В августе Рыжик с меньшей охотой выходил из дому днём, предпочитал отлёживаться в тени. Бродил он главным образом по ночам. Но иногда он бегал с ребятами на речку и, пока они шумно плескались в воде, ловил рыбу у берега в камышах.
Рыбу он очень любил, и Дима обязательно давал ему пескаря или голавлика, если случалось поймать их на быстрине, ниже мельницы.
* * *
Ранним утром 1 сентября Дима надел новый костюмчик, повязал пионерский галстук и посмотрел на себя в зеркало.
Румяное, загорелое лицо, живые серые глаза, подстриженные машинкой волосы, хороший узел на галстуке — таким он и хотел видеть себя.
Подошла к зеркалу и Галка. Она долго стояла, повязывая платочек и поправляя воротничок.
— Время! Пошли! — скомандовал Дима.
И ребята побежали в школу, которая была в соседней деревне.
На перемене Дима вышел на площадку погонять волейбольный мяч, но вдруг под ноги ему подкатился рыжий ком и прыгнул на грудь.
— Рыжик! Ты откуда?
— Смотрите, ребята! Что за зверь такой? — закричал кто-то, и вскоре все школьники с весёлым любопытством столпились вокруг Димы и Рыжика.
Вышел на шум и учитель Андрей Иванович, поправляя очки, чтобы лучше видеть, что происходит на площадке.
— Ух, какой славный! — сказал Андрей Иванович, наклоняясь к Рыжику. — Где нашёл?
— В лесу, — ответил Дима.
Рыжик вильнул хвостом и ткнул мокрым носом в руку учителя.
— А кто это? Лиса? Собака? — закричали дети.
Андрей Иванович подумал и сказал:
— Вовсе не лиса и не собака. Родители этого зверька большие путешественники. Прежде чем попасть в наши леса, они летели на самолёте, долго ехали в поезде, затем в грузовике и на подводе. Выпустили их на волю в сорока километрах от нашей деревни.
Ребята столпились вокруг учителя, жадно слушая его рассказ.
— Привезли их из Уссурийского края, чтобы пополнить подмосковные леса пушным зверем. Звери скоро расплодятся, и через несколько лет их можно будет добывать. А сейчас держать их в неволе не следует. Правительство требует охранять зверя на воле, а пойманных щенков выпускать.
Рыжик сел и с любопытством рассматривал притихших ребят.
— И самое лучшее, Дима, что мы можем сделать, — сказал Андрей Иванович, — это отпустить Рыжика. А называется, ребята, этот зверь уссурийским енотом или енотовидной собакой. Некоторые зовут его еноткой.
* * *
В первое же воскресенье почти вся школа повалила к Кривому долу.
Рыжик бежал рядом с ребятами, обнюхивая опавшие листья, редкие грибы под деревьями, муравьиные кучи и коренья. Дима редко водил Рыжика в лес, и многое было зверьку в диковинку.
Шумно двигались ребята по лесу, шурша в кустарниках и громко перекликаясь на разные голоса. Только Дима и Галка не разделяли общего оживления.
— Далеко ли до места? — спросил Андрей Иванович.
— Вот здесь, — показал Дима. — Видите, ещё и палка моя цела.
Учитель собрал ребят:
— Попрощайтесь с Рыжиком и возвращайтесь к опушке, а мы вас скоро догоним.
Дети подходили к Рыжику, говорили ему хорошие слова, жали лапу. А Рыжик, ничего не понимая, тыкал носом в ребячьи руки и смотрел вокруг зелёными глазами.
Дима, сдерживая слёзы, накинул Рыжику верёвочку на шею, завязал узлом, а другой конец прикрепил к берёзе.
— Днём он поспит здесь, а ночью перегрызёт верёвочку и пойдёт искать своих, — сказал Андрей Иванович. — Только ты не огорчайся. Мы создадим в школе живой уголок. Будет у нас много новых дел и забот, а придёт время — другого Рыжика поймаем!
Андрей Иванович обнял Диму, привлёк его к себе. Галка словно ждала этой минуты: она прижалась к брату и заревела.
Когда Рыжик был привязан, Андрей Иванович, Дима и Галка пожали чёрную лапу зверя и быстро пошли домой. Но долго они слышали, как скулил и прыгал Рыжик под берёзой…
В понедельник Дима сбегал после уроков в Кривой дол.
Рыжика не было, у ствола дерева виднелся лишь обрывок верёвочки.
«Вот и нет больше у меня четвероногого друга! — с огорчением подумал Дима. — Увидимся ли когда-нибудь, Рыжик?»
Недели через две, когда уже понемногу стало забываться огорчение, Дима встретил колхозного пастуха дядю Филиппа. Он рассказал, что видел на днях в лесу двух бегущих енотов, когда гнал стадо вдоль опушки.
— Весёлые такие, — сказал Филипп. — Бегут да играют. А на шее у одного короткая верёвочка. Твой, стало быть…
Лялина ошибка
На целый месяц мы отправляемся за город.
У папы и мамы отпуск, у меня каникулы. И мы всей семьёй едем в деревню.
Деревня стоит над рекой Рузой, на холме. А наш дом — на самом берегу.
После душного московского дворика, где и со скакалкой негде попрыгать, так хорошо пожить в деревне! Я бегаю по лесу, валяюсь на траве, купаюсь в речке, делаю из цветов венок для себя и для куклы.
— Ну, наша Лялька — как молодой барашек, которого выпустили из загона, — смеётся мама, подавая мне вечером большую кружку парного молока.
Июль.
Так душно, что даже мухи днём не летают: они сидят на стене и лениво чистят лапки.
А у нас под окнами липы с бронзовыми серёжками, и запах от них такой, что голова кружится. Под липами прохлада и тишина. Только в высоких кронах деревьев чуть слышно жужжат пчёлы.
Каждое утро после завтрака мы уходим в лес. Мама знает хорошее местечко, где так много земляники, что она не прячется от меня, а сама просит: «Сорви меня, Ляля, съешь!»
Папа шагает впереди. Он высокий, в кудрявых волосах у него седина. Скоро ему исполнится сорок лет. Идёт он быстро и легко, как все охотники. За ним еле успевает мама. Она никогда не молчит, всё шутит да смеётся, и в лесу далеко слышен её голос. Позади бегу я с Латкой. Так зовут нашего ирландского сеттера с золотой медалью на ошейнике. Латке не так уж интересно идти с нами, когда у папы нет ружья. А ружьё дома, потому что охота ещё не началась.
Я ничего не боюсь в лесу, только муравьёв, особенно жёлтых, да лягушек, если они выпрыгивают очень близко: это противно.
Однажды мы набрали корзинку земляники и возвращались домой по тропинке между овсами. Овсы ещё не созрели. Они раскинулись огромным зелёным квадратом: колхоз в деревне большой, богатый, у него много посевов. И каждая овсинка тянется к солнцу сочной метёлкой.
Вдруг Латка сделала стойку: вытянула в одну линию каштановую мордочку и пушистый хвост, унизанный репьями, осторожно подняла правую переднюю ногу и замерла. До чего же она была красива в эту минуту!
— Что-то есть! — говорит папа. — Но почему в овсе? Перепел или куропатка? А может быть, дурашка делает стойку по жаворонку? Пиль!
Латка переступает с ноги на ногу, поднимает левую лапу и с удивлением глядит на папу.
Наклонившись над землёй у самого носа Латки, папа кричит нам:
— Смотрите, какой птенец! — и поднимает птичку величиной со скворца. — Съёжился, боится носом пошевелить!
На круглой голове птенца длинный клюв и большие глаза навыкате, тёмные и блестящие, как две ягоды чёрной смородины. Сам он весь коричневый, а ножки не то зелёные, не то серые, как у кузнечика.
— Дай мне его подержать, папочка! — кричу я, схватывая птенца и прижимая его к груди.
Глаза птицы смотрят испуганно, сердечко бьётся так часто, как папины часики.
Латка прыгает ко мне на грудь.
— Уйди! Вот я тебе! — кричу я собаке и поворачиваюсь к ней спиной. — Какая милая птичка! Давайте возьмём её домой!
— Ну зачем это, Ляля? — спрашивает папа. — Маленький вальдшнепёнок не будет жить в неволе.
— Отпусти, Лялечка, — просит мама. — Посмотрела — и довольно. Раз папа сказал — значит, нельзя держать в неволе эту птичку.
— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!
Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно, она добрая. И я несу маленького вальдшнепёнка домой.
Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.
Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним, а он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго и то, как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.
Мама печально смотрит на него и говорит:
— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве можно так мучить птенца?
Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.
По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно!
Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.
Папа говорит, где зимуют вальдшнепы, и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и цыканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой.
Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.
— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.
Мы не поверили мальчику. Я осмотрел вальдшнепа и сказал:
«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».
«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»
«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».
Мальчик помедлил и нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.
«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего тёмный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».
Мальчик опустил глаза и покраснел:
«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы не смотрите в мою сторону».
Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…
Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расстаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.
Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.
Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:
— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.
— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.
Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что ещё не выпустила его.
Я ставлю его на короткие зелёные ножки. Он тычет длинным клювом в землю и вдруг оживает.
Расправив крылья, встряхнув головой, вальдшнеп бесшумно, как бабочка, взлетает и скрывается в овраге. Я кричу от радости и повисаю на шее у папы.
— Ты простишь меня? — шепчу я ему на ухо.
— Прощу, прощу.
Мама смеётся и говорит:
— Вот и молодец, Лялька! Я знала, что она умная и добрая!
И опять всё хорошо у нас в доме.
Дни идут за днями, один краше другого, и на душе у меня легко и спокойно.
А мама всем говорит, что её Лялька выросла и стала сердечнее.
Дымка
Вот уж накупался Борька в то утро на речке!
Думал, разок окунётся — и домой, а просидел в воде больше часа: всё ловил руками рака под берегом.
Поймал, а из реки вылез синий, зуб на зуб не попадает.
Оделся приплясывая, схватил рака за спинку и помчался домой по самой короткой лесной тропе.
«Прибегу сейчас — и прямо на печь», — решил он.
А на печку не попал — задержался на поляне, где по старому жнивью густо рос клевер.
Вымахал клевер чуть не до пояса, не разбежишься по нему. А побегать пришлось вволю…
И зачем только забралась она в самую гущину!
Борька заметил её сразу, как только выбежал из ельника, бросил рака и с разбегу прыгнул на клевер.
Пробежал немного и упал.
И ей тяжело было бежать в такой доброй, густой да мокрой траве: она больше ползла, чем прыгала, а иногда взлетала, как птица.
Среди красных головок клевера видны были то её мордочка с большими чёрными глазами и острыми ушками, то короткий пушистый хвост.
Нырнёт вдруг в траву и скроется, а то вся видна как на ладони — серая с голубым, как дымок от папиросы, тонкая, ловкая, как котёнок.
— Всё равно догоню! — закричал Борька, поднимаясь и падая.
Вскочил, прыгнул, снова упал, а потом поднялся, пополз к ней и накрыл картузом.
Возбуждённый погоней, мокрый от росы, выбрался Борька на тропу и только тогда осторожно глянул на зверька, беспокойно ёрзавшего на дне фуражки.
«Развелись, значит, в нашем лесу, — подумал Борька. — Отец придёт — обрадуется, а мать поворчит, конечно, и отойдёт… А какая светлая! Чистый дымок. Вот и буду звать её Дымкой».
Борька взбежал на крыльцо избушки, одиноко стоявшей в лесу у просёлочной дороги, и крикнул:
— Мам! Смотри, какую я белку поймал!
Мать вытерла руки о передник и глянула на зверька. Борька засмеялся:
— А смешная какая с виду: почти белая, а на боках, гляди, перепонка, как у летучей мыши. Даже тоньше, прямо паутинка. Смотри, смотри!
Дымка выпрыгнула из картуза, словно взмахнула крыльями, и спряталась в тёмном углу под лавкой.
Мать даже вздрогнула и отступила:
— Ишь какая шустрая!
Борька уже подумал, что всё обойдётся по-хорошему, но мать заворчала:
— Нет с тобой сладу! Один зверь убежал, так другого приволок! Опять хлопот не оберёшься!
— Да ты не сердись! Папка ещё зимой о ней сказывал, всё поймать хотел. А как приедет он, поглядит, ну и выпустим.
Мать только рукой махнула. Борькиных затей она не любила. В прошлом году барсучонок жил больше месяца; днём спал в старой бочке, а по ночам такой тарарам поднимал в хате, что и уснуть нельзя.
А этой весной зайчонок гостил. И такой озорной был, не придумаешь! Новое деревянное корыто до того обработал, что и рубашку теперь в нём не выстираешь. А сейчас новая забота — с белкой!
Но Дымка тихо сидела под лавкой, словно её и не было. И только когда Борька нагнулся, чтобы молока ей дать, выскочила она из угла, громко цокнула, прыгнула на постель, оттуда — на стену и прямо на печь, куда Борька собирался забраться после купания. В старый ватник уткнулась носом, голову хвостом накрыла и затихла.