Впрочем Паскаль никогда еще не видел ее в таком смятении. Целую неделю она заслушивалась поучениями капуцина, весь день томясь в ожидании вечерней проповеди, и шла в церковь такая взволнованная и сосредоточенная, словно отправлялась на первое любовное свидание. Наутро все в ней говорило об отрешенности от земной суеты, мелочных помыслов и дел, как будто зримый мир, весь житейский обиход — только тщета и обман. Понемногу она совсем забросила свои занятия, уступая какой-то непреодолимой лени, сидела по целым часам с пустыми, невидящими глазами, во власти каких-то далеких грез, и все валилось у нее из рук. Прежде такая деятельная, любившая вставать спозаранку, она поднималась теперь поздно, выходила только ко второму завтраку, и не потому, что долго просиживала за туалетом, — нет, она утратила свое обычное женское кокетство и ходила кое-как причесанная, кое-как одетая, в платье, застегнутом вкривь и вкось, и все же очаровательная в своей торжествующей юности. Прежде она так любила утренние прогулки по Сулейяде, любила бродить в благоухающем смолой сосняке, бегать сверху вниз по уступам откоса, засаженным оливами и миндальными деревьями, или лежать на раскаленном току, где принимала солнечные ванны. Теперь все это ей наскучило, и она предпочитала запираться у себя в спальне, наглухо закрыв ставни, притаившись, как мышь. А к вечеру она появлялась в гостиной и, не зная, чем заняться, как неприкаянная переходила с места на место, раздражаясь на все, что прежде ее интересовало.
Паскалю пришлось отказаться от ее помощи. Рукопись, которую он дал ей переписать набело, провалялась три дня у нее на столе. Клотильда больше не разбирала его бумаг и даже, упади любая из них на пол, не нагнулась бы, чтобы ее поднять. Она забросила и свои пастели — срисованные с натуры цветы, которые должны были послужить иллюстрациями к его работам об искусственном опылении. Крупные красные мальвы новой причудливой окраски так и увяли в вазе, не дождавшись, чтобы она взялась за карандаш. А однажды она просидела полдня, пытаясь изобразить какие-то фантастические цветы, распустившиеся под волшебным солнцем: навстречу лучам, похожим на золотые колосья, из пурпурных, огромных, словно разверстые сердца, венчиков, поднимались вместо пестиков каскады звезд. И эти миллиарды светил оставляли на небе след подобно Млечному Пути.
— Бедная ты моя девочка, — сказал ей в тот день доктор, — ну можно ли тратить время на такие бессмысленные выдумки! А я-то жду, что ты нарисуешь для меня эти мальвы, которые уже успели зачахнуть. Да и ты сама зачахнешь. Имей в виду, что вне реального мира тщетно искать здоровья и красоты.
Она теперь часто ничего не отвечала доктору, замкнувшись в своем ожесточении, не желая вступать в споры. Но сейчас он задел ее за живое, затронул ее веру.
— Никакого реального мира нет, — категорически заявила она.
Он рассмеялся, забавляясь, что этот взрослый ребенок рассуждает с такой философской прямолинейностью.
— Вот тебе на!.. Наши ощущения весьма несовершенны, а раз мы познаем мир только через них, выходит, что он и вовсе не существует… Что же остается? Раскрыть двери безумию, самым нелепым химерам, броситься во всякую чертовщину, пренебрегая законами и фактами… Но пойми же, как только ты отвергнешь реальный мир, рухнет всякая закономерность. Нет! Единственный смысл бытия в том, чтобы верить в жизнь, любить ее, приложить все усилия нашего разума к тому, чтобы лучше ее познать.
Клотильда не ответила, только отмахнулась с безразличным и в то же время вызывающим видом, и беседа угасла. Она снова принялась за свой рисунок, легкими штрихами синей пастели оттеняя яркие лепестки цветка на фоне прозрачной летней ночи.
Два дня спустя вспыхнул новый спор, и их отношения испортились еще больше. Вечером, после ужина, Паскаль отправился в гостиную работать, а Клотильда осталась на террасе подышать свежим воздухом. Время шло, пробило полночь, а к удивлению Паскаля, Клотильда все не возвращалась к себе в спальню. Для этого ей надо было непременно пройти через гостиную, однако он не слышал ее шагов. Спустившись, он обнаружил, что Мартина уже спит. Входная дверь между тем не заперта на ключ, — очевидно, Клотильда замечталась где-нибудь в саду. С ней это случалось порой в теплые ночи, но так поздно она не засиживалась никогда.
Беспокойство доктора возросло, когда он увидел, что ее нет и на террасе. А он-то думал, что она заснула в кресле. Раз ее и здесь нет, почему же она не вернулась домой? Куда могла она пойти в такой поздний час? Ночь стояла превосходная, сентябрьская, еще жаркая ночь, усыпанное звездами, безлунное небо казалось огромным куском темного бархата, и в его глубине звезды сияли так ослепительно ярко, что освещали землю. Доктор перегнулся через перила террасы, разглядывая склоны, уступами спускавшиеся до железнодорожного полотна, но нигде не было ни души; он видел только круглые неподвижные верхушки низкорослых олив, Тогда ему пришло в голову, что Клотильда сидит под платанами у фонтана, прислушиваясь к неумолчному говору журчащей воды. Он бросился туда и оказался в полной тьме, такой густой, что он, знавший здесь каждое дерево, был вынужден передвигаться, вытянув вперед руки, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь ствол. Потом все в том же кромешном мраке и так же ощупью он пробрался через сосняк, но и там не встретил Клотильды. Он стал звать приглушенным голосом:
— Клотильда! Клотильда!
Ночь была все так же черна и безмолвна. Он постепенно повышал голос:
— Клотильда! Клотильда!
Ни души, ни звука. Казалось, и эхо дремлет, — его голос терялся в бездонной синей мгле. Он крикнул изо всех сил, снова нырнул под платаны, вернулся в сосняк, в отчаянии обежал всю усадьбу. Неожиданно он оказался на току.
Обширная вымощенная площадка тока тоже как будто уснула в столь поздний час. Уже много лет здесь больше не молотили; ток зарос травой, и эта выжженная солнцем, золотистая и словно подстриженная трава походила на ворсистый ковер. Среди этой хилой растительности булыжники не остывали ни днем, ни ночью, и в сумерки от них поднимались в ночное небо горячие испарения, весь зной, накопившийся за долгие жаркие дни.
Огромный пустынный ток, согретый теплым дыханием, ширился амфитеатром под безмятежным небом, и, бегом пересекая его по пути во фруктовый сад, Паскаль чуть не споткнулся в темноте о чье-то распростертое тело. Он испуганно вскрикнул:
— Как! Ты здесь?
Клотильда даже не удостоила его ответом. Она лежала на спине, закинув руки за голову и обратив к небу бледное лицо, на котором видны были лишь огромные блестящие глаза.
— А я-то беспокоюсь и ищу тебя уже четверть часа! Не слышала ты разве, что я тебя зову!
Она наконец разжала губы.
— Слышала.
— Что еще за глупости! Почему ты не ответила!
Но она снова замкнулась в молчании, не желая объясняться; на лбу залегла упрямая складка, взгляд как-будто искал что-то в вышине.
— Отправляйся спать, гадкая девчонка! Завтра ты мне все расскажешь!
Она не шевельнулась. Снова и снова уговаривал он ее вернуться домой, а она все не двигалась с места. Наконец он уселся подле нее на низкорослую траву, ощущая тепло нагретых камней.
— Ведь не можешь ты спать на улице… Ну, ответь же мне, по крайней мере, что ты здесь делаешь?
— Смотрю!
Неподвижный взгляд ее огромных глаз, казавшихся сейчас еще больше, был устремлен куда-то вверх, к звездам. Она унеслась всеми помыслами в безбрежные дали чистого летнего неба.
— Ах, учитель, — заговорила она, и голос ее лился медленно, ровно, безостановочно. — Как мелко и ограниченно все, что ты знаешь, в сравнении с тем, что существует там, наверху… Да, я ответила не сразу, потому что думала о тебе и очень за тебя страдала… Не считай меня гадкой.
Паскаль уловил в ее голосе нотку такой нежности, что взволновался до глубины души. Он вытянулся на спине подле нее. Их локти соприкасались. И Паскаль заговорил:
— Послушай, дорогая, ты огорчаешься без причины. Ты думаешь обо мне и страдаешь… Но почему?
— Мне трудно объяснить почему. Ведь я не такая ученая, как ты. Но все же ты многому меня научил, и еще большему я научилась сама, живя бок о бок с тобой. И потом, я все это чувствую сердцем… Пожалуй, я попробую тебе рассказать, — ведь мы здесь одни, и вокруг так хорошо!
После долгих часов одиноких раздумий, в покое этой чудесной ночи, располагающей к откровенности, Клотильда жаждала излить свою душу. Паскаль умолк, боясь ее спугнуть.
— Когда я была ребенком и слышала твои рассуждения о науке, мне казалось, что это ты говоришь о боге, так ты весь горел надеждой и верой. В ту пору для тебя не было ничего невозможного. Ты считал, что наука поможет постичь тайну мироздания и добиться полного счастья для всего человечества… По-твоему выходило, что мы идем все дальше и дальше семимильными шагами. Каждый день приносил новые открытия, новую уверенность. Еще десять, пятьдесят, ну, самое большее сто, лет — небесная завеса раздвинется, и мы познаем истину… И что ж! годы идут, но завеса не раздвинулась, и истина от нас все дальше…
— Ты нетерпелива, — только ответил он. — Даже если понадобится тысячелетие — надо ждать!
— Да, это правда, ждать я не могу! Я хочу знать и быть счастливой без всякого промедления. Познать все сразу и стать счастливой полностью, окончательно. Пойми, ведь и страдаю я оттого, что нельзя достигнуть высот познания в один миг, оттого, что я не могу вкусить полное блаженство, в котором нет места ни сомнению, ни угрызениям совести. Какая же это жизнь, если ты пробираешься вперед ощупью, такими медленными шагами, если ты не знаешь ни одного спокойного часа, боясь, что вот-вот придет разочарование? Нет, нет! Все знание, все счастье немедленно и сразу! Наука обещает нам это, и если не дает, значит, она потерпела крах!
Тут Паскаль вышел из себя:
— Но, дорогая, ведь то, что ты говоришь, — просто чепуха! Наука не откровение. Она движется вперед, в ногу с человечеством, и даже одни эти усилия приносят ей славу. Да к тому же ты не права, — наука счастья не обещала.
— Как не обещала! — перебила его Клотильда. — Пойди открой свои книги, что лежат там, наверху! Ты же знаешь, я прочла их все. Так вот, они полны обещаний. Пока их читаешь, кажется, что мы вот-вот завоюем небо и землю. Книги все разрушают, но клянутся заменить разрушенное, заменить надежно и мудро на основе чистого разума… Ну конечно, я как ребенок: когда мне что-нибудь обещают, я хочу это получить сейчас же. Мое воображение разыгрывается, и то, что мне преподносят, должно быть прекрасным, иначе оно мне не будет мило. Уж лучше было мне ничего не обещать. А сейчас, когда меня гложет такое мучительное нетерпение, — жестоко говорить, что мне ничего не обещали.
Паскаль не удержался и негодующе взмахнул рукой. Кругом царило ночное безмолвие.
— Как бы то ни было, — вновь заговорила Клотильда, — наука все вымела подчистую, земля оголена, небо пусто. Что же мне делать, если, по-твоему, наука не виновна в том, что я возлагала на нее такие надежды? Все равно, я не могу жить без уверенности, без счастья. Где же мне найти ту незыблемую почву, на которой я могу построить свой дом, если у нас отняли прежний мир и никто не торопится заменить его новым? Исследования и анализ вызвали крах — рухнула древняя цивилизация. А гонимое бурей, обезумевшее человечество мечется среди развалин, не зная, где приклонить голову, оно требует прочного и надежного приюта, чтобы можно было начать новую жизнь… Не мудрено, что мы пали духом и полны нетерпения. Мы больше не можем ждать. Раз уж наука движется вперед слишком медленно, раз она потерпела крах — мы предпочитаем обратиться к прошлому, — да, да! к былым верованиям, которые много веков подряд приносили счастье человеческому роду.
— Так я и знал! — вскричал Паскаль. — Вот он, поворотный момент конца века! Мы пришли к нему в усталости и смятении от той уймы знаний, которые он вызвал к жизни. Но извечная потребность в обмане, в иллюзиях терзает человечество и тянет его назад, к баюкающим чарам неведомого… Раз никогда не удастся познать все до конца, зачем стремиться к знанию? И если завоеванная истина не дает счастья немедленно и навсегда — не лучше ли удовлетвориться неведением, во мраке которого непробудно спало первобытное человечество?.. Да! Вот оно, воинствующее возвращение мистики — реакция на сто лет научных экспериментов. Иначе и быть не могло, в таком отступничестве нет ничего неожиданного, если мы не можем удовлетворить разом всех жаждущих истины. Но это всего лишь временная задержка, — движение вперед будет неизменно продолжаться, хотя бы и вне поля нашего зрения, в бесконечности вселенной!
Несколько мгновений они лежали молча, не шевелясь, устремив глаза к мириадам миров, светившихся на темном небе. Падающая звезда пересекла огненной линией созвездие Кассиопеи. Там, наверху, над ними медленно вращалась вокруг своей оси сверкающая вселенная, торжественная и великолепная, а с земли, погруженной во мрак, поднималось мягкое дуновение, словно нежное, теплое дыхание уснувшей женщины.
— Скажи, — спросил вдруг Паскаль своим обычным добродушным тоном, — это твой капуцин выворотил тебе сегодня мозги наизнанку?
Она ответила без обиняков:
Да, он произносит с кафедры слова, которые меня потрясают, он опровергает все то, чему ты меня учил, и я начинаю верить, что твоя наука губительна и отравила меня… О боже мой, что только со мной будет?!
— Бедная девочка! Как ужасно, что ты так себя мучаешь! И все же, несмотря ни на что, я спокоен за тебя — ты как-никак натура уравновешенная, у тебя славная, светлая головка, разумная и смышленая, я не раз тебе это повторял… Ты опомнишься. Но в какое же смятение приводит всех этот капуцин, если он смутил даже тебя! Скажи, значит, ты поколебалась в своей вере?
Она молча вздохнула, тогда он добавил:
— Что говорить, — с житейской точки зрения, вера надежный посох в пути, и дорога легка и покойна, если тебе выпало счастье верить!
— Сама себя не пойму! — пожаловалась Клотильда. — Бывают дни, когда я верю, а бывают и такие, когда я — с тобой и с твоими книгами. Это ты взбудоражил меня, из-за тебя я и страдаю. Быть может, все мое горе именно в том, что я восстала против тебя, а ведь я так тебя люблю… Нет, нет, не говори мне ничего, не обещай успокоения. Сейчас это только еще больше меня взволнует… Ты отрицаешь сверхъестественное. Для тебя таинственное — это просто то, что еще не объяснено, разве не так? И ты даже соглашаешься, что мы никогда не постигнем всего до конца. Итак, выходит, что единственный смысл жизни в бесчисленных завоеваниях неизвестного, в непрестанном усилии познать еще больше… Ах! я уже и так знаю чересчур много для того, чтобы оставаться верующей, — ты слишком меня просветил, и бывают минуты, когда мне кажется, что от этого я умру.
Он отыскал ее руку в теплой траве и крепко стиснул.
— Но ведь ты просто боишься жизни, бедняжка! Ты, безусловно, права, когда говоришь, что единственное счастье заключается в непрерывном стремлении к познанию, ибо отныне уже нельзя пребывать в неведении. Нечего надеяться на какую-либо передышку, на то, что можно обрести покой в добровольном самоослеплении. Придется идти вперед, идти во что бы то ни стало, вместе с жизнью, которая движется непрерывно. Все, что предлагают: возврат к прошлому, отжившие религии или религии подновленные, приспособленные к нынешним требованиям, — все это обман. Познай жизнь, полюби ее, проживи так, как должно прожить, — иной мудрости нет!
Гневным движением она высвободила руку.
— Жизнь ужасна, — воскликнула она с отвращением, — как же ты хочешь, чтобы я прожила ее спокойно и счастливо?.. Твоя наука проливает безжалостный свет на мир, а анализ проникает внутрь человеческих язв, чтобы выставить напоказ всю их мерзость. Ты говоришь все без утайки, говоришь напрямик, вызывая у нас только омерзение к людям, ко всему на свете, и не хочешь унять нашу тревогу.
Он перебил ее, и в голосе его звучало глубокое убеждение:
— Да! Говорить обо всем! Чтобы все познать и все исцелить!