Она сказала:
— Я была в ванной.
По тому, как она это сказала — смущенной скороговоркой, словно защищаясь, — я понял, что она лжет. Возможно, она действительно направлялась в ванную — хотя откуда она могла знать, что эта дверь ведет именно туда, — и заметила параллельный аппарат. В ее взгляде читались гнев и насмешка. Так вот, значит, что ты за штучка, подумал я. Вся моя сдержанность по отношению к ней улетучилась. Я положил руки ей на плечи. Она дрожала, а ее лицо стало похоже на лицо вредной маленькой девочки, пойманной на воровстве или переодевании в мамино платье.
— Для девственницы вы необыкновенно находчивы, — сказал я.
— Да, я все слышала и никогда больше к нему не вернусь.
Ее голос сделался тверже и моложе. Казалось, она сбросила маску, которую носила много лет, и сразу стала совсем другой — юной и озорной. Она собрала губы бантиком, как будто собиралась меня поцеловать. Меня охватило желание, но в ушах звучало предупреждение Оливера Лесли. Я наклонился к ней, и наши глаза сблизились настолько, что я различал только голубизну — как в глубине грота. Мы коснулись друг друга губами, но не поцеловались. Мои колени прижались к ее, и она начала пятиться. Я чуть-чуть подталкивал ее, но трезвый голос не умолкал: «Будь осторожен! Это ловушка!»
Тут опять зазвонил телефон. Я рванулся так, что едва не сбил ее с ног. Телефонный звонок всегда вызывает у меня реакцию бурной надежды — я часто сравниваю себя с собакой Павлова. Некоторое время я колебался, куда бежать — в спальню или прихожую, и в конце концов бросился в прихожую. Элизабет кинулась за мной следом. Я поднял трубку, а она стала вырывать ее у меня, очевидно уверенная в том, что снова звонит ее муж. Я тоже так думал, но в трубке раздался решительный голос пожилой женщины:
— Элизабет де Соллар у вас? Я ее мать.
Сначала я даже не понял, о чем речь. От волнения я забыл имя своей посетительницы. Но уже через мгновение пришел в себя:
— Да, она здесь.
— Меня зовут миссис Харвей Лемкин. Мне только что звонил мой зять, доктор Лесли де Соллар. Он сообщил, что дочь отправилась к вам, оставив больного ребенка, и так далее. Я хочу вас предупредить, что моя дочь психически не совсем здорова и не вполне отвечает за свои действия. Мой зять, профессор де Соллар, и я потратили целое состояние, чтобы ей помочь, к сожалению, безрезультатно. В свои тридцать три года она все еще ребенок; хотя, надо признать, она необычайно умна и даже пишет стихи — на мой взгляд, весьма замечательные. Вы мужчина, и я прекрасно понимаю, что, когда хорошенькая, одаренная молодая женщина выказывает свое восхищение, это не может оставить равнодушным, но не позволяйте себе вступить с ней в близкие отношения. Вы попадете в такую историю, из которой уже никогда не выберетесь. Из-за нее мне пришлось уехать из Нью-Йорка, города, который я люблю всем сердцем, и заживо похоронить себя в Аризоне. Дочь так много говорила о вас и так вас расхваливала, что я тоже начала читать ваши книги по-английски и на идише. Я дочь клендевского раввина и хорошо знаю идиш. Я могла бы рассказать массу интересного и была бы чрезвычайно рада встретиться с вами — я время от времени бываю в Нью-Йорке, — но заклинаю вас всем святым: оставьте в покое мою дочь!
Пока ее мать говорила, Элизабет стояла рядом, поглядывая на меня со страхом, смущением и любопытством. Потом сделала было попытку подойти ближе, но я отстранил ее свободной рукой. Мне невольно пришел в голову образ школьницы, которую учитель или директор отчитывает в присутствии родителей, а ей недостает выдержки, чтобы не опровергать обвинения. Ее мать говорила так громко, что Элизабет, несомненно, слышала каждое слово. Только я собрался ответить, как она прыгнула вперед, вырвала у меня трубку и истерически завопила:
— Мама! Я тебе никогда этого не прощу! Никогда! Никогда! Ты мне больше не мать, а я тебе не дочь! Ты продала меня этому психу, этому кастрату!.. Мне не нужны твои деньги и ты мне не нужна! Всегда, когда судьба дарит мне миг счастья, ты все портишь! Ты мой самый главный враг! Я убью тебя! Убью, раз ты так… Дрянь! Шлюха! Воровка! Ты за деньги спишь с восьмидесятилетним подонком! Я плюю на тебя! Плюю, плюю, плюю, плюю!
На губах у нее выступила пена. Скорчившись от боли, она схватилась за стену. Я бросился, чтобы поддержать ее, но не успел: она с грохотом рухнула на пол, телефон полетел следом. Начались судороги, ее тело страшно выгибалось, а рука быстро-быстро колотила по полу, словно подавая сигнал моему соседу снизу. Я услышал хрип, она начала задыхаться. По-видимому, это был припадок эпилепсии. Схватив телефонную трубку, я крикнул:
— Миссис Лемкин! У вашей дочери приступ!
Но связи не было. Нужно было вызвать «скорую помощь». Но как это сделать? Мой телефон, очевидно, сломан. Может быть, открыть окно и позвать на помощь? Но кто услышит меня в грохоте Бродвея? Я кинулся на кухню, налил стакан воды и плеснул в лицо Элизабет. Она дико взвизгнула и оплевала меня. Выскочив на площадку, я принялся барабанить в дверь к соседу — никто не открывал. Только теперь я заметил у его порога стопку журналов и писем. Я хотел вернуться к себе и вдруг с ужасом обнаружил, что захлопнул дверь. Ключ остался внутри. Я попытался высадить дверь плечом, но, увы, я не из тех здоровяков, кто на такое способен.
Тут я вспомнил, что дубликат ключей висит в домовой конторе во дворе. Кстати, я мог бы там кого-нибудь попросить вызвать «скорую». Я хорошо представлял себе, что сделают со мной мать и муж Элизабет, если она — не дай Бог — умрет в моей квартире. Они даже могут обвинить меня в убийстве… Я нажал на кнопку грузового лифта, но он был занят и словно застыл на семнадцатом этаже. Я бросился вниз по лестнице — про себя, а может, и вслух проклиная тот день, когда появился на свет. В какой-то момент я услышал, что лифт поехал вниз. В холле двое мужчин перегородили входную дверь диваном, кто-то с семнадцатого этажа переезжал. Весь холл был заставлен мебелью, напольными вазами, связками книг, я попросил, чтобы мне дали пройти, но грузчики сделали вид, что не слышат. Да, подумал я, этого визита я не переживу. Вдруг я вспомнил, что на шестом этаже живет наборщик — сотрудник одной газеты, в редколлегии которой я состоял. Если хотя бы кто-нибудь из его семьи дома, мне помогут вызвать «скорую» и позвонят в контору насчет ключей. Я помчался на шестой этаж. Сердце бешено колотилось, пот лил с меня градом. Я позвонил в дверь наборщика, никто не открывает. Я уже собирался опять кинуться вниз, когда дверь приоткрыли на длину цепочки. Я увидел глаз и услышал женский голос, который произнес:
— Что вам угодно?
Я принялся объяснять, что происходит. Я говорил обрывочно и бессвязно, как человек, находящийся в смертельной опасности. Единственный видимый мне глаз сверлил меня с явным недоверием.
— Я не хозяйка. Хозяева за границей. Я двоюродная сестра.
— Я прошу вас о помощи. Поверьте, я не грабитель. Ваш брат набирает все мои статьи, может быть, вы слышали мое имя?
Я назвал газету, я даже перечислил несколько своих книг, но она ничего обо мне не слышала.
После некоторого колебания она наконец сказала:
— Все-таки я не могу вас пустить. Сами знаете как сейчас бывает. Подождите здесь, я позвоню в контору. Как, вы сказали, ваша фамилия?
Я повторил, как меня зовут, назвал номер своей квартиры и рассыпался в благодарностях. Она закрыла дверь. Я полагал, что дверь вот-вот откроется и она сообщит мне, что дозвонилась до конторы и что «скорая» уже вызвана, но прошло семь минут, а никто не появлялся. Я стоял, несчастный и потерянный, и думал о горьком человеческом жребии. Насколько же все мы рабы обстоятельств. Малейшее недоразумение, и вот все летит вверх тормашками. В сущности, из этого положения есть только один выход: нужно вообще перестать праздновать шабат, называемый жизнью, и, разорвав цепь причин и следствий, мужественно встретить смерть — подлинную основу мироздания.
Прошло еще пять минут, а дверь все не открывалась. Я опять бросился вниз, на ходу воображая, как бы поступил с этой бессердечной женщиной, если бы обладал неограниченной властью. Когда я оказался в холле, диван уже вынесли на улицу. Я увидел господина Брауна, председателя нашего Домового комитета, и сбивчиво рассказал ему о своем бедственном положении. Его взгляд выразил полнейшее изумление:
— Нет, никто не звонил. Пойдемте, я дам вам ключ.
Грузовой лифт был свободен, и я поднялся к себе на одиннадцатый этаж. Открыв дверь, я обнаружил, что Элизабет Абигель де Соллар без туфель, с мокрыми спутавшимися волосами, бледная, как полотно, лежит на диване в гостиной. Я едва узнал ее. Она выглядела намного старше — ей можно было дать все пятьдесят. Под головой у нее лежало полотенце. Она поглядела на меня с молчаливым укором — как жена на мужа, который бросил ее больную и одинокую, а сам отправился развлекаться. Я почти закричал:
— Дорогая Элизабет, идите домой к мужу! Я уже слишком стар для всего этого.
Она обдумала мои слова и грустно сказала:
— Если вы хотите, чтобы я ушла, я уйду, но только не к нему. С ним и с матерью все кончено. С этого дня я одна в мире.
— Куда вы пойдете?
— В гостиницу.
— Вас не зарегистрируют без багажа. Если у вас нет денег, я бы мог…
— У меня есть с собой чековая книжка, но почему мне нельзя остаться у вас? Я не очень здорова, но это не органика, а только функциональное нарушение. Это все из-за них. Я умею печатать, стенографировать. Ах, я забыла: вы же пишете на идише. Идиш я не знаю, но могу выучить через какое-то время. Моя мать разговаривала на идише с бабушкой, когда хотела, чтобы я не могла понять, о чем они говорят, и я запомнила довольно много слов. У меня есть вегетарианская поваренная книга, я могла бы готовить для вас.
Я молча смотрел на нее. Да, она определенно была, моей родственницей — я чувствовал родные гены. Мысль о том, что наша совместная жизнь фактически была бы инцестом, мелькнула в моей голове незваная, одна из тех нелепых мыслей, что приходят Бог знает откуда и поражают своей фантастической неуместностью.
— Да, конечно, звучит соблазнительно, но, к сожалению, это невозможно.
— Почему? Наверное, у вас кто-то есть. Да, я понимаю. Но почему бы вам не завести служанку? Я могла бы и убираться, и готовить. Ваша квартира совершенно неухоженна. Вы, наверное, обедаете в кафетериях. У себя дома я совсем не занимаюсь хозяйством, но это просто потому, что мне не хочется. На самом деле я многое умею. Мать заставила меня пройти курс домоводства. Я стала бы работать на вас бесплатно. Мои родители очень богаты, а я у них единственная дочь. Я не нуждаюсь в деньгах…
Я собрался ответить, но тут раздался резкий звонок в дверь. Одновременно зазвонил телефон.
Я поднял трубку, объяснил, что звонят в дверь, и бросился открывать. Сомнений быть не могло — передо мной стоял Оливер Лесли де Соллар — Долговязый, тощий, с длинной шеей и вытянутым лицом, с жидким венчиком бесцветных волос вокруг лысины, в клетчатом костюме, в рубашке с жестким воротником и при узком галстуке, завязанном совсем узким узлом, — похоже одевались когда-то варшавские франты. Я кивнул ему и вернулся к телефону. Я был уверен, что это снова мать Элизабет, но вместо этого услышал суровый мужской голос, который назвал мое имя и потребовал, чтобы я подтвердил, что это именно я. Затем он внушительным официальным тоном заявил:
— Меня зовут Ховард Уильям Мунлайт, я представляю интересы миссис Харвей Лемкин, матери миссис Элизабет де Соллар. Я полагаю, что вы…
Я перебил его:
— Господин де Соллар у меня. Сейчас он поговорит с вами!
Я кинулся к двери, где по-прежнему стоял мой посетитель, вежливо ожидая приглашения войти, и закричал:
— Господин де Соллар! С прихода вашей жены не прошло и двух часов, а здесь уже настоящий ад! Мне уже угрожали по телефону сначала вы, потом ваша теща, а теперь ее адвокат. У вашей жены был припадок эпилепсии и Бог знает что еще. Мне неприятно это говорить, но мне не нужна ни ваша жена, ни ваша теща, ни ваш адвокат, ни весь этот бедлам! Сделайте одолжение, заберите ее домой, иначе я…
Тут я осекся. Я хотел сказать, что вызову полицию, но слова словно застряли у меня в горле. Оглянувшись, я, к своему удивлению, увидел, что Элизабет бормочет что-то в телефонную трубку, не отрывая взгляда от меня и моего незваного гостя, который тонким голосом, странно не соответствующим его рослой фигуре, произнес буквально следующее:
— Боюсь, что здесь какое-то недоразумение. Я совсем не тот человек, за которого вы меня принимаете. Меня зовут Джефри Лившиц. Я профессор литературы Калифорнийского университета и большой ваш поклонник. В этом доме живет мой приятель, который тоже является вашим постоянным читателем, и, когда я сегодня, сидя у него, заговорил о вас, он сказал, что вы его сосед. Я хотел позвонить, но не нашел вашей фамилии в телефонной книге и решил, что позвоню прямо в дверь. Извините, я, кажется, вам помешал.
— Вы мне совсем не помешали. Я очень рад тому, что вы мой читатель, но сейчас здесь действительно творится что-то невообразимое. Вы надолго в Нью-Йорке?
— На неделю.
— Вы не могли бы зайти завтра?
— Разумеется.
— Тогда завтра в одиннадцать утра.
— Прекрасно. Для меня это большая честь. Еще раз извините за вторжение…
Я заверил профессора Лившица, что буду очень рад его видеть, и он ушел.
Элизабет положила трубку и застыла на месте, словно ожидая, что я подойду к ней. Я остановился в нескольких шагах и сказал:
— Извините меня. Вы замечательная женщина, но я не могу сражаться с вашим мужем, вашей матерью, а теперь еще и с ее адвокатом. Что ему было нужно? Зачем он звонил?
— Они все просто безумцы. Но я слышала, что вы сказали этому человеку, которого приняли за моего мужа, и обещаю вам, что больше вас не побеспокою. То, что сегодня случилось, лишний раз доказывает, что мне остается лишь один выход. Хочу только заметить, что вы поставили неверный диагноз. Это не эпилепсия.
— А что же тогда?
— Врачи сами не знают. Что-то вроде гиперестезии, которую я унаследовала неизвестно от кого, может быть от нашего общего предка. Как, кстати, называется его книга?
— «Открывающий глубины».
— Ну и какие же глубины он открыл?
— Любовь не бывает напрасной, — сказал я, хотя не читал ни единой строчки моего предка.
— А он объясняет, куда деваются наши мечты, наши желания, наша любовь?
— Они где-то остаются.
— Где? В глубинах?
— В небесном архиве.
— Даже небо не вместило бы такого архива. Все, я пошла. О Боже, опять телефон! Пожалуйста не отвечайте.
Я все-таки взял трубку — молчание. Элизабет сказала:
— Это Лесли. Его идиотская манера. Открывающий глубины пишет что-нибудь о безумии? Все, пора идти. Если я не сойду с ума, я вам еще позвоню. Может быть, даже сегодня из гостиницы.
Элизабет де Соллар не позвонила и не написала мне больше. Она забыла у меня свой нарядный зонтик и книгу дедушки «Протест Мардохея», по-видимому единственный сохранившийся экземпляр, за которым так и не обратилась; почему, осталось для меня тайной. Зато другая тайна, связанная с этим визитом, вскоре была открыта. Я встретил своего соседа-наборщика и рассказал о неблаговидном поведении его кузины. Сосед улыбнулся, покачал головой и сказал:
— Вы позвонили не в ту квартиру. Я живу не на шестом этаже, а на пятом.
ФАТАЛИСТ
Прозвища, даваемые в местечках, обычно простые и незатейливые: Хаим Пуп, Иекель Пончик, Сарра Трещотка, Гитл Утка и т. п. Но в одном польском местечке, куда я приехал работать учителем, я услышал о человеке по прозвищу Фаталист. Разумеется, я сразу же заинтересовался, откуда взялось прозвище Фаталист в маленьком городке? И что надо было сделать, чтобы его заслужить? Секретарь молодежной сионистской организации, где я преподавал иврит, рассказал мне следующее.
Обладатель этого странного прозвища был неместным. Он родился где-то в Курляндии. Приехав в Польшу в 1916 году, он поместил в местной газете объявление, что дает уроки немецкого. Польша в то время была оккупирована Австрией, и немецкий был нужен всем. Вскоре у Беньямина Шварца — таково было его настоящее имя — появилось множество учеников обоего пола. Тут секретарь, указав в окно, воскликнул: