– Но, сударыня, разве не с вами я вчера...
– Сударь, я сгораю от стыда и унижения. Вы никак не можете упрекнуть меня в недостатке покорности. Вы увидели эту женщину рядом со мной, грубо меня оттолкнули, схватили ее и бросили на то место в кровати, что предназначалось для меня. Я ушла в смущении, найдя облегчение в слезах.
– Скажите, ангел мой, вы вполне уверены в истинности фактов, на которые ссылаетесь?
– Чудовище, он желает снова надругаться надо мной! И это после всех оскорблений и издевательств, доставшихся мне в награду, и тогда, когда я так нуждаюсь в утешении... Скорее сюда, сестра моя, пусть все полюбуются, какому недостойному человеку я принесена в жертву... Вот она, вот она, моя безобразная соперница, – вскричала лишенная своих законных прав молодая супруга, проливая потоки слез, – прямо на моих глазах он осмеливается лежать в ее объятиях! О друзья мои, – причитала мадемуазель де Тероз в отчаянии, собрав присутствующих вокруг себя, – помогите, подскажите, как обуздать этого клятвопреступника? Неужели я, так его обожавшая, заслужила подобное к себе отношение?
Невозможно представить себе ничего более забавного, чем лицо Фонтани, слушающего эти удивительные речи. Он бросал оторопелые взгляды на негритянку, затем переводил их на юную супругу, рассматривал ее с каким-то бессмысленным выражением, будто на самом деле его рассудок был потревожен. По какой-то роковой случайности, с тех пор как президент находился в Оленкуре, он стал доверять Ла Бри, своему маскировавшемуся сопернику, которого ему следовало опасаться более, чем кого бы то ни было среди всех живущих здесь лиц. Он его подзывает и обращается к нему:
– Друг мой, вы всегда казались мне весьма рассудительным малым; вы доставите мне удовольствие, если скажете, действительно ли вы полагаете, что у меня что-то не в порядке с головой.
– По правде говоря, господин президент, – отвечает ему Ла Бри с грустным и сконфуженным видом, – я никогда не отважился бы это сказать вам, но, поскольку вы удостаиваете меня чести и интересуетесь моим мнением, не стану скрывать, что после вашего падения в хлев со свиньями мысли, исходящие из вашего мозга, утратили былую чистоту. Пусть вас это не тревожит, сударь. Пользующий вас врач – один из крупнейших специалистов в этой области. Знаете, у нас здесь в поместье маркиза был один судья. Он помешался до такой степени, что не осталось в нашей местности ни одного юного распутника, против которого, едва тот позабавится с девицей, этот сутяга тотчас не затевал бы уголовный процесс, причем с постановлением, приговором и высылкой – словом, со всеми низостями, что всегда найдутся в арсенале у этих негодяев. И вот, сударь, наш доктор, этот человек обширных познаний, что уже имел честь назначить вам восемнадцать кровопусканий и тридцать два клистира, вернул ему голову такой здоровой, словно тот никогда прежде не судействовал. Но прислушайтесь, – продолжал Ла Бри, оборачиваясь на шум шагов, – поистине, стоит о нем заговорить, и он легок на помине, вот он, собственной персоной.
– Здравствуйте, дорогой доктор, – говорит маркиза входящему Дельгацу, – полагаю, никогда еще мы так не нуждались в вашем вмешательстве. У нашего дорогого друга президента вчера вечером случилось легкое помутнение в голове, из-за чего, вопреки общим уговорам, он вместо своей жены овладел этой негритянкой.
– Вопреки общим уговорам? – удивляется президент. – Как? Выходит, кто-то этому препятствовал?
– Да я сам в первую очередь, и изо всех сил, – отвечает Ла Бри, – однако сударь устремился вперед с такой силой, что я предпочел не мешать ему, чтобы не подвергаться нападкам с его стороны.
После этого президент, потирая лоб, уже не знал, как ему и быть, а врач между тем приступил к исследованию пульса.
– Сие происшествие куда серьезней предыдущего, – изрекает Дельгац, опуская глаза, – это скрытое осложнение недавней вашей болезни, внутренний жар, ускользающий даже от опытного взгляда специалиста и вспыхивающий в момент, когда об этом думают менее всего. Речь идет о сильнейшей закупорке диафрагмы и о повышенной возбудимости организма, или эретизме.
– Что?! Еретизме?! – завопил взбешенный президент. – Что хочет сказать этот шалопай своим словом «еретизм»? Так знай же, болван ты этакий, что я никогда не был еретиком! Видно, старый дурень знать не знает истории Франции, ему невдомек, что именно мы и сжигаем еретиков. Езжай-ка на нашу родину, ублюдок салернский, поезжай, дружок, погляди на Мериндоль и Кабриер, еще дымящиеся от пожаров, кои мы там устроили, прогуляйся по берегам кровавой реки: так обильно увлажнили кровью всю провинцию почтенные члены нашего трибунала. Послушай стенания принесенных в жертву нашему неистовому возмущению, рыдания жен, оторванных нами от груди супруга, крики детей, едва вышедших из материнской утробы, воззри на все священные расправы, учиняемые нами. Так что за столь благочестивое поведение не подобает такому негодяю, как ты, обзывать нас еретиками.
И, распалясь собственным красноречием, президент, все еще лежащий в кровати рядом с негритянкой, так ударил ее кулаком по носу, что бедняжка убежала вон, завывая, точно сука, у которой отняли щенят.
– Ну полно, полно, зачем столько пыла, друг мой? – говорит д'Оленкур, приближаясь к больному. – Господин президент, разве так себя ведут? Вы же видите, здоровье ваше ухудшается, и, главное, вам надо подумать о себе.
– Хорошо, когда со мной будут говорить, как вы, – я буду слушаться, но когда этот подчищала святого Кома честит меня еретиком, нет уж, увольте, я этого не потерплю.
– Напрасно вы так обижаетесь, дорогой мой брат, – приветливо говорит маркиза, – эретизм значит то же, что воспаление, и ничего общего не имеет с ересью.
– Ах, простите, маркиза, простите, иногда я бываю туговат на ухо. Раз так, пусть этот сведущий последователь Аверроэса подойдет и выскажется, я его послушаю. Более того, я исполню все, что он предпишет.
Дельгац во время вспышки гнева президента держался поодаль, имея перед глазами печальный пример негритянки. Теперь он приблизился к краю кровати.
– Еще раз повторяю вам, сударь, – изрекает современный Гален, вновь ощупывая пульс больного, – сильный эретизм организма.
– Ере...
– Эретизм, сударь, – поспешно подхватывает доктор, пригибаясь, точно опасаясь тумака, – из чего я делаю заключение о необходимости срочного вскрытия яремной вены, которое мы проделаем с помощью нескольких повторных ледяных ванн.
– Я не сторонник кровопусканий, – говорит д'Оленкур, – господин президент уже не в тех летах, чтобы переносить такие встряски без острой на то нужды. У меня нет этой кровавой мании, общей для детей Фемиды и Эскулапа. По моим представлениям, существует немного болезней, требующих при лечении кровопускания, и столь же немного преступлений, за которые следует платить кровью. Вы, надеюсь, поддержите меня, президент, коль скоро речь идет о вашей собственной крови. Возможно, я бы не был столь уверен в вашем согласии, не будь вы в нем столь заинтересованы.
– Сударь, – отвечает президент, – поддерживаю содержание первого раздела вашей речи, однако позвольте выразить несогласие со вторым: именно кровью смывается преступление, лишь ею одной от него очищаются и его предупреждают. Сопоставьте все беды, которые может породить на земле преступление, с тем злом, вызванным гибелью дюжины несчастных в год, казненных с целью его предупреждения.
– Ваше рассуждение лишено здравого смысла, друг мой, – говорит д'Оленкур, – оно продиктовано ригоризмом и глупостью. Порочность его обусловлена вашей сословной принадлежностью и вашим провинциализмом – от них следует решительно отказаться. Мало того, что бессмысленная суровость никогда еще не останавливала преступника, еще более абсурдно говорить об оправдании одного злодейства другим и о необходимости расплаты за убийство одного человека смертью другого. Вам и вашим приспешникам надобно стыдиться таких взглядов, обнаруживающих не неподкупность, а скорее пристрастие к господству и деспотизму. Вас с полным на то основанием называют палачами рода человеческого: вы одни уничтожаете больше народу, нежели все природные бедствия, вместе взятые.
– Господа, – вмешивается маркиза, – мне кажется, здесь не время и не место для подобных дискуссий. Вместо того чтобы успокоить моего милого брата, вы, сударь, – продолжает она, обращаясь к мужу, – окончательно воспламеняете его кровь, и болезнь его может стать неизлечимой.
– Госпожа маркиза права, – вступает в разговор доктор, – с вашего позволения, сударь, я приказываю Ла Бри положить в ванну сорок фунтов льда, затем наполнить ее водой, а пока все готовится, я подниму больного.
Все присутствующие тотчас же покидают спальню. Президент встает, следует за доктором, немного колеблется, прежде чем погрузиться в ледяную ванну, которая, по словам Дельгаца, выведет его из строя как минимум на шесть недель, но, не видя способа уклониться, ныряет в нее. Его принуждают провести в ней десять-двенадцать минут на глазах у всей компании, рассеявшейся по углам и оттуда с интересом наблюдающей за этой сценкой. Наконец больного насухо вытирают, одевают, он вновь в центре внимания и как ни в чем не бывало обедает вместе со всеми. После обеда маркиза предлагает совершить прогулку.
– Президенту недурно было бы развеяться, не так ли, доктор? – спрашивает она у Дельгаца.
– Конечно, – откликается тот, – вы можете припомнить, что нет лечебницы, где сумасшедших не выпускали бы во двор подышать свежим воздухом.
– Однако льщу себя надеждой, – говорит президент, – вы не рассматриваете мой случай как безнадежный?
– Далеко не безнадежный, сударь, – отвечает Дельгац, – легкое помрачение, случайно охватившее вас, не должно иметь никаких последствий. Всего-то следует несколько освежить господина президента и обеспечить ему полный покой.
– Как, сударь, вы полагаете, что сегодня ночью я не смогу взять реванш?
– Этой ночью, сударь? Сама мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Если бы я действовал с вами столь же строго, как вы поступаете с другими, то запретил бы вам подходить к женщинам три или четыре месяца.
– Три или четыре месяца, Небо праведное! – и, оборачиваясь к своей супруге, озабоченно спрашивает: – Три или четыре месяца, милочка, продержитесь ли вы, ангел мой, неужели продержитесь?
– О, надеюсь, господин Дельгац еще смягчится, – отвечает юная Тероз с притворным простодушием, – и, если он не сочувствует вам, сжалится хотя бы надо мной...
Все отправляются на прогулку, заранее договорившись с неким дворянином, живущим по соседству, что он вкусно их угостит. Чтобы добраться до места, надо было переправиться через реку на пароме. Во время переправы молодые люди решают подурачиться. Стремясь понравиться жене, Фонтани принимается им подражать.
– Президент, – говорит маркиз, – бьюсь об заклад, вы не сможете, как я, повиснуть на этом паромном канате и продержаться на нем несколько минут.
– Нет ничего проще, – говорит президент, донюхивая очередную понюшку табаку и вставая на цыпочки, чтобы дотянуться до каната.
– Отменно! Как у вас отменно получается, лучше, чем у моего брата! – восклицает маленькая Тероз, увидя повисшего в воздухе супруга.
Пока президент остается в подвешенном состоянии, изумляя всех изяществом и ловкостью, перевозчики, получив приказ, изо всех сил наваливаются на весла. Барка стремительно отрывается от причала, и несчастный болтается между небом и водой... Он кричит, зовет на подмогу. Но паром находится лишь на половине пути, и до другого берега еще остается более пятнадцати туазов.
– Держитесь сколько сможете, – кричат ему, – перебирайте руками до самого берега, вы же видите, нас относит ветром, и мы не можем за вами вернуться!
И президент, скользя, дрыгая ногами, пытается догнать барку, убегающую на веслах. Нет зрелища более забавного, нежели наблюдать за одним из самых важных магистратов парламента Экса, подвешенным прямо в парадном парике и во фраке.
– Президент! – кричит ему маркиз, надрываясь от хохота. – Вот уж, поистине, это соизволение Провидения, друг мой, око за око, зуб за зуб – закон возмездия, столь любимый вашими трибуналами. Отчего вы жалуетесь, что вас повесили, разве не часто приговариваете вы к такой пытке тех, кто заслуживает этого ничуть не более вас?
Однако президент уже ничего не слышит. Он невероятно измучен непосильными упражнениями, на которые его обрекли. Руки отказывают ему, и он грузно плюхается в воду. Мгновенно двое пловцов, которых держали наготове, бросаются к нему на выручку. Промокшего, как спаниель, плававший за подбитой уткой, ругающегося, точно ломовой извозчик, его вытаскивают на берег. Он начинает с того, что заявляет: шутка явно не по сезону... Все клянутся, что и не думали подшутить над ним. Просто паром отнесло в сторону порывом ветра. В хижине паромщика его обогревают, переодевают и ублажают. Женушка старается заставить его позабыть о неприятном происшествии. И притомившийся влюбленный вскоре вместе с остальными начинает смеяться над представлением, которое он недавно разыграл.
Наконец прибывают к упомянутому дворянину. Прием великолепен. Подается обильный ужин. Позаботились о том, чтобы президент проглотил сливки с фисташками, и едва блюдо проникло в его утробу, как он тотчас вынужден был осведомиться о местонахождении заветной комнаты. Его запустили в очень темное помещение. Ужасно торопясь, он садится и поспешно справляет естественную надобность. Операция завершена, однако президент никак не может подняться.
– Это еще что такое? – выкрикивает он, дергая задом.
Однако все его старания напрасны. Не выберешься, разве что придется оставить там кусочек собственной плоти. Тем временем его отсутствие приводит всех в удивление. Все интересуются, спрашивают, куда он запропастился. Наконец крики его услышаны, и вся компания оказывается у дверей злосчастной туалетной комнаты.
– Какого дьявола вы там засиделись, друг мой? – спрашивает д'Оленкур. – Вас что, прихватили кишечные колики?
– Проклятье! – говорит бедолага, удваивая свои старания. – Разве вы не видите, что я влип...
Желая сделать эту сценку еще более смешной и побуждая президента к энергичным попыткам оторваться от проклятущего сиденья, ему снизу, под ягодицы, подставили маленькую спиртовую горелку, которая, чуть опалив кожу, порой схватывала и покрепче, заставляя выделывать невообразимые подскоки и кривлянья, и чем больше потешались его друзья, тем сильнее бушевал президент. Он поносил женщин, угрожал мужчинам, и чем более он расходился, тем комичнее делалась его раскрасневшаяся физиономия. От резких движений парик свалился, и неприкрытый затылок еще забавнее смотрелся на фоне вымученных гримас. Наконец прибегает хозяин с тысячами извинений. Он забыл предупредить, что нужник не подготовлен должным образом к использованию. С помощью своих людей он отклеивает незадачливую жертву. При этом круглая полоска кожи так и не отстала от стульчака, повторив его форму. Дело в том, что маляры покрыли сиденье клеевой краской, чтобы впоследствии лучше держался цветной слой, каким они пожелали его разукрасить.
– Все понятно, – прямо без обиняков заявляет президент, вновь присоединяясь к компании. – Вам доставляет радость издеваться надо мной, я служу предметом вашей забавы.
– Вы несправедливы, друг мой, – парирует д'Оленкур. – Отчего вы всякий раз перекладываете на нас невзгоды, ниспосланные вам судьбой? Ранее я полагал, что справедливость – неотъемлемая добродетель служителей Фемиды, однако теперь вижу, что ошибался.
– Это оттого, что у вас отсутствует отчетливое представление о том, что принято называть справедливостью, – говорит президент, – у наших адвокатов существует несколько типов справедливости, то, что называется общей справедливостью и личной справедливостью...
– Погодите, – прерывает его маркиз, – никогда не приходилось наблюдать, чтобы те, кто так анализирует справедливость, столь же неукоснительно ее соблюдали. То, что я зову справедливостью, друг мой, есть не что иное, как законы природы. Кто следует им – тот и неподкупен, кто отклоняется от них – тот и несправедлив. Скажи-ка мне, президент, если бы ты позволил себе некую прихотливую фантазию в стенах своего дома, счел бы ты справедливым, если бы какая-то тупоголовая свора, устроив разбирательство с использованием всех инквизиторских методов, коварных ухищрений и продажной клеветы, высветила перед всей твоей семьей некие причуды, вполне допустимые в тридцатилетнем возрасте, и воспользовалась всеми этими гнусностями, чтобы погубить и сослать тебя, опорочить твое имя, обесславить твоих детей, разграбить твое добро, – скажи, друг мой, что ты думаешь, находишь ли таких негодяев справедливыми? Если ты на самом деле служишь Высшему Существу, приемлешь ли ты такую модель небесного правосудия по отношению к людям и не охватывает ли тебя дрожь при мысли, что и ты можешь этому подвергнуться?