– Мне тоже не хочется… Ну, иди, милый, иди!
– Завтра, как выкрою свободное время, непременно дам тебе знать… Вечером, может быть, снова встретимся…
Смородина вошла в палатку. Маша Твардовская не дождалась ее, поужинала и спит. Лена сняла шинель, посмотрела в зеркальце величиной с папиросную коробку. В тусклом свете единственной лампочки лицо казалось темным; щеки еще пылали от поцелуев, и она приложила к ним холодные ладони… «Боже мой, – думала она, – я совсем как девчонка, не умею держать себя в руках!»
Она расчесала волосы, поправила постель, разделась, выключила светильник, работавший от аккумуляторов.
Долго лежала с открытыми глазами. Жар в груди не давал ей уснуть. Показалось, что у нее температура, захотелось встать, измерить, но, вспомнив все, что было в лесу, она поняла, откуда этот жар, тревога, беспокойство и радость. С этим открытием она провалилась в сон и проснулась только поздно утром от шума на кухне, где рубили дрова.
Снаружи беспрерывно доносились стук топоров, говор и смех.
В палатке было прохладно. Не хотелось вставать из теплой постели. Да и куда спешить? Никакой работы нет, никто пока в ее услугах не нуждается.
И Лена закрыла глаза. Сладостные воспоминания о вчерашнем нахлынули на нее. Они с Николаем давно любили друг друга, давно объяснились, но вчерашняя встреча стала особенной. И Лена все еще чувствовала тепло его рук, жар его поцелуев, их дыхание сливалось, и нежный шепот любимого все еще звучал в ее ушах: «Ты для меня все, Лена. Ты моя жизнь… Ты для меня свет…» В первые дни знакомства с ним Лена не могла определить своего отношения к нему, и порой сомневалась в том, что сможет полюбить Пронина такой сильной любовью. Есть мужчины, которые своим обликом с первого взгляда производят на женщин благоприятное, иногда неотразимое впечатление. Потом это впечатление, бывает, меняется – как тает снег, и, постепенно тая, превращается в воду и уходит без следа, так и от первого впечатления не остается ничего…
Но есть и такие мужчины, которые с первого взгляда не производят на женщин никакого впечатления, и только со временем какие-то неуловимые черты их облика, поведения, поступки и манеры, накапливаясь в душе, вырастают в стройное положительное впечатление о человеке; незаметно, час за часом и день за днем такие люди начинают все более нравиться женщине, она начинает замечать в мужчине подобного склада, показавшемся с первого взгляда и некрасивым, и посредственным, новые качества, находит в нем и. доброту, и ум, и красоту; из всего этого вырастает убеждение, что именно он и есть самый красивый, добрый и умный, она все чаще начинает думать о нем и все более привязывается к нему.
Именно таким неприметным, обыкновенным показался поначалу Лене Смородиной Николай Пронин, и именно так складывались их отношения, так росло взаимное чувство; вчера оно привело их к такой близости, после которой для них, кроме друг друга, уже не существовал никто.
Глава пятая
1
Холод, пронизывающий до мозга костей, заставил Шарифа проснуться. В землянке, кроме него, никого не было. Он лежал на нарах, тоже ему незнакомых. Он разрыл солому и забился в яму, свернувшись в комок, как кот, и натянул на голову полушубок. Но все равно согреться не мог. «Где я нахожусь? – думал он. – Как тут оказался?» Думать много он тоже не мог голова болела и кружилась. Во рту все пересохло… «Как я попал сюда? вернулся он к прежней мысли. – Сам, что ли, забрел? Как говорится, никто меня не ударил, я не упал, а как же здесь оказался?»
Шариф вспомнил, что вчера, после полудня, он выпил, но что было с ним дальше, никак не мог вспомнить.
Все, что было до выпивки, он помнил прекрасно.
Днем, когда группа танкистов по распоряжению старшины отправилась на заготовку дров, он незаметно улизнул, взял в своем тайнике припрятанную рыбу и лесом вышел в небольшое село на опушке; там он постучал в двери крайней хаты и был весьма приветливо принят, так что довольно быстро сговорился с хозяином, променял рыбу на бутылку водки, там же выпил полбутылки. Немного послонявшись по селу, он прикинул по времени, что танкисты должны уже возвращаться в часть, к ужину, и решил, что ему тоже пора идти. В лесу он допил водку, прилег у дороги отдохнуть. Уснул, проснулся от мысли, что в части его могут хватиться, кое-как встал, прошел шагов десять-пятнадцать, снова упал и больше уже не смог подняться…
Помнил, как оказался перед командиром полка. Даже вдрызг пьяный, он все же сообразил, что скажи он командиру полка все, как было, ему не избежать бы самого тяжелого наказания, и поэтому он на ходу придумал какую-то липовую историю о встрече с братом. Каким братом? Где? Легко было выяснить, что никакого брата он встретить не мог. Постепенно приходя в сознание, он уже раскаивался в том, что поступил так неосторожно. Но тут же и утешал себя. «Подумаешь, что совершил! Другие весь мир раздирают, надвинут папаху на глаза и веселятся вовсю, а я всего-навсего выпил бутылку водки да не успел добраться до части – и вот меня, несчастного, уже заперли в этой мышиной норе… Да, арестовали, как будто я совершил тяжкое преступление. Это, что, по совести?»
Он слез с нар и прислушался.
Услышав снаружи шаги, понял: часовой. Да, все так и есть: арестован! Осторожно открыв двери землянки, выглянул наружу – часовой тотчас оглянулся.
– Браток, дай мне глоток воды! Океан могу выпить, а в землянке – ни капельки.
– Я на посту, воды у меня нет, пойти не могу. Ты тоже боец, устав должен знать. Если я оставлю пост, то мне всыплют по первое число. Так что потерпи, как сменюсь, принесу.
Шариф вздохнул, положил руку на косяк двери и печально свесил голову.
– Что пригорюнился? Накуролесил, и теперь задумался? А когда пил эту заразу, о чем думал? Если пьешь, так пей хотя бы так, чтобы голова на плечах держалась. – Часовой поправил на плече автомат, опустив его стволом вниз. Когда не знают меры, так вот оно и получается…
– Что случилось, того не исправишь. Не повезло мне, браток. И не только сейчас – мне, можно сказать, со дня появления на свет не везет…
Часовой никогда не догадался бы, что имеет в виду Шариф, говоря о своем невезении. Еще находясь у себя дома, в Зардобе, Шариф кое-что слышал об армейских порядках, о воинской дисциплине. Поэтому армии он боялся, как огня, и, не будь войны, от воинской службы он обязательно уклонился бы. Вечно жалуясь на слабость здоровья, на разные недуги, он создал о себе мнение, как о человеке, к военной службе непригодном, и, в конце концов, добыл бы «белый» билет. Но началась война, началась мобилизация, и все делалось в таком неслыханном темпе, что он не смог сориентироваться, не успел найти подходящего человека, который помог бы ему остаться дома. Вот это и называл Шариф невезением. Оказавшись в армии, он приложил все усилия, чтобы как-нибудь перекантоваться из строевого подразделения в хозяйственное, лез из кожи вон, чтобы устроиться на какой-нибудь продовольственный или материальный склад, но из этих попыток тоже ничего не вышло, его определили в танковые войска, затем он попал в экипаж танка стрелком-радистом. Этой профессии, хотел он того или нет, его обучили, и теперь ему предстояло воевать. И такой оборот судьбы он тоже называл невезением. Теперь между его воинской профессией и профессией довоенной была дистанция огромного размера. До армии он был в Зардобе завмагом, умел зашибить деньгу. Отец его, портной, тоже умел заработать, так что семья в его деньгах не нуждалась. Деньги, которые текли в руки Шарифа, он спускал, как воду, в кутежах с такими же любителями веселой, легкой жизни, как он сам. Легкая эта жизнь и доступность всего привели его на скамью подсудимых за изнасилование беззащитной девушки-сироты. Испугавшись грозившей ему тюремной камеры, он повалился в ноги пострадавшей, молил ее сжалиться, забрать иск в обмен на женитьбу, женился на своей жертве и таким образом избежал наказания. Но едва страсти поутихли и дело забылось, Шариф стал избивать жену и омрачил ее жизнь до такой степени, что она в конце концов сама убежала от него, и опять он зажил по-прежнему. Теперь, с тоской вспоминая минувшие деньки, он пользовался малейшей возможностью, чтобы хоть как-нибудь поразвлечься. «Война ведь, думал он, – того и гляди, влепят пулю в лоб, положишь голову наземь и не подымешь, после это считай, что отец тебя не зачинал, а мать тебя не рожала. Так что живи, пока живется, и помни, что ты в этом мире гость пятидневный. Бери, как пчела, нектар с каждого цветка и наслаждайся жизнью, пока жив». И, случалось, брал и наслаждался. И тогда считал, что ему немного повезло. А вот теперь везение опять от него отвернулось.
– Слышишь? – сказал часовой. – Шаги! Кажется, кто-то идет. Давай в землянку и закрой за собой дверь, а то и мне из-за тебя достанется.
И действительно, шел дежурный по полку капитан Макарочкин. Он приказал часовому:
– Отведи арестованного к командиру полка! Часовой открыл дверь землянки.
– Браток, где ты там? Слышал, что сказал капитан? Вызывают тебя. Допрашивать будут. Подполковник неплохой человек, ты это учти, извинись за проступок, пообещай, что больше такого не сделаешь, авось, он и отойдет. Слышь, нрав свой там не показывай, имя свое ты ведь и так запятнал.
– Веди, чего там. Авось, не повесят! Будь что будет, пойдем.
И Шариф вышел из землянки и зашагал впереди часового. Но шел так медленно и тяжело, будто к ногам его были привязаны тяжелые гири.
2
– Ну, как, отоспался? – Асланов поднялся с места и подошел к Шарифу, который стоял, опустив голову. – Что молчишь? Я тебя спрашиваю! Если ты еще не отрезвел, могу подождать!
– Отрезвел, – едва слышным голосом ответил Шариф.
– Где пил?
– В селе.
– С кем?
– С двоюродным братом.
– Кто разрешил тебе пойти в село?
– Никто.
– Говоришь, с двоюродным братом пил?
– Да.
– Как тут оказался твой двоюродный брат?
– Он служит в саперном батальоне. Стоят по ту сторону леса. Мы с ребятами рубили в лесу дрова, а он с товарищами заготавливал бревна для мостов. Когда я увидел его, от радости забыл даже спросить разрешения, пошел с ним до самого села…
– Когда это произошло?
– После обеда.
– А когда возвращался в часть?
– Вечером. Уже стемнело.
– А ты не подумал, что тебя будут ждать, будут беспокоиться, искать будут? Ведь ты в армии и живешь не сам по себе. Кто-то отвечает за твою жизнь! Подумал ты об этом?
Шариф стоял, не поднимая головы и ничем не выдавая своей радости, что в его вранье, кажется, поверили. Во всяком случае, в голосе комиссара Филатова, который вмешался в разговор, ему почудилась надежда.
– Ты понимаешь, Рахманов, какой совершил проступок?
– Понимаю. Но брата столько не видел… Два-три часа как было не побыть с ним?.. Война ведь, смерть ждет на каждом шагу. Кто знает, суждено ли снова встретиться…
– Кто запретил бы тебе встретиться с двоюродным братом, если бы ты пришел и спросил разрешения? – крикнул Асланов, не совладав с собой. – Но мало того, что в военное время, в прифронтовой полосе ты самовольно отлучился из части, так ты еще и напился, как свинья!
Повезло. Ложь удалась. Командир полка бушевал, но и он; и комиссар поверили, что он встретил двоюродного брата, и проверять, существует ли такой брат, не станут. Теперь надо сказать о выпивке такие слова, чтобы они тоже не вызвали сомнений.
Но не успел Шариф и рта открыть, как Асланов решительно сказал:
– Мое предложение, Михаил Александрович: передать дело в трибунал.
Услышав о трибунале, Шариф чуть не задохнулся от страха. Пришел на ум совет часового.
– Простите меня, ради бога! Даю вам слово, что это было в первый и последний раз! И если я еще когда-нибудь позволю себе что-либо такое расстреляйте на месте!
Пришел старшина роты Воропанов, попросил разрешения присутствовать и стал в сторонке. Он сразу понял, что дела Рахманова плохи, а если Шарифу за отлучку и пьянство влетит, не поздоровится и ему, Воропанову.
– Ты что, за ним пришел? – спросил его Асланов.
– Командир роты меня послал. Что прикажете, то и сделаю, товарищ подполковник.
– Так вот, отведешь Рахманова в роту, он останется в роте, пока его дело будет рассмотрено. Головой за него отвечаешь, понял? А за то, что вчера его не хватился, получишь взыскание.
– Есть получить взыскание! Разрешите отвести Рахманова?
– Веди. Михаил Александрович, позаботьтесь, чтобы были подготовлены документы для передачи дела в трибунал.
Шариф сник: «И это называется земляк? Другие перед ним – просто ангелы. А этот совсем жалости не знает».
Отойдя шагов на сто, Воропанов сказал Шарифу
– Из-за тебя и я схлопотал взыскание! Всех опозорил: и ротного, и командира взвода Тетерина и меня и своих товарищей. Какой ты вояка будешь, никто не знает. Даже на кухне ты с делом не можешь справиться куда ни пошлешь – обязательно что-либо не так сделаешь. На что ты годен? Что умеешь? Прямая дорога тебе в трибунал.
3
Но в трибунал Рахманов не попал. Едва старшина увел его, комиссар полка Филатов сказал:
– Ази Ахадович! Рахманов, действительно, совершил тяжкий поступок, достойный серьезного наказания, и он должен быть наказан. Но твое решение передать дело в трибунал представляется мне жестоким.
– А мне не представляется. То, что сделал Рахманов, вполне заслуживает трибунала.
– Это слишком тяжелое наказание. Я возражаю против такого решения. Почему? Потому, что считаю: на Рахманова можно воздействовать иными путями.
– Как политический руководитель, ты лучше других знаешь, что плохой пример заразителен. Если мы не накажем Рахманова, завтра еще какой-либо слабовольный, надеясь на безнаказанность, совершит что-либо похуже. Моральное настроение личного состава является очень важным условием победы. Об этом надо думать, товарищ комиссар!
– Совершенно верно… Но ведь и разумная снисходительность иногда служит укреплению морального состояния. Можно передать дело Рахманова в трибунал, и урок будет. А можно и не передавая извлечь, урок…
– Что же ты предлагаешь?
– Поручи это дело мне, я разберусь, потом доложу.
– Хорошо, но только наказание за тяжкий проступок должно последовать!
Зазвонил телефон. Асланов поднял трубку, но, так и не поговорив с абонентом, резко положил, ее на рычаг.
– Успокойся, Ази Ахадович, зачем нервничать?
– А как не нервничать? – Ази Асланов отодвинул от себя телефонный аппарат. – О чем люди думают, и о чем думает этот прохвост!
– Мы же условились: с этим вопросом я разберусь.
– Боюсь, что главного ты, Михаил Александрович, все-таки не уловил… Самоволка, пьянство – явления позорные, исключительные. Но почему на все это Рахманов решился? Ведь он не дурак, он знал, что делает и что может за это получить, он все продумал, а потом уж отправился в село. Он рассчитывал именно на меня.
– На тебя?
– Да. Он уверен был, что я все ему прощу, ведь я земляк!
– Если он на это понадеялся, то совершил большую ошибку!
– Когда я встречаюсь с такими проходимцами, все во мне кипит! Там, на передовой, мои земляки-азербайджанцы гибнут в борьбе с врагами, а здесь какой-то негодяй напивается в расчете на снисхождение. Понял теперь, в чем суть его поведения? И такого не наказать?
– Ну, успокойся, Ази, разберемся в этом деле.
4
Проступок Шарифа больше всего возмутил Мустафу. Как только ни честил он Шарифа! И как только узнал, что старшина привел его в роту, побросал все дела и устремился к нему.
– Шариф!
Рахманов сидел в землянке старшины на нарах, опустив голову и положив отяжелевшие руки на колени.
Услышав свое имя, он безразлично посмотрел на Мустафу и снова опустил голову чуть не до колен.
– Я к тебе обращаюсь!
Шариф усмехнулся:
– Ну, что кричишь? Тут глухих нет. Знаю, сейчас начнешь повторять чужие слова: зачем ушел, зачем пил, почему нас позоришь? Ради аллаха, помолчи, дай хоть минуту посидеть спокойно. Что вы все прицепились ко мне? Как будто что-то мне дали и не можете получить обратно. Нет, ты только подумай: все молчат, сидят спокойно, а свои, земляки, напали и едят поедом! Там Асланов, здесь – Гасанзаде. А теперь и ты. Пойди, поищи, нет ли там еще где азербайджанцев! Если увидишь, зови, и грызите меня вместе!
– Ну, все сказал, или нет? – Мустафа вытер ветошью руки, вымазанные машинным маслом. – Ты про совесть еще забыл. Или ее у тебя не было, и нет? Да, не думал я, что ты такой толстокожий.