Александр Дюма-сын
Вы, конечно, встречали женщин, поступки и привычки которых, казалось, не могли изобличить в них героинь романов и которые, между тем, могли бы сказать:
«Если бы кто захотел описать мою жизнь — то это была бы прелюбопытная повесть».
Мне так часто слышалась эта фраза, что я невольно поверил ей, и написал — со слов женщины, старой гувернантки, имевшей второстепенную роль в этой драме, — историю, которую вы можете прочесть, если не заснете над первыми строчками.
Теперь мне незачем объяснять, почему я назвал эту книгу Романом Женщины.
Часть первая
I
Знаете ли вы город Дре? Если не знаете именно его, то вам хорошо известны другие провинциальные города — а этого слишком довольно; ибо все они имеют один и тот же характер, одни и те же странности, одни и те же предрассудки.
Однако город Дре имеет свою особенность: он ведет торг колбасами и свининою; но так как эта особенность не может придать ни малейшей занимательности нашей книге, то мы и пройдем ее молчанием, рискуя даже навлечь на себя неудовольствие почтенных торговцев и их клиентов.
Это не шутка! Провинция не прощает насмешек. Провинция похожа на тех состарившихся женщин с резким, пронзительным голосом, с горбатым, вниз загнутым носом, разодетых, разукрашенных всевозможными драгоценными вещами, высохших, злобных, прихотливых, жеманных, осуждающих всех молодых и хорошеньких и не упускающих случая оклеветать их, — на те создания, которые, опираясь на добродетель 50-летнего возраста, свободные от всяких покушений или скрываясь за завесой искусства и опыта, а иногда и ханжества, стараются очернить все прекрасное, молодое и доверчивое, оставаясь неуязвимыми под своей кирасой. Попробуйте напасть на них — и вы увидите сами, как они простят вам это нападение. Невозможно определить, что такое ненависть старой женщины, особенно когда на ее стороне авторитет прожитых лет и когда благочестие, по крайней мере наружное, придает веру в непогрешимость и беспристрастие их суждений.
Я ненавижу провинцию, она относительно Парижа то же, что и старая женщина относительно молоденькой.
Но такого суждения о провинции я не распространяю на те города, которые, имея 100 или 200 тысяч жителей, по своей торговле, промышленности и развитию находятся в непосредственных отношениях с Парижем. Правда, они имеют свои странности, как и Париж имеет свои, но они уничтожаются в этом шуме общего движения; города же, презираемые мною, и короткого знакомства с которыми я бы желал избежать, это города, имеющие от 10 до 12 тысяч жителей, снабженные подпрефектурою и украшенные королевским прокурором. Такие-то городки надменны до крайности: они презирают торгующее сословие и помешаны на аристократии, которую составляют: президент, королевский прокурор, подпрефект, судьи, нотариусы и адвокаты. Иногда допускаются сюда и некоторые из ростовщиков, но только через задние двери.
И вот в этом-то заповедном кругу разгуливают страсти и всякого рода соблазны. Супруга президента делается зачастую любовницей подпрефекта, который бросает ее для прокурорши, имевшей, в свою очередь, любовником президента. И все это делается под прикрытием белых галстуков, суровой осанки, строгих правил, великолепных комнат, оплачиваемых правительством, и ежедневных осуждений, произнесенных над бедняком, укравшим кусок хлеба или грушу. А после двадцати лет такого рода служения фраки их украшаются красной лентой, жалованье увеличивается и человек умирает с именем достойного правителя и прекрасного семьянина.
Отставшие от дел торговцы приняты в это общество — утешительное вознаграждение, — которого так сильно добиваются честнейшие из них.
«Тьфу!» — как сказал Гамлет, пораженный запахом от трупа Йорика.
Но, скажете вы, Париж не что иное, как громадный город, заключающий в себе множество мелких, с теми же самыми нравами и пороками, только менее заметными, потому что сцена их действий обширнее и число действующих лиц несравненно многочисленнее.
Правда; но в Париже, если и есть сильные страсти, есть и истина; если есть пороки, есть и разум, их исправляющий; однако к чему я пускаюсь в критико-философкие рассуждения над провинциею и столицею, тем более что это вовсе не относится к нашей истории; вернемся же в Дре.
Знаете ли вы или не знаете этот город — я все-таки в нескольких словах хочу познакомить вас с его топографией.
Если вы отправитесь из Парижа, то вы войдете в Дре через Сент-Жанское предместье; вы переправитесь через Блез, небольшой ручеек, обнимающий двумя своими рукавами прелестное место для прогулки; далее вы пойдете все прямо, войдете на улицу Паризис, которая приведет вас на площадь того же наименования. Здесь дорога образует угол — последуя, вы очутитесь в Сент-Мартенском предместье, оканчивающемся Шартрской дорогой; остановитесь тут — ваше путешествие кончилось. Предпоследний дом предместья есть, или, по крайней мере, был в 183.. г., пансионом девиц. Его окружала высокая каменная стенка, в ней дверь, выкрашенная зеленой краской, под нею черная доска с надписью: «Пансион для молодых девиц».
Масса деревьев виднелась за этой дверью, а через нее весело и спокойно проглядывали окна, с решетками серого цвета и зеленой рамкой из жимолости и виноградника. Словом, это здание было отлично применено и к воспитанию, и к удовольствию своих юных обитательниц: довольно уединенное от городского шума, оно в то же время было и достаточно близко к нему, так что по временам этот шум напоминал молоденьким сердцам, что есть на свете, кроме их наставниц, еще и другие люди и другие дома, кроме их пансиона.
Переступим же порог этой двери: вот мы на первом дворе. С одной стороны помещение привратника; в нем клетка с чижиком, несколько горшков резеды и прочая утварь, составляющая незатейливое счастье этого почтенного сословия, с другой — птичник, население которого, более нравственное, чем городское, давным-давно предалось сну. Выше стоит голубятня, полная домашних голубей, которые мешаются в игры молодых девушек и просят крошек хлеба из ласкающих их ручонок. Посредине лужайка, обсаженная цветами, по углам тополя, а по обеим сторонам дома идет двойная липовая аллея, полная тени и грез.
Что же касается внутренности дома, то в нем более удобства, нежели роскоши, более предупредительности, чем поэтичности. Пройдем, однако, чтобы бросить быстрый взгляд на зал, служащий для приема родственников воспитанниц, зал, украшенный красными и белыми занавесями, классическим фортепиано, стенными часами, представляющими колесницу Аполлона, и канделябрами, ничего не представляющими: отворим немного дверь, ведущую в особенный кабинет начальницы, где помещается и библиотека, всегда открытая любознательности детей; говорить о составе ее — бесполезно, книги, ее составляющие, известны каждому; отворим еще одну дверь, ведущую в столовую г-жи Дюверне, начальницы. Эта комната ничем не отличается от прочих; и несмотря на то, что в ней как-то темно от гардин, тесно от мебели, холодно, — она тем не менее составляет предмет честолюбивых желаний молодых девушек; ибо те из них, которые прилежно занимались в продолжение недели, приглашаются к обеденному столу их начальницы и могут не без иронии смотреть на других, отправляющихся в общую столовую, в то время как счастливицы в ожидании обеденного часа с удовольствием рассматривают гравюры или перебирают листки кипсеков библиотеки.
Как чудны эти годы, которые пролетают в желаниях таких наивных вознаграждений или в страхе наказания! Какой счастливый возраст, в котором нет иных огорчений, кроме неудовольствия матери, и в котором, исполнив требуемое, молодая девушка может ввечеру, после молитвы, заснуть спокойно и тихо, потому что ни тревожные грезы, ни печальные мысли не смеют еще приблизиться к ее изголовью. Что может быть утешительнее зрелища, какое представляется вошедшему в пансион родственнику, когда он смотрит через решетки приемной на веселые игры, среди зелени и цветов, в которых проводят они часы отдохновения! Можно проводить целые дни, глядя на забавы этих милых, нежных и розовых созданий; беспечные, улыбающиеся, шаловливые, они не думают, что будет с ними после этих первых годов их жизни и что ожидает их за стеною их сада.
Теперь, осмотрев нижний этаж, поспешим пробраться в среду этих милых детей, но так, чтобы они не заметили нас, иначе они разбегутся, как дикие серны, и утратят ту очаровательную физиономию, которая для нас так привлекательна.
Второй этаж мы не будем осматривать, но заметим только, что он занят г-жою Дюверне и лазаретом; в третьем — находятся склады белья и отдельные комнаты для больших.
Уже 7 часов 30 минут вечера, сегодня 15 августа — канун вакансий; оттого-то детские игры так шумны, радость выражается так свободно. Нужна большая вина, чтобы лишиться отпуска завтра; ни в классах, ни в отдельных дортуарах, ни в столовой, ни в глубине сада нет занимающихся; хотя некоторые из воспитанниц, более дальновидные, связывали книги, которые хотели взять с собою, обещая начальнице заниматься ими, а себе — не дотрагиваться до них; другие, образовав кружки, в которые входит по временам г-жа Дюверне, открывают друг другу тайны сердца, и эти мечтания, как перелетные птички, летят в неведомые страны и, возвращаясь сразу же, приносят с собою покой и надежду. Среди этих счастливых кружков непременно найдется и бедное дитя, лишенное родных или достатка; оно глядит на радость других через решетку темницы. Бедные дети! Печаль прежде радости проникла в их сердце, которое, будучи слишком молодо и неопытно, чтобы предаться сомнению, не спрашивает даже, почему они, будучи так же молоды, так же прекрасны, так же невинны, не могут быть так же счастливы, как и их подруги; почему, живя вместе в пансионе, они не могут жить в одном и том же свете? Бедные крошки, которым творец дал так же, как и другим, глаза, чтобы видеть, и сердце, чтобы любить, но которые, едва протянув свои ручки, прикасаются уже к несчастью или к обольщению.
Вот неизбежное зло, которое заключают в себе пансионы, т. е. соединение многих существований в один тесный кружок, живущий одной жизнью; эти существования, поставленные на некоторое время на один уровень, рассыпавшись впоследствии по общественной лестнице, разделятся непременно. Вследствие этого рождаются эгоизм в одних — зависть в других, и Бог один знает, что бывает следствием того и другого.
К счастью, не преждевременное горе мы собираемся описывать в настоящую минуту и будем следить не за грустной тенью; а так как мы не обозрели еще сада, в котором начинается наша история, то оставим на время эти белокурые головки с их невинными грезами и войдем в липовую аллею, где так много прохлады и тени и так мало воспитанниц. Мы найдем здесь двух уже довольно взрослых девушек, которые прогуливаются взявшись за руки; несмотря на сумерки, мы можем подробно разглядеть их общие черты: одна из них, младшая, очаровательная брюнетка, другая — прелестная блондинка. Вот на них-то мы и сосредоточим наше внимание и последуем за ними.
Видели ли вы женщин Диаза? Этих бледно-розовых, улыбающихся созданий, изображенных среди восхитительной природы; их ноги тонут в зеленой мураве и цветах — и, как богини времен язычества, они как бы окружены сиянием? Видели ли вы живопись Мюллера, эти поэтические и увлекательные головки — с их очаровательными улыбками, с небесно-голубыми глазами и волосами, подобными золотистому шелку? Так займите у одного всю силу кисти, у другого — тайну его карандаша, и вы будете в состоянии вообразить себе прелестную блондинку, о которой я говорил вам.
Уже с давних пор и долго еще будет длиться спор: какому цвету волос отдать решительное преимущество? Мы не беремся решить его, хотя и создали себе разные типы красоты и поэзии, мы, не иначе, воображаем их как украшенных белокурыми волосами. Из этого не следует, чтобы мы были противниками черных; нет, мы только поклонники первых. Мы признаем, что в природе существуют резко поразительные тоны, которые вызывают удивление, точно также как и нежные, которые располагают к мечте; мы говорим, что образ женщины, впервые явившийся в нашем воображении, первые черты ее, рождающиеся в нашем сердце, никогда не бывают с волосами черными; мы хотим сказать, что брюнетка есть олицетворение страсти, а блондинка — любви.
Теперь, когда мы попали в сад г-жи Дюверне, следя за молодыми девушками, обратим наше внимание преимущественно на блондинку. Оттого ли, что нашли в чертах ее лица выражение грусти или поэзии, что почти одно и то же, но чего мы не заметили у ее подруги; оттого ли, что в ее голубых глазах мы угадали выражение, которого напрасно искали бы в черных; оттого ли, наконец, что в этой улыбке, которая изредка набегала на ее губы, мы прочли безотчетную грусть, которая, если и не имела причин в настоящем, то, как нам казалось, была предчувствием будущего, — не знаем; но, во всяком случае, жизнь и будущее этого ребенка заинтересовали нас против воли, и нам захотелось узнать, что судьба готовит ее существованию.
Итак, оставим других детей, которых мы видим собравшимися в кружки, строить воздушные замки, которые через полчаса докончит сон, и подойдем тихонько к отделившимся подругам, чтобы послушать их разговор.
— В котором часу ты уедешь завтра? — спросила брюнетка, Клементина.
— Ты хотела сказать, в котором часу мы уедем? — возразила блондинка, Мари.
— Ну да.
— Экипаж будет готов к 11 часам.
— И когда мы приедем к твоим?
— Через 9 часов.
— Какое счастье! День будет чудесный; посмотри, сколько звезд! Ты очень счастлива!
— Почему так?
— Еще спрашиваешь! Ты уезжаешь отсюда с тем, чтобы более не возвращаться; ты навсегда оставляешь классную скамью, на которой так неудобно сидеть, нашу постель, где так дурно спится, ты будешь жить в Париже, в замке, быть может… жить с родителями; войдешь в свет, о котором говорят так много дурного и который мне кажется обворожительным, — и ты меня спрашиваешь еще, почему ты счастлива! Нет, милая моя, или ты слишком требовательна, или слишком забывчива.
— Ты права, но это все ожидает и тебя со временем.
— Да, только далеко не то же самое; прежде всего, я должна дожидаться целый год, а к тому же еще я вовсе не имею твоего состояния. Ты войдешь в жизнь через золотые двери, а мои едва ли будут вызолочены; выйдя отсюда, я должна буду уехать в провинцию к тетке, которая вовсе не веселого нрава, меня отдадут замуж за какого-нибудь нотариуса, тогда как ты… Но постой, одно приводит меня в отчаяние, это мысль, что впоследствии предрассудки более, быть может, чем расстояние, разлучат нас навеки. Кроме того, понимаешь ли ты, есть что-то святое в этой дружбе двух сердец, в этом слиянии симпатий, совершившемся без кровных уз, а случайно. И так обещаешь ли ты всегда любить меня?
Они обнялись.
— Как подумаешь, — продолжало беспечное дитя, — что я два месяца проведу вне пансиона и с тобою… Кстати, твой отец добрый человек?
— Превосходный; а маман…
— О, ее я давно знаю. Как нам будет весело; как мы посмеемся! Послушай, скажи откровенно, что ты чувствуешь, расставаясь с пансионом?
— Грущу, клянусь тебе; потому что оставляю привычки если не счастливой, то правильной жизни; потому что до сих пор я не знала иных огорчений, как взыскания за неисполнение, но вот уже два года как я большая, — прибавила, улыбаясь, Мария, — следовательно, не имела даже и их; потому, наконец, что я знаю, что оставляю, и не знаю, что найду.
— Вот забавная причина, ну так я скажу тебе: ты найдешь дом в Париже, меблированный несколько иначе твоей здешней комнаты, прислугу, лошадей и возможную роскошь; ты найдешь отца и мать, которые обожают свое дитя, а не г-жу Дюверне, которая улыбается тебе за 2 тысячи франков; ты найдешь на лето чудесный замок, окруженный лесом, полями, с бесконечным горизонтом и светлым небом, тогда как здесь мы пользуемся только маленькой его частью. Зимой ты найдешь спектакли, балы, туалеты, упоение от светской жизни, удивление мужчин, ненависть женщин, а это тоже что-нибудь да значит, и из удивляющейся тобой толпы — право выбрать самого изящного, самого благородного, самого умного, потому что ты сама изящнейшая, благороднейшая, прелестнейшая из женщин, что тоже не лишнее, во всяком случае, даже в счастье. Наконец, ты найдешь свободу, слово, за которое пролито много крови; вот какое незначительное изменение произойдет в твоей жизни. И как ты мило горюешь об этом изменении! Я же, которой нечего и надеяться найти то, что ожидает тебя, — я не жалею ни о чем.