увядшим. Взгляд выражал странную смесь горечи и злобы.
— Что вы будете делать с такими деньгами? — спросила она у Гарри. — Станете таким же дураком, как он?
Гарри улыбнулся:
— Не беспокойтесь, он всех нас переживет.
Четыре писательницы жили в Восточном Бронксе. Гарри вызвался развезти их по домам. Я сидел на переднем сиденье рядом с Гарри. Нападало столько снега, что машина с трудом продвигалась по небольшим улочкам, на которых они жили. Гарри, как извозчик из прошлого, провожал каждую до подъезда. Все это время он молчал, но, когда мы выехали на Симен-авеню, вдруг произнес:
— Ну вот и Новый год!
— Я слышал, что вы прекрасно готовите кнедлики, — сказал я, просто чтобы что-то сказать.
Гарри мгновенно оживился:
— Но ведь это очень просто. Если есть хорошее мясо и точно знаешь, сколько чего класть, все получается, как надо. В вашей стране, я имею в виду Польшу, евреи ходили к своим рабби. В Литве — учились в иешивах, а мы в Бессарабии ели мамалыгу, кнедлики и пили вино. У нас там круглый год был Пурим. Борис назвал меня неучем. Я не неуч. Я ходил в хедер и к пятнице знал главу из Пятикнижья лучше, чем он. Но здесь, в Америке, он немного занимался английским, а у меня терпенья не хватило, зато идиш я знаю лучше него. А зачем мне гражданство? Паспорта здесь никто не требует. Он занялся бизнесом, а я работал в магазинах. Несколько лет мы вообще не виделись. Когда я как-то зашел к нему, он уже был женат на этой стерве Генриете. «Где ты откопал этакую Ксантиппу?» — спросил я. «Гершель, — сказал он, — я был слеп. Помоги мне. Если ты мне не поможешь, она сведет меня в могилу». Они тогда еще жили вместе. А на работе у него был отдельный кабинет, и я туда переехал. Из-за Генриеты он нажил себе язву — она все пересаливала и переперчивала. Вполне возможно, что она хотела его отравить. У него на работе стояла газовая плита, и я начал для него готовить… Да, права у него есть, но водить он не умеет. Когда он садится за руль, то обязательно попадает в аварию. Я стал его шофером. Я умею читать знаки; его помощь в этом мне никогда не требовалась. Если я один раз проеду по какой-нибудь улице, я ее потом посреди ночи узнаю. Мы стали как братья, даже ближе. Он еще пару лет позволил Генриете себя мучить. За то время, что они жили вместе, она родила ему двух дочерей и сына. Ничего хорошего ни из кого не вышло. Старшая дочь пять раз разводилась, вторая — злобная старая дева. Сын — адвокат у гангстеров. Перед тем как идти на дело, головорезы приходят к нему, и он их учит, как обойти закон. Борис сказал, что я украл лошадь. Я ее не крал. Это была лошадь моего отца. Да, так о чем я говорил? А, что Генриета так и не дала ему развода. А зачем ей разводиться, когда она и так имеет все, что захочет. Сейчас стало легче развестись с плохой женой. А в те времена каждая потаскушка здесь считалась леди, суд был на ее стороне. Борис помешан на женщинах, а меня они не привлекают. Почти все женщины — золотоискательницы. Им нужны не вы, а ваши деньги. Мне не по душе их неискренность, но Борис любит, когда его обманывают. Он особенно падок на писательниц, художниц, актрис и прочих в том же роде. Когда они начинают увиваться за ним со своими гладкими книжными речами, он теряет голову. Когда Борис разъехался с Генриетой, он поселился в квартире на Парк-авеню, и я — с ним. Сколько раз он возвращался домой и рыдал: «Гарри, я больше не могу, они все фальшивы, как языческие боги!» — «Прогони их», — советовал я. Он падал на колени и клялся душой своего отца, что пошлет их всех к черту, но на следующий же день опять с кем-нибудь встречался.
Он назвал меня евнухом. Я не евнух. Я нормальный мужчина. Женщины любили меня просто так, а не за чеки. А где мне было взять чеки? Борис ужасно любит деньги. А для меня дружба дороже миллионов. Я работаю на него бесплатно, совсем как тот раб в Библии; он разве что не ставил меня к двери и ухо не прокалывал. Кусок хлеба и ночлег — вот все, что я от него имею. Я как-то познакомился с одной девушкой, она мне понравилась, и, кажется, у нас все могло сладиться, но, когда Борис об этом узнал, он поднял такой шум, как будто его хотят убить. «Как ты можешь так со мной поступать?!» — раскричался он. Он пообещал сделать меня партнером в своем бизнесе. Он приставал ко мне до тех пор, пока я не дал задний ход. До чтения я небольшой охотник, но театр всегда любил. Я водил ее в еврейский театр. Я всех их видел: Адлера, Томашевского, Кесслера. Мы, как говорится, одинаково чувствовали многие вещи, но я позволил Борису нас развести. У меня нет воли. Насколько я слабый, настолько он сильный. Он может вас заставить делать все, что захочет. Он устраивал так, что жены оставляли мужей, женщины из хороших семей вступали с ним в связь. Эта Перл Лейпцигер — пятое колесо в телеге. Некоторые из его подруг уже умерли от старости, другие больны. Одну он запихал в психушку. Он хвастается своим животом, а язву так и не вылечил. К тому же у него гипертония. Другой на его месте давно б уж помер, но он решил дожить до ста лет, значит, так и будет. Здесь была одна актриса, ее звали Розалия Карп, красивая женщина, настоящая примадонна. У нее был такой голос, что на другом конце Второй авеню было слышно. Когда она играла Клеопатру, все в нее влюблялись. В те времена у Бориса еще не было от меня секретов. Он все мне рассказывал. Как-то вечером он пришел домой и говорит: «Гарри, я влюбился в Розалию Карп». — «Поздравляю, — сказал я. — Только этого тебе и не хватало». — «А что? — сказал он. — Она создана для мужчин, не для архангела Гавриила». В те годы, когда Борис влюблялся, он начинал посылать женщинам подарки: огромные букеты цветов, коробки шоколада, даже меха. Разумеется, я был посредником и просто не могу вам сказать, сколько раз Розалия Карп меня оскорбляла. Она даже как-то грозилась вызвать управляющего. А однажды она заявила: «Что ему от меня нужно? Он не в моем вкусе». Потом улыбнулась и добавила: «Если бы я оказалась на острове с вами обоими, угадайте, кого бы я выбрала». В тот вечер она говорила со мной очень нежно и применяла всякие женские уловки. Любой другой на моем месте знал бы, что делать. Но предательство — не по мне.
— Так что же было дальше? — спросил я. — Борис ее заполучил?
— Спрашиваете! А через пару лет бросил. Это же Борис Лемкин.
Машина остановилась у моего дома рядом с Центральным парком. Я хотел выйти, но Гарри сказал:
— Подождите минуточку.
Нью-Йорк тонул в предрассветной тишине. Светофор поменял цвет, но ни одна машина так и не проехала. Гарри сидел в глубокой задумчивости. Казалось, он осознал, в чем состоит загадка его существования, и теперь мучительно старается ее разгадать. Наконец он поднял голову и произнес:
— Ну где сейчас достанешь утку? Нигде.
Прошло почти три года. Однажды днем, когда я читал верстку, ко мне в кабинет вошел Гарри. Он стал совершенно седым, но все равно сохранил моложавость.
— Вы, конечно, меня не помните, — начал он.
— Я вас очень хорошо помню, Гарри.
— Вы, наверное, знаете, что Бориса уже год, как нет в живых.
— Знаю. Садитесь. Как ваши дела?
— Все в порядке. У меня все хорошо.
— Я даже знаю, что Борис не оставил вам ни цента, — сказал я и сразу же пожалел о своих словах.
Гарри смущенно улыбнулся:
— Он никому ничего не оставил — ни Перл, ни прочим… Все эти годы он говорил о завещании, но так его и не составил. Добрая половина его состояния досталась Дяде Сэму, а остальное этой стерве — жене, и детям. Его сын, деляга, прибежал на следующее же утро после смерти отца и выставил меня из квартиры. Он даже пытался присвоить часть моих вещей. Но знаете, меня это не убило. На кусок хлеба я зарабатываю.
— Где вы работаете?
— Стал официантом. Не в Нью-Йорке. Здесь меня не брали. Я работаю в гостинице в Катскилз. А зимой езжу в Майами и подрабатываю поваром в кошерном отеле. Мои кнедлики пользуются успехом. Зачем мне его деньги?!
Мы помолчали. Потом Гарри сказал:
— Вас, наверное, удивляет мое появление.
— Нет, нет. Я очень рад вас видеть.
— Дело в том, что на могиле Бориса до сих пор нет памятника. Я несколько раз говорил об этом с его сыном, но тот все обещает: завтра, на следующей неделе он закажет. Но это лишь бы от меня отделаться. В общем, я накопил немного денег и решил сам заказать памятник. В конце концов, мы были, как братья. Помню, как-то в наш город приехал ребе. Он говорил, что даже Бог не может сделать бывшее небывшим. Как вы думаете, это правда?
— Наверное.
— Ведь если Гитлер уже был, Бог не может повернуть время вспять и сделать так, как если бы его не было. Мы с Борисом росли вместе. Он был неплохим человеком, только немного суеверным и эгоистичным. Он не составил завещания, потому что боялся, что это приблизит его смерть. Мы провели вместе более сорока лет, и я не хочу чтобы его имя было забыто. Ради этого я сегодня и приехал в Нью-Йорк. Утром я был у гравера и попросил его выбить надпись на идише. Иврит я не очень-то знаю, и Борис не знал. Я хотел, чтобы было написано: «Дорогой Борис, будь здоров и счастлив, где бы ты сейчас ни был», а гравер сказал, что нельзя написать «будь здоров» на могильной плите. Мы заспорили, и я упомянул ему о вас, сказал, что знаю вас и что мы однажды вместе встречали Новый год. Он посоветовал, чтобы я сходил к вам, и что, если вы это одобрите, он сделает так, как я хочу. Вот поэтому я и пришел.
— Гарри, — сказал я, — по-моему, гравер прав. Может быть, умершему можно пожелать счастья, если веришь в загробную жизнь, но здоровье — это все-таки нечто свойственное только телу. Как можно желать здоровья телу, которое уже разрушилось?
— Так вы хотите сказать, что нельзя написать то, что я придумал?
— Гарри, это звучит нелепо.
— Но «здоровый» ведь значит не только «здоровый». Знаете, говорят: «В здоровом теле — здоровый дух».
Странно — Гарри начал спорить со мной о словоупотреблении. Из его примеров я впервые увидел, что на идише одно и то же слово «gesunt» значит и «крепкий», и «нормальный», и «здоровый». Я посоветовал Гарри, чтобы вместо «здоровый» стояло «умиротворенный», но Гарри сказал:
— Я несколько ночей не спал. Эти слова словно сами пришли ко мне откуда-то, и я хочу, чтобы написано было именно так. Разве Тора запрещает употреблять такие слова?
— Нет, Тора ничего об этом не говорит, но, Гарри, тот, кто увидит эту надпись, может улыбнуться.
— Пусть улыбается. Мне все равно. И Борису было все равно, когда над ним смеялись.
— Значит, вы хотите, чтобы я позвонил граверу и сказал, что согласен?
— Если вам не трудно.
Гарри дал мне телефонный номер гравера. Хотя аппарат стоял у меня на столе, я пошел звонить в другую комнату. Гравер пытался убедить меня, что пожелание здоровья покойнику — нечто вроде святотатства, но я привел цитату из Талмуда. Я чувствовал себя в положении адвоката, которому приходится защищать подследственного вопреки собственным убеждениям. В конце концов гравер сказал:
— Раз вы так настаиваете, пусть будет по-вашему.
— Да, я беру всю ответственность на себя.
Я пошел назад в кабинет и сквозь приоткрытую дверь увидел Гарри. Он сидел, задумчиво глядя на Уильмсбургский мост и Ист-Сайд, превратившийся за последнее время в огромную строительную площадку. Я с трудом узнавал эти места. Золотистая пыль висела над обломками зданий, рвами, бульдозерами, кранами, кучами песка и цемента. Я стоял и смотрел на Гарри. Как он стал таким? Как этот малограмотный человек достиг духовной высоты, которой нечасто достигают даже мыслители, философы, поэты? В то новогоднее утро, когда я вернулся домой с вечеринки у Перл Лейпцигер, мне казалось, что время, проведенное там, потрачено впустую. И вот теперь, почти через три года, я получил урок, который никогда не забуду. Когда я сказал Гарри, что надпись будет именно такой, как он хочет, его лицо просияло.