«Не застал Вас. Думаю, Вы не смогли прийти в привычное время; я не сумею повидать Вас сегодня вечером и не могу больше ждать. До встречи послезавтра непременно».
Записка вовсе не успокоила меня, ее холодность показалась мне дурным предзнаменованием: не дождаться меня, так мало беспокойства... Я не в состоянии вам передать, как это встревожило меня. Не мог ли он заметить, что мы с Берсей вышли вместе, следовать за нами, а если так и случилось, не считает ли он меня отныне падшей? Берсей, взволнованная, подобно мне, всех расспросила; ей сказали, что господин де *** прибыл через три минуты после нашего ухода. Он появился очень обеспокоенный, тотчас ушел и вернулся, чтобы написать это письмо, примерно через полчаса. Еще более встревоженная, я посылаю за каретой... Но вы только представьте, сударь, до какого бесстыдства осмелилась дойти эта порочная и недостойная женщина!
«Мадемуазель, – говорит она мне, видя, что я уезжаю, – по-прежнему рекомендую вам: не говорите никогда ни слова обо всем случившемся сегодня. Если все же, к несчастью, вы поссоритесь с господином де ***, советую вам: воспользуйтесь своей свободой и вволю развлекайтесь, – это куда лучше, чем иметь единственного любовника. Знаю, что вы порядочная девушка, но вы еще молоды, вам, конечно, дают очень мало денег, а ведь вы такая хорошенькая, и я могу помочь вам их заработать сколько захотите... Начинайте же, смелей, не вы первая: есть много таких, которые на этом разбогатели, а потом вышли замуж – как, впрочем, и вы можете сделать однажды – за графов или маркизов, и которые то ли по своей инициативе, то ли при посредничестве гувернантки, прошли через наши руки, подобно вам. У нас есть клиенты, предпочитающие куколок именно вашего типа, в чем вы убедились. Ими пользуются как розой: вдыхая аромат, их не срывают. Прощайте, моя красавица, не будем дуться друг на дружку, вы же видите – я могу еще оказаться вам полезной».
Я с ужасом смотрю на Берсей и тороплюсь расстаться с ней, не удостоив ее ответом. Как обычно, заезжаю к тетушке за Жюли и возвращаюсь домой.
У меня больше не было возможности сообщить что-либо господину де ***: мы встречались три раза в неделю и не имели обыкновения переписываться, так что приходилось ждать свидания... Что он скажет мне?.. Что я ему отвечу?.. Сохраню ли в тайне то, что произошло; не окажется ли это более опасным, в случае если все откроется; не было бы более осмотрительным во всем ему признаться?.. Все эти сложные перипетии держали меня в состоянии невыразимой тревоги. В конце концов я решила последовать совету Берсей и, вполне уверенная, что та в первую очередь заинтересована держать все в секрете, решилась последовать ее совету и ничего никому не говорить... О правый Боже, к чему все эти махинации, раз мне не суждено снова увидеть моего возлюбленного, а громы и молнии, готовые обрушиться на мою голову, уже сверкают со всех сторон!
На следующий день мой старший брат спросил, почему я позволяю себе выходить одна столько раз в неделю и в такие часы.
«Я провожу вечера у тетушки», – ответила я ему.
«Неправда, Эмилия, вот уже месяц, как вы у нее не показывались».
«Ну хорошо, дорогой брат, – согласилась я, дрожа, – я во всем сознаюсь: одна моя приятельница, вы с ней хорошо знакомы, – госпожа де Сен-Клер любезно приглашает меня три раза в неделю в свою ложу в Комеди Франсез; я не решалась ничего говорить вам, боясь, что отец этого не одобрит, однако тетушка прекрасно обо всем осведомлена».
«Если вы посещаете спектакли, – возразил брат, – то сказали бы мне об этом, и я мог бы вас туда сопровождать, все бы упростилось... но ходить одной с женщиной, столь же молодой, как и вы, вам не подобает...»
«Оставим ее, друг мой, – вмешался другой брат, подошедший во время нашего разговора, – мадемуазель развлекается, не стоит ее беспокоить... она подыскивает мужа, и, конечно, претенденты налетят толпой, видя такое поведение...»
И оба повернулись ко мне спиной. Эта беседа насторожила меня. Однако старший брат, казалось, поверил в историю с ложей; я подумала, что сумела его обмануть и он удовольствуется моими объяснениями. Впрочем, что бы ни сделали мои братья, разве что заперли бы меня, – ничто на свете не в силах было помешать мне пойти на предстоящее свидание. Мне было чрезвычайно важно объясниться с возлюбленным, и ничто на свете не могло лишить меня этой возможности.
Что касается отца, то он не менялся, по-прежнему боготворил меня, не подозревал ни об одной моей провинности и никогда и ни в чем меня не стеснял. Жестоко обманывать таких родителей: возникающие угрызения совести отравляют удовольствия, купленные ценой предательства! Сумеет ли печальный пример моей непреодолимой страсти уберечь от моих ошибок тех, кто окажется в сходном положении? Смогут ли горести, какими я расплатилась за свои преступные наслаждения, остановить у края пропасти тех, кто когда-нибудь узнает мою прискорбную историю?
Но вот настает роковой день. Как обычно, беру с собой Жюли, ухожу украдкой, оставляю ее у тетушки и быстро доезжаю на фиакре до дома Берсей. Вхожу... Тишина и темнота, царящие там, сначала изумляют и пугают меня. Не встречаю ни одного знакомого лица; появляется только какая-то старуха – я никогда не видела ее прежде, но, к несчастью своему, вскоре буду видеть слишком часто, – она предлагает мне подождать в той комнате, где я нахожусь, называет имя господина де ***, добавляя, что он придет с минуты на минуту. Ледяной холод охватывает меня – я падаю в кресло, не в силах произнести ни слова. И вдруг появляются оба моих брата с пистолетами в руках.
«Презренная, – кричит старший, – так вот как ты нас бесчестишь! Окажешь малейшее сопротивление, издашь хоть один звук – и ты погибла. Следуй за нами: мы покажем тебе, как одновременно предавать и семью, которую ты покрываешь позором, и любовника, которому ты отдавалась».
При последних словах сознание окончательно покинуло меня, и я очнулась лишь в карете, которая ехала, как мне казалось, очень быстро; я была зажата между моими братьями и упомянутой старухой; мои ноги были связаны, а руки стянуты платком. До сих пор я не могла даже плакать; теперь слезы потоком хлынули из моих глаз, и я провела целый час в состоянии, способном, при всей моей виновности, разжалобить кого угодно, но только не двух палачей, от которых я зависела. По дороге они не заговаривали со мной, и я, погрузившись в свою скорбь, не нарушала их молчания. Наконец на следующий день в одиннадцать утра мы прибыли в замок, расположенный в глубине леса, между Куси и Нуайоном, и принадлежащий моему старшему брату. Карета въехала во двор; мне приказали в ней оставаться до тех пор, пока лошади и слуги не будут удалены. Затем старший брат подошел к экипажу. «Следуйте за мной», – грубо бросил он, развязав меня... Я подчинилась с содроганием... Господи, каков был мой ужас, когда я увидела страшное место, призванное служить мне пристанищем! С низким потолком, мрачная, сырая и темная комната, обнесенная со всех сторон решетками. Свет в нее проникал из одного лишь окошка, выходящего на широкий ров, наполненный водой.
«Вот ваше жилище, мадемуазель, – сказали мне братья, – девица, опозорившая свою семью, недостойна лучшего... Ваша пища будет соответствовать остальному режиму. Вот что вам будут подавать, – продолжают они, показывая кусок такого хлеба, что дают на корм скоту, – и, поскольку мы не хотим затягивать ваши страдания надолго, желая при этом лишить вас всякой возможности выйти отсюда, эти две женщины, – говорят они, указывая на старуху и другую, ей подобную, – будут делать вам кровопускание из обеих рук столько раз в неделю, сколько вы ходили к Берсей встречаться с господином де ***. Мало-помалу – мы на это надеемся – такой режим сведет вас в могилу, и мы сможем обрести покой, лишь узнав, что наше семейство избавилось от такого чудовища, как вы».
С этими словами безжалостные братья велят женщинам схватить меня, – о мерзавцы, простите за это выражение, сударь! – приказывают им пустить мне кровь из обеих рук и продолжают эту страшную процедуру, пока не убеждаются, что я лишилась чувств... Придя в себя, я стала свидетелем того, как они радуются своей жестокости. Словно желая нанести мне все удары сразу и словно упиваясь тем, что рвут на части мое сердце, в те минуты, когда проливалась моя кровь, старший вытащил из кармана письмо и, поднеся его к моим глазам, предложил мне: «Читайте, мадемуазель, читайте и тогда узнаете того, кому вы обязаны своими бедами...»
Я, дрожа, с трудом едва различаю эти роковые знаки: о великий Боже... это писал мой возлюбленный, это он предал меня! Вот что содержало это страшное письмо; слова его кровавыми ранами запечатлены в моем сердце:
«Я совершил безумство, полюбив Вашу сестру, милостивый государь, и опрометчивый шаг, обесчестив ее. Я желал все исправить. Снедаемый раскаянием, я собирался упасть к ногам Вашего отца, признать себя виновным и попросить руки его дочери. Я был уверен в согласии моего отца и был готов отдать себя в Ваше распоряжение. В миг, когда я принимал эти решения, своими глазами, собственными глазами я увидел, что имею дело с женщиной легкого поведения, которая, прикрываясь свиданиями, на которые она являлась якобы с честными и чистыми намерениями, осмеливалась в то же время утолять отвратительные желания грязного распутника. Так что, милостивый государь, не ждите от меня никакого удовлетворения: я Вам больше ничего не должен, ничего не могу предложить Вам, кроме отказа от обязательств, а ей – кроме неизменной ненависти и глубокого презрения. Посылаю Вам адрес дома, куда сестра Ваша отправлялась распутничать, дабы Вы, милостивый государь, смогли удостовериться в истинности моих утверждений».
Едва кончив читать эти зловещие слова, я пришла в ужас...
«Нет! – причитая, рвала я на себе волосы. – Нет, жестокий, ты никогда меня не любил! Если бы хоть намек на чувство согревал твое сердце, разве ты вынес бы свой приговор, не выслушав меня, разве мог бы предположить меня виновной в таком преступлении, зная, что я обожаю лишь тебя одного?.. Коварный, это твоя рука толкнула и низвергла меня в лапы палачей, желающих отнимать у меня жизнь день за днем, понемногу... И умираю, не оправданная тобой... умираю, презираемая тем единственным, кого я люблю. Я не оскорбила его умышленно, а была лишь обманутой жертвой... О нет, нет, это слишком бесчеловечно, я этого не вынесу!»
В слезах я бросилась к стопам моих братьев, умоляла их прислушаться ко мне или прекратить брать мою кровь по капле, а лучше убить меня сразу.
Они согласились выслушать меня; я рассказала им свою историю; однако они не отказались от своего стремления погубить меня, не поверили мне и стали обходиться со мной еще хуже, чем прежде: осыпав меня градом ругательств и наказав двум женщинам строго-настрого исполнять их распоряжения под страхом смерти; они покинули меня, холодно заверив, что надеются больше никогда не встретиться со мной.
Когда они удалились, старухи, поставленные стеречь меня, подали мне хлеб и воду, заперли комнату и вышли. Теперь я, по крайней мере, оказалась одна и, имея возможность отдаться раздиравшему меня отчаянию, почувствовала себя менее несчастной. Первым моим побуждением в порыве горя было разбинтовать руки, чтобы умереть от потери крови. Однако страшная мысль об уходе из жизни, не будучи оправданной моим возлюбленным, была мне настолько невыносима, что я не смогла решиться на такой шаг. Стоит чуть успокоиться – и приходит надежда... это утешительное чувство, всегда рождающееся посреди невзгод, божественный дар природы, уравновешивающий и смягчающий их... «Нет, – говорила я себе, – я не умру, не повидав его, – вот чего мне стоит добиваться, вот ради чего стоит жить. Если он станет упорствовать, считая меня виновной, – я еще успею умереть и сделаю это хотя бы без сожалений, ибо, если я навсегда утрачу его любовь – что за радость в такой жизни!»
Укрепившись в своем решении, я постараюсь воспользоваться любой возможностью, чтобы вырваться из ненавистного заключения. Четыре дня я утешала себя этой мыслью. Но вот две тюремщицы вошли ко мне пополнить запасы моей провизии и в то же время отнять те немногие силы, что вливались в меня. Они снова пустили мне кровь из обеих рук и ушли, оставив меня на кровати неподвижной. На восьмой день они снова появились; я упала к их ногам, моля о пощаде, и они сделали мне кровопускание лишь из одной руки. Так прошло два месяца, в течение которых я подвергалась кровопусканию то из одной, то из другой руки раз в четыре дня. Сила моего темперамента в союзе с возрастом и безудержным желанием ускользнуть от страшного приговора поддерживали меня. Хлеб, который я ела после кровопусканий, чтобы восстановить здоровье и чтобы быть в состоянии выполнить задуманное, пошел мне на пользу. И в начале третьего месяца мне, к счастью, удалось пробить стену, ведущую в незапертую соседнюю комнату. А потом я убежала из замка. Я пыталась дойти пешком до дороги, ведущей в Париж, когда силы окончательно оставили меня. Это случилось в том месте, где я была обнаружена вами и где вы, сударь, оказали мне помощь, за которую я всегда буду вам искренне признательна и о продлении которой осмеливаюсь умолять вас, надеясь, что вы передадите меня в руки отца моего. Без всяких сомнений, его обманули, ибо он никогда не стал бы столь безжалостно выносить мне приговор, не позволив мне попытаться доказать мою невиновность. Я сумею убедить его, что проявила слабость, однако он прекрасно поймет, что я была не настолько виновна, как это может выглядеть со стороны. И тогда вашими стараниями, сударь, вы не только подарите жизнь несчастной, которая будет вечно благодарить вас, но и вернете честь семейству, несправедливо считающему ее похищенной.
– Мадемуазель, – произносит граф де Люксей, с необыкновенным вниманием слушавший повествование Эмилии, – невозможно видеть и слышать вас, не приняв в вас самого живого участия. Вы, пожалуй, были не столь виновны, как дали основание предполагать. Однако в своем поведении вы были неосмотрительны, и вам невозможно не признаться в этом.
– О сударь!
– Послушайте меня, мадемуазель, прошу вас, послушайте опытного человека, искренне желающего вам служить. Поступок вашего возлюбленного ужасен; этот человек не просто несправедлив – он жесток. Ему непременно следовало увидеться с вами и объясниться. Можно оставить женщину, если нет никакой возможности восстановить былое. Но не выдавать ее семейству, не бесчестить, не толкать ее столь недостойно на расправу тем, кто хочет погубить ее, не подстрекать их к мести... Я бесконечно порицаю поведение того, кого вы нежно любите. Однако братья ваши повели себя во всех отношениях еще более отвратительно и жестоко. Так могут действовать лишь палачи. Ваши провинности не заслуживают подобных наказаний. Никогда еще оковами не удавалось ничего поправить. В таких случаях следует лишь смолчать, но не лишать виновных ни крови, ни свободы. Эти мерзкие средства куда более позорят тех, кто ими пользуется, нежели их жертвы. Все равно ничего уже не изменить – возникает лишь взаимная ненависть, и дело приобретает огласку. Как бы ни была драгоценна честь сестры, жизнь ее в наших глазах стоит еще дороже. Честь может быть восстановлена, но не пролитая кровь. Поведение ваших братьев, следовательно, представляется настолько чудовищным, что обязательно будет наказано, если подать жалобу в правительство. Однако нам не стоит пользоваться такими методами, ибо они уподобили бы нас вашим преследователям, желавшим поднять шум вокруг того, о чем следует умолчать. Итак, я буду действовать совсем иначе, чтобы помочь вам, мадемуазель, но предупреждаю, что смогу это осуществить лишь на следующих условиях: во-первых, вы записываете мне точные адреса вашего отца, вашей тетушки, Берсей и человека, к которому вас привела Берсей; во-вторых, мадемуазель, вы без всяких отговорок называете мне интересующее вас лицо. Эти сведения совершенно необходимы, и не скрою, что я ничем не смогу быть вам полезен в чем бы то ни было, если вы станете упорствовать в нежелании раскрыть мне имя, которое я должен знать.
Сконфуженная Эмилия принимается за точное исполнение первого условия и, передавая графу адреса, говорит, заливаясь краской стыда:
– Значит, вы требуете, сударь, чтобы я назвала вам моего соблазнителя.
– Непременно, мадемуазель, без этого я ничего не смогу предпринять.
– Хорошо, сударь... Это маркиз де Люксей...
– Маркиз де Люксей! – воскликнул граф, не сумев скрыть волнения, охватившего его при имени сына. – Он был способен на такое, он... – И, придя в себя, граф решительно закончил: – Он искупит свою вину, он загладит ее, вы будете отомщены... даю вам слово, прощайте.