Так началось и в этот раз. Желтый Глаз выследил двуногих, которые расположились в редком тростнике. Вскоре один из них отделился и пошел вглубь. Желтый Глаз притаился по ту сторону арыка. Вот двуногий враг рядом, вот он по обыкновению начинает хозяйничать в зарослях — сбивает птиц, крушит тростники.
Гневным золотом вспыхнули желтые глаза, огненной ненавистью вскипело сердце звериное. Подполз Желтый Глаз к самому берегу, упруго сжал тугой лук тела. Бросок — и он в воздухе. Но прямо в глаза — огонь и гром. От острого укола дернулся кверху, задней лапой попал во что-то мягкое, живое и с яростью оттолкнулся. Впереди была непонятная тьма, вместо глаз торчали острые занозы — и Желтый Глаз заревел. Это был вопль отчаяния. Он слышал потом, как кричали его враги, очевидно преследуя его, и шел от них, натыкаясь на стволы и колючки. Он не мог понять, что сделал с ним враг. Отчего он не знает, куда и как двигаться? Желтый Глаз тер себе морду лапой, стараясь вытащить колючие занозы — ранки от дроби, и чуял кровь. Неуверенно и неловко тащился он в чащу. Хищники недоумевали, но по привычке отбегали в сторону.
Настал день. Желтый Глаз лежал, не понимая, что значит эта полная тьма, эта непрерывная ночь, потому что не знал, что он ослеп. Время от времени он махал лапой около морды, как будто стараясь что-то сдернуть. Вот он сейчас заденет, что-то там откроется, и он сразу все увидит, бодро встряхнется и снова начнет борьбу с ненавистными врагами. А голова горела и никла. Мучила жажда. Чутьем подполз к воде. Совал морду в холодную воду — голова приятно ныла.
К вечеру дунгузы сутолочно шли на водопой. Вдруг передние отчаянно зарыкали и ринулись назад, давя встречных. В необычном месте, у кабаньего водопоя, лежал сам властитель тростников. Но стадо в недоумении заметило, что властитель на этот раз не наказал, не рявкнул — словом, никак не проявил своего гнева. Остановились, повернули тупорылые морды — и вернулись. В некотором отдалении от Желтого Глаза недоуменно остановились и от каждого его движения бросались врассыпную.
На переполох явились шакалы, разогнали дунгузов и заняли их место. Они приглядывались с любопытством к необычному поведению своего властелина и с каждым часом на шаг приближались к нему.
Желтый Глаз предчувствовал неизбежное восстание своих недавних рабов.
На следующий день он почувствовал голод. Теперь он лежал в забытьи и только по временам вскидывал голову, когда привычное ухо ловило недалекие звуки. Но тяжелая и горячая голова снова падала вниз.
Ночью шакалы своим полукругом прижали его к воде. Былая мощь властелина умеряла их смелость, но полукруг заметно уменьшался. Когда они слишком дерзко приближались, Желтый Глаз гневно фыркал и заносил лапу. Полукруг немного раздавался, но ненадолго.
Шли часы, Желтый Глаз заметно слабел. Днем голова у него разрывалась в куски, он тряс ею и глухо рычал. К вечеру его снова окружили шакалы. И, собрав разбитые силы, чуя смерть, Желтый Глаз заревел, как бы давая знать тому — двуногому зверю, что он победил.
Шакалы, однако, не разбежались, поджав зады, от этого грозного окрика, а только на минуту отпрянули. Потом они стали смелее. Какой-то дерзкий подкрался было сбоку, но лег под тяжелой лапой Желтого Глаза. Дальше началась агония. Шакалы лезли, напирали, притиснули. Желтый Глаз в отчаянии ринулся в этот рычащий и лающий мрак — и вмиг десятки челюстей впились в его когда-то могучее тело.
Самсон и Далила. Рассказ Р. Тевенен
Тигрица старательно вылизывала языком свою левую лапу, немного сжав ее и положив перед мордой на тыльную сторону. Затем она растопырила пальцы и, выпустив крепкие когти, стала тихонько покусывать между ними, чтобы удалить песчинки и остатки последней трапезы. Потом она снова начала лизать лапу, медленно поводя массивной головой с зажмуренными глазами. Наконец тигрица чихнула, встала, зевнула, облизнулась и, открыв прозрачные зеленые глаза, осмотрелась по сторонам.
Дело было к вечеру, и она беспокоилась, потому что приближался час, когда ей обыкновенно приносили корм. Но никого не было видно.
И другие вещи удивляли ее в этот день. Она не узнавала своей клетки. Клетка, куда ее привезли сейчас, была построена из грубо отесанных бамбуковых кольев, запах которых был незнаком ей. В глубине клетки находился странный предмет из веревок, железных прутьев и деревянных брусков, от которых пахло руками людей, работавших с ними, и она посматривала на него с недоверием. Снаружи, за прутьями клетки, она не видела обычно окружавшей ее обстановки.
Куда девался дом в конце аллеи, усыпанной песком, дом, откуда каждый вечер выходил хозяин, который приносил и давал ей такие вкусные вещи и ласкал ее? Всюду, где бы ни останавливался ее прозрачный взгляд, он встречал только перепутанную заросль из высокой травы и кустов, таинственную чащу джунглей. Человека нигде не было заметно среди всего этого.
Напрасно она поднимала голову, прищуривалась, понемногу втягивала носом ветер, принюхиваясь ко всем запахам и ароматам, проносившимся в воздухе, — она не находила в них ничего привычного для себя. Наоборот, до нее доносились странные благоухания: мягкая свежесть влажной зелени, острый запах живой бродячей добычи, блуждающей невидимкой в глубине лесной чащи. А порою, когда сильный порыв ветра пробегал со свистом через кустарники, с ним распространялось дыхание хищного зверя, которое она улавливала по пути, пока оно не успело рассеяться. То был далекий запах тигра.
Темнота все больше и больше сгущалась. По еле приметному колыханию травы тигрица догадалась, что в джунглях просыпается жизнь, и это почти испугало ее, потому что тигрица была ручная, родилась в клетке от ручной тигрицы и никогда не жила в дикой чаще.
Однако в ней просыпались неясные инстинкты, и они только усиливали беспокойство, потому что раньше она никогда не испытывала их. Чувствуя нетерпение, тигрица ждала с минуты на минуту, чтобы к ней пришли и принесли в хорошо знакомой ей ивовой корзинке большие куски красного мяса, которое так приятно таскать по полу клетки и грызть зубами, прислушиваясь к его хрустенью, крепко придерживая лапой, склонив голову набок и прижав уши назад.
Тигрица снова обнюхала бамбуковые колья, которые пропахли человеком. Она различила среди других запах своего хозяина, которого особенно любила, и, нежно мурлыча, потерлась гибкой спиной о прутья клетки, к которым прикасалась знакомая рука.
Но вдруг ее мурлыканье оборвалось, она вздрогнула, крепкие лапы ее выпрямились, в расширенных зрачках засверкали темные искры…
Снова донесся до нее тот, совсем особенный запах, запах тигра-самца, пред которым уничтожалось все остальное.
— Это единственное средство, дружище, что поделаешь? Всевозможные обычные ловушки оказались бесполезными. Я в конце концов присоединился к мнению туземцев, что эти тигры, пожирающие людей, просто неуловимы. Ну, как вы объясните, что ему удалось уйти из западни, которую мы устроили в лощине.
— Очень просто. Она была недостаточно глубока. Нам следовало устроить на него охоту с загонщиками — вот и все.
— Но позвольте, вы не думаете о том, что говорите. Ведь эти джунгли — непроходимая чаща. В нашем распоряжении нет слонов. Загонщиков у нас слишком мало, чтобы их помощь была полезна. Так как же тогда? Разыскивать их в соседних округах? Но прежде чем они соберутся, наш тигр успеет растерзать еще немало жертв… Нет, верьте мне — мой способ самый лучший.
— Ну а мне сомнительно, чтобы он имел успех.
— Почему?
— Во-первых, я никогда не слыхивал, чтобы им пользовались.
— Это еще не причина.
— А во-вторых, этот тигр, очевидно, старая, чрезвычайно хитрая бестия и будет остерегаться, можете быть уверены. И я буду очень удивлен, если ваша любимая тигрица завлечет его в западню, которую мы приготовили ему.
— А я совершенно уверен в этом. Вдумайтесь немного. Тигр, о котором мы говорим, не какой-нибудь старый отщепенец, терзающий людей по необходимости, какими они все делаются под старость, когда у них нет силы, чтобы вцепиться в кабана или броситься на лань. Он избрал себе новую пищу ради удовольствия, потому что как-то раз на него набросился туземец, которого он растерзал и съел, и с этого дня он пристрастился к человеческому мясу. Это и побуждает его бродить в нашем округе, где он без труда может находить свою любимую добычу. Но он не удалился от общества себе подобных, чтобы жить в уединении, как делают старые самцы. Его следы, раны, которые он наносит, показывают нам, что он в самой зрелой поре и, следовательно, не может быть равнодушен к зову Далилы.
— Что это за Далила еще такая?
— Да моя тигрица, кто же еще? Я дал ей это имя, потому что у нее такой ласковый и коварный вид, и это имя ей очень идет. Этот зверь — олицетворенное лукавство и в то же время сама грация.
— Держу пари, что это имя надоумило вас испробовать этот способ.
— Вы угадали. Я вспомнил легенду о Самсоне, непобедимом герое, с которым силой нельзя было справиться. Вспомнил, что предательство женщины одно только одолело его, отдало его, беззащитного, в руки врагов. И тогда я подумал: почему у животных не может произойти то же, что у людей? Говорю вам серьезно: тигрица приманит тигра, и это единственный способ поймать его.
— Чего же лучше. Это чрезвычайно интересует меня. Подождем до завтра. Увидим…
— Ну вот. Слушайте хорошенько. Слышите?
Где-то далеко, в глубине джунглей, среди тишины ночи раздалось протяжное, жалобное мяуканье. Оно длилось с минуту и кончилось хриплым рычанием, таким громким, что павлины, сидевшие на ближних деревьях, прокричали что-то в ответ… Затем все смолкло.
— Слышите, она зовет его, — сказал первый из собеседников. — И он придет к ней, будьте уверены. Однако вернемся домой, нам здесь нечего делать. Завтра нам необходимо быть там с ранней зари.
Оба человека вернулись в дом.
Дал ила — красавица тигрица — совсем рассвирепела.
Час обеда давно миновал, и наступила ночь. Почему ее оставляют одну, покинутую среди всех опасностей, таящихся во мраке?
Она встала и нетерпеливо вертелась в клетке с глухим рычанием. Зачем ее останавливают эти колья? Ей было бы так легко бежать, несколькими легкими прыжками вернуться в дом, который стоит вон там, за темным рядом отдаленных деревьев. Тигрица начала грызть бамбуковые колья, царапать их, выпустив когти и протянув лапы, и рычала яростным рычанием, походящим на хриплый лай или сердитый кашель. Она размахивала хвостом, который свистел в воздухе точно хлыст, и вдруг, подобрав под себя лапы, присела, вытянулась, бросилась вперед с оглушительным грозным ревом и больно ударилась о непоколебимую стену своей тюрьмы.
Но вот она вдруг остановилась, посмотрела, прислушалась…
Что-то прыгнуло перед нею во мраке. Она увидела, как высокая трава заколыхалась, нагибаясь до самой земли и шурша смятыми стеблями. Это не человек, идущий к ней по траве, она сразу почуяла. Это животное, добыча, пробежавшая мимо клетки, — добыча, которой она никогда не едала, не видывала даже и, однако, знакомая ей. Тигрице хотелось бы преследовать ее, ползя по ее следам подобно змее, схватить и разорвать ее…
Под ее покатым низким черепом мелькали смутные образы, вызывавшие неясные грезы, от которых ей становилось спокойнее. Инстинкт свободы, которого она, однако, никогда не знала, спал в ней и только теперь просыпался.
Как ей захотелось охотиться — охотиться одной, ночью, на свободе… Она встала, вытянула шею, подняла уши, и глаза ее загорелись хищным огнем. Богатая сеть ее обонятельных нервов наполнялась различными запахами. Вот мускусный запах двух кабанов, пробежавших совсем близко, смешанный с кислым запахом трав, которые они топчут; острый запах дикобраза; запах стаи цапель, разгуливающих в болоте среди приторного запаха тины; едкий запах лисицы, бегущей из далекого леса…
И вдруг — другой запах…
Этот тяжелый и горячий дух, такой ужасный, могучий, пленительный, она чувствует внутри самой себя — дух ее рода, ее крови, ее плоти… Все неосязаемые следы, оставленные около нее людьми, все аппетитные запахи окружавшей ее добычи — все исчезло, рассеялось. Ничего не существовало, кроме этого запаха, который для нее был чувством самой жизни.
Тигр! Тигр! Ее единственный властелин. И если бы человек появился в эту минуту, она бросилась бы на него, своего наследственного, кровного врага, врага рода, врага будущих детенышей. Тигр! Тигр! Пусть он придет, она хочет видеть его, этого тигра, которого никогда еще не видала. Нужно позвать его, пусть он прибежит из глубины ночи к ней — только к ней, чтобы они могли встретиться и убежать вдвоем на волю.
Тигрица опускала уши, закрывала глаза, вытягивала лапы, ложилась грудью на землю и закидывала голову назад; черные губы ее открывались, обнажая зубы, и из горла вырывался жалобный зов… Тягучая звонкая жалоба, одновременно молящая, ласковая и покорная… Протяжная певучая жалоба, далеко разносившаяся в тишине ночи и оканчивавшаяся хриплым рычанием… Затем все смолкло.
Павлины, сидевшие на отдаленных деревьях около дома, отвечали резкими криками на этот громкий призыв.
И тигр, который проснулся, зевая, чтобы идти на ночную охоту, услышал его…
Проснувшись, он сел и вытянул лапы, подавшись головой вперед, в уровень с плечами, и чувствуя еще в ней небольшую тяжесть после сна. Он озирал с вершины скалы, избранной им для ночлега, серую, хмурую поверхность джунглей, посеребренную светом луны, выглядывавшей из-за деревьев ближнего леса.
Нигде не было заметно жизни в этой лесной чаще. Ветер не тянул в его сторону, и напрасно он раздувал свои широкие оранжевые ноздри, стараясь уловить в воздухе какой-нибудь запах.
Тигр лениво поднялся на ноги, сгорбил спину, потянулся и зевнул, широко открыв свою красную пасть. Затем он спустился к дереву и стал точить когти, жестоко царапая древесную кору. Он потянулся еще раз, напрягая мускулы, чтобы дать им работу, затем подобрал под себя лапы и лег с нерешительным видом, прищурив немного угрюмые глаза, и, полуоткрыв пасть, глухо мяукнул.
Но вот снова послышался зов. На этот раз тигр спустился по рыхлому склону холма широкими скользящими шагами, обошел кругом колючий кустарник, росший на дороге, добрался до высокой заросли джунглей, остановился и потянул носом, принюхиваясь.
Так как жалобный, умоляющий голос тигрицы звучал теперь беспрерывно, тигр двинулся вперед.
Он пробирался в траве, колыхавшейся на его пути правильной струей.
Не было слышно ни малейшего шума. Дикая кошка, отправляющаяся на разбой, не могла бы идти тише и незаметнее. Тигр прокрадывался легким шагом, раздвигая мордой перепутанные стебли травы, осторожно ступая по влажной земле бархатными лапами. По временам он останавливался, поводил ушами, настораживался, когда неподалеку шарахалось какое-нибудь испуганное животное, убегавшее в страшном смятении. Но это занимало тигра лишь на минуту — он совсем не думал об охоте. Более неодолимая сила влекла его вперед, и он скоро опять трогался в путь, идя прямо к цели.
Тигрица почуяла его приближение. Ее охватила глубокая тревога. Не будучи больше в силах сидеть спокойно в клетке, она прыгала вдоль и поперек, задевая колья, постоянно повертывая голову в одну и ту же сторону, и просовывала временами морду в щели, чтобы позвать тигра глухим, ласковым, тихим голосом, зная, что он услышит ее.
Тигрица испытывала то самое радостное беспокойство, какое чувствовала, когда ей приносили обед. Но в то же время к нему примешивались ужас, боязнь неизвестного, боязнь жестокого, дикого повелителя, могущество которого она предчувствовала.
Тигр с тигрицей встретились наконец.
Давно уже он был здесь, совсем близко от нее, но не отваживался показаться. По мере того как он приближался к тигрице, росло его недоверие. Во-первых, тигр пересек след, запах которого заставил его попятиться с рычанием, потому что он почуял след человека — и человека опасного, вооруженного, человека, внушающего страх, а не беззащитной добычи, которую тигру сейчас хотелось растерзать и съесть.
Человек приходил сюда строить свои козни. Он рыл землю железными инструментами, как всегда это делает, когда расставляет свои западни и ловушки. Попавшись в одну из них как-то раз, тигр приобрел незабываемый опыт и знал, что такое яма, около которой привязана живая испуганная козочка и откуда удается выбраться только с великим трудом, оставляя кровь и куски мяса на острых кольях, которыми утыкано дно.
У тигра мелькнуло желание убежать назад, пригнувшись к земле среди высокой травы, и пробраться в свое логовище. Но голос тигрицы снова позвал его, и тигр остановился, приник к земле, лежал молча, не шевелясь, насторожившись с беспокойством, не зная, на что решиться, куда идти.