Молчал седьмой класс. Годовые оценки выставлены, можно и помолчать. Кроме того, какие такие каникулярные планы могут быть в поселке Генералово? Есть речка Генераловка – приток судоходной Тетери, есть паутинный черемуховый лес на высоком берегу, есть безбрежный выгон, голубой ранним летом, желтый к началу июля. Есть ненавистный родительский кусок общего огорода с картошкой и клубника в узком палисаднике. Есть ближний областной центр Тетерин, до которого сорок пять минут на автобусе, а там роскошный новый кинотеатр на пятьсот мест, и цирк-палатка, и вытоптанный стадион, и гастроли третьих составов столичных театров, но это на любителя. Какие такие планы, Ирина Владимировна?
– In English, please! – настаивала Ирина Владимировна, отводя взмокшую светлую прядку со лба. – Людмила Лигачева?
– Какие планы, Ирина Владимировна? – подняла голые плечики Людка. – Каникулы и каникулы.
– Maybe you are going somewhere, – не унималась Ирина Владимировна, – it's interesting to know.
– Любопытство сгубило кошку, – промычал себе под нос местный клоун Тимон Нелепский и стрельнул глазами туда-сюда, смеется ли народ. Народ, расслышавший Тимоново мычание, давился в ладошки.
– So! – нахмурилась Ирина Владимировна и пристукнула шариковой ручкой по столу, что означало: уговоры кончились, я непреклонна и даже упряма. – So! Are you going anywhere, children? Answer me, if you please!
– Чилдрен! – фыркнул Тимон, обернулся и демонстративно вылупился на Людкину грудь. – Чилдрен!
Ирина Владимировна прижала худые пальцы к худым щекам и грустным взглядом обвела класс. Этот грустный взгляд был чрезвычайно опасен и означал, что сейчас последуют репрессии, буря и натиск и тихие похороны жертв восстания. И зачем это тебе, мамуля, в последний день года?
Юра с шумом и громом вылез из-за парты и провозгласил, выдавая семейный секрет:
– Ай эм гоуинг ту Москоу, Ирина Владимировна!
И оглянулся на Людку, ища проявлений интереса с ее стороны к своей загадочной, почти столичной, персоне, но Людка безотрывно смотрела в окошко, и чуть тронутые загаром плечики ее выражали полнейшее равнодушие к мелюзге-однокласснику.
Ирина Владимировна смутилась выходкой сына, отняла пальцы от щек и, пряча смущение, строго посмотрела в классный журнал.
– This is my dream, Ирина Владимировна, – хрипло, тихо, в сторону, разочарованный полнейшим Людкиным невниманием и виноватясь перед матерью, добавил Юра.
* * *
Поселок Генералово – крупная разъездная станция перед скучным городом Тетериным. Часы в Генералове – часы неровные, то куцые, то слишком долгие, с разным количеством минут, отбиваются колесами длинных-длинных товарных составов, тяжело груженных лесом и щебнем, и гораздо реже торопятся мимо пассажирские зеленые поезда дальнего следования, влекомые ярко-красными тепловозами. Мимо, мимо, мимо торопятся, если только дядя Леша, Алексей Николаевич Мареев, хозяин генераловского железнодорожного узла, не велит поезду остановиться, чтобы по доброте душевной подсадить с низкой платформы в общий вагон кого-нибудь из генераловцев, кому пришла нужда путешествовать. Но такое редко случается. Генераловцам до дальних стран, как правило, дела нет, и выезжают они не далее упомянутого скучного Тетерина: или в больницу лечь по направлению фельдшерицы Нины Ивановны Авдеевой – свекрови Алексея Николаевича, или прошвырнуться по магазинам, поглядеться в немытое витринное стекло.
Но так
Сюда-то, в цветник, где Ирина Владимировна, сидя на корточках, любовалась подснежниками, засиневшими маленьким островком как раз перед весенними каникулами, Софья Сергеевна и принесла подарочек – большой плотный конверт с синим штампом, пришедший на адрес школы и предназначавшийся, как было написано, заслуженному учителю РСФСР Мареевой Ирине Владимировне.
– Ирочка! Заслуженный!!! – только и воскликнула Софья Сергеевна и протянула Ирине Владимировне конверт. – Ну, поздравляю я тебя, как и сказать не могу! Анфиса уже погнала Лизку и деда Илью к столу нести, что найдется.
Анфиса – Анфиса Гавриловна – была физико-матема-тичкой и директрисой школы и любила всех гонять. Лизка – недавней выпускницей и ныне физкультурницей, и куда-либо гонять ее было бесполезно, возвращалась она обычно лишь на следующий день к своему уроку. Дед Илья, Илья Георгиевич, старый учитель, по случаю подменявший всех, мог принести разве что хлеба и старых мыльных конфет из магазина или картошки.
– …погнала Лизку и деда Илью. Потому, Ирочка, я тебя поздравляю и тобой горжусь, но придется нам с тобой, невзирая на Люську и деда Илью, самим озаботиться праздничным столом. Ты же не замотаешь событие? Тебя, наверное, в Тетерин вызывают. Ты конвертик-то открой, солнышко.
– Сейчас, – сказала Ирина Владимировна, ошарашенная и оттого неловкая. И полезла длинным пальцем под клапан конверта. А в конверте оказалось не только приглашение в областной образовательный отдел, дабы вручить Ирине Владимировне верительные грамоты заслуженного учителя республики, но также сообщалось о том, что Ирина Владимировна делегируется от Тетеринской области на Всесоюзный учительский съезд в Москву.
В Москву.
Сердце съежилось, потянуло вниз, повертелось вправо-влево, пережимая артерии, и подпрыгнуло вверх поплавком, и закачалось у горла.
В Москву.
* * *
Московская шкатулочка Ирины Владимировны Мареевой и не запиралась толком, а лишь накидывалась плоская стальная скобочка на петельку из толстой проволоки, на петельку навешивался маленький замочек и защелкивался. Ключик от замочка давно исчез, а точнее, утащен был трехлетним еще Юрой для собственных надобностей и потерян, и открывался замочек с тех пор всегда чем-нибудь подручным – шпилькой, булавкой, тонким обойным гвоздиком, и кто угодно мог беспрепятственно сунуть в шкатулочку свой любопытный нос и перебрать бумажный прах.
Однако Ирочкина шкатулочка, дешевая поделка из толстой желтой пластмассы, потрескавшаяся у петель откидной крышки, в семье Мареевых почиталась чуть не за святыню. Ниной Ивановной – потому что дочка-то вышла княжеского рода и княжеского норова, а значит, по наследственному недоразумению была отродясь права во всех своих романтических суевериях, закидонах и вывихах. Алексеем Николаевичем – потому что супруга была характером сильнее.
Или – не сильнее, нет, но непреклоннее и тверже. А такие вот непреклонные и твердые, с прямой спиной и неприятной алмазной резкостью некоторых суждений, вмиг рассыпаются ледяной крошкой и – истаивают в одночасье, если неосторожно поступить с их иллюзорной опорой, с их варварской кумирней, с их тайной тайн, с их милым сердцу проклятием.
И Алексей Николаевич, любя, обожая, преклоняясь, не без горечи благоговел, наблюдая, как худые пальчики Ирины Владимировны перебирают бумажную стопочку в желтом пластмассовом ящичке и добавляют к пожелтевшим почтовым залежам еще один тоненький слой. Еще один тоненький слой, еще одну погребальную пелену на то, как подозревал Алексей Николаевич, ядоносное, что покоится на самом дне шкатулки и отравляет Ирочкин сон. Потому что Ирочка нередко спала тревожно, дурно и часто плакала во сне и просыпалась измученной. Утро не было ее лучшим временем, утро было временем ее потерь и бессилия.
А на дне-то шкатулки, под письмецами и поздравительными открыточками московских Ирининых однокурсниц лежала открытка без адреса, без штемпелеванной марки и без подписи даже, а значит, скорее всего переданная из рук в руки. Открытка являла вид с реки на Большой Каменный мост и Кремль, и речная вода, мягко плеснув под мостом, где-то близко за растворившейся в рассвете Кремлевской стеной широко разливалась и впадала в умиротворенное рассветное небо. А на обороте открытки сбегала косо вбок вот какая надпись синими чернилами:
* * *
Леночка Онопко – в девичестве, а ныне московская барыня Элен Мистулова – встретила Ирину Владимировну на Павелецком вокзале, что показалось Ирине Владимировне чудесным совпадением.
– Ириша! Какое такое совпадение, девочка моя! – тормошила, искренне радуясь встрече, Ирину Владимировну Леночка, или барыня Элен. – Из ваших глухих палестин поезд приходит два раза в неделю более-менее в одно и то же время, как я узнала. И сегодня опоздал лишь на сорок минут. И я тебя сразу узнала. Сразу! Ты, любезная княжна, не меняешься. Все такая же… Все такая же стройненькая, строга и холодна красотой… Все такая же…
– Я все такая же сосулька, Ленка! – смеялась и плакала Ирина Владимировна. – Но видишь? Таю! Таю! – И она утиралась кулачком, ладошкой и Леночкиным платочком в кружевцах, надушенных чем-то божественным.
– Никакая ты не сосулька, Ирка! Ты… Ты с виду только холодная. А то я тебя не знаю: в глазах колючий иней, а страсти-то, страсти-то как у… как у шпаги! У кровожадной дуэльной рапиры! Честь и месть!
– Какая «честь и месть», Ленка? О чем ты? Сплошной компромисс и хитрая дипломатия моя жизнь! Дипломатия и компромисс, – смеялась сквозь слезы Ирина Владимировна.
– Дуэльная рапира! Эспадрон! Моя Юлька занимается фехтованием, и я знаю, о чем говорю! Вот! Уж мне-то не говори, что сосулька! А вот я сейчас превращусь в сосульку, я на морозе толкусь битый час, поезда ожидаючи… Компромисс и дипломатия, черт возьми… Ну, дай бог, все и обойдется, Иришка, блистательная моя.
Барыня Элен зябко передернулась, переступила стройными ножками в нежнейшем капроне и светлыми лайковыми пальчиками повыше подняла воротник мягонькой серебряной каракулевой шубки. Морозно, впрочем, не было в Москве в конце марта, а было промозгло, слякотно и ветрено. Ветрище разгонял, размазывал студенистые облака, и чистенькие бледно-голубые проталины то и дело проглядывали меж облаками обещанием весны.
– Идем в машину, Ирка. Микуша раздобрился, когда услышал, что ты приезжаешь, и дал машину тебя встретить. Он хорошо тебя помнит. И, между прочим, какой еще съезд?!
– Да учительский же! Я ведь училка, Ленка. Вот меня и отправили как лучшую в области. Заседать. Или что они там делают на съездах? Пламенные речи говорят? У меня никакой речи нет, и я поэтому немного трушу. Мне, знаешь, толком не объяснили, зачем я там нужна.
– Украшать собою сборище, зачем же еще, солнышко? А… это… промотать никак нельзя? Как мы когда-то нудные лекции в институте проматывали и бегали в кино или в мороженицу? – поинтересовалась Элен, вспомнив невинные студенческие проказы. – Скука же смертная.