У него совсем не было энергии, и время, вопреки всем философским теориям, казалось ему ненужной роскошью, потому он начал пить и курить опиум. Часто днями он лежал полупьяный, то ли в апатии, то ли в тяжком сне.
Бывало, он чувствовал прилив сил и резко распрямлялся, как пружина. Тогда его привлекала работа, и сияние мысли вызывало кроткую и глубокую улыбку мудреца. Он погружался в замыслы, строил грандиозные планы, мечтал представить в новом свете известные эпохи, связать искусство и историю, объяснить великих поэтов и художников, выучить для этого языки, углубиться в античность, изучить Восток. Он представлял, как прочтет и расшифрует надписи на обелисках, потом называл себя безумцем и опускал руки.
Он больше не читал, точнее, читал книги, которые сам считал плохими, но своей посредственностью они нравились ему. Ночами он не спал, ворочался в постели и утром вставал совсем разбитым, словно вовсе не ложился.
Измученный привычной тяжкой тоской и находя некоторое удовольствие в связанном с нею отупении, он стал похож на тех, кто, зная, что умирает, уже не открывает окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он перестал мыть руки, жил, как нищий, в грязи, по неделе не менял рубашки, не брился и не причесывался. Чувствительный к холоду, он не менял обуви, промочив ноги утром, и весь день оставался в мокрых башмаках, не зажигал огня, бросался одетым на кровать, пытаясь заснуть. Он смотрел, как ползают по потолку мухи, курил и провожал глазами синие спирали дыма, выходившие изо рта.
Ясно, что у него не было цели, и в этом было его несчастье. Что могло бы вернуть его к жизни, взволновать? Любовь? Он избегал ее. Над честолюбием он смеялся, денег горячо желал, но лень была сильнее, к тому же ему было бы мало миллиона, чтобы добиваться его. Это рожденному в богатстве роскошь привычна, а тот, кто заработал себе состояние, как правило, тратить его не умеет. Он был настолько гордым, что отказался бы от трона. Вы спросите, чего же он хотел? Не знаю, но наверняка он не думал когда-либо стать депутатом, отказался бы даже от места префекта, а вместе с ним от мундира, почетного креста на шее, кожаных лосин и высоких сапог во время церемоний. Ему больше нравилось читать Андре Шенье,[117] чем быть министром, и он предпочел бы стать Тальма,[118] а не Наполеоном.
Он впадал в фальшивый, высокопарный тон и злоупотреблял эпитетами.
С высоких вершин не видно земли, и рвутся связи с нею. Бывают страдания, с высоты которых все теряет смысл и кажется ничтожным. Если эта боль не убивает сама, то есть лишь одни способ избавиться от нее — покончить с собой. Он не сделал этого и жил еще.
Пришла Масленица, начался карнавал, он не развлекался. Он поступал наперекор всему, на похоронах едва ли не веселился, в театре же грустил и вечно представлял себя среди скелетов. Нарядные, в перчатках, манжетах, шляпах с перьями, они опирались на барьеры лож и жеманно разглядывали друг друга в лорнеты пустыми глазницами, в партере блестели в ярком свете и теснились белые черепа. Он слушал, как публика спускалась по лестнице, люди смеялись, мужчины вели женщин под руку.
Он вспомнил об одном давнем случае, подумал о X…, деревушке, куда ходил однажды летним днем. Вы читали его рассказ об этом. Он захотел вновь перед смертью увидеть эти места, чувствуя, что угасает. Взял деньги, накинул плащ и тут же отправился в путь. В том году Масленица выпала на начало февраля, было холодно, дороги покрыты скользким льдом, лошади мчались галопом, он сидел в карете, не спал, с удовольствием предвкушал еще одну встречу с морем, смотрел, как вожжи, освещенные фонарем империала, взлетают и падают на потные спины лошадей. Небо было ясным, и звезды сияли, как самой прекрасной летней ночью.
К десяти часам утра он спустился в Y… и оттуда пешком направился X…; он пошел быстро, но на этот раз, чтобы согреться.
В оврагах лежал лед, краснели тонкие ветки голых деревьев, пышный слой опавшей, прелой от дождя листвы покрывал подножие леса черным со свинцово-серыми пятнами ковром. В белесом небе не видно было солнца. Он заметил, что придорожные столбы вывернуты, с тех пор как он не бывал здесь, этот участок леса отвели под вырубку. Он ускорил шаг, спешил прийти. Вот уже дорога пошла вниз, здесь он отыскал знакомую тропинку через поля и вскоре увидел вдали море. Он остановился, слушал, как бьется оно о берег, и рокот нарастает из глубины горизонта,
Он испугался, вернулся к себе, всю ночь прислушивался к жуткому вою ветра и развел такой огонь в камине, что едва не поджарил собственные ноги.
Путешествие закончилось. Дома его встретили иней на окнах, зола в остывшем камине, одежда, так и лежавшая со дня отъезда на кровати, засохшая чернильница, холодные и сырые стены.
«Почему я не остался там?» — подумал он, вспомнив с горечью, как радовался, уезжая.
Лето вернулось, а радость жизни нет. Изредка приходил он на мост Искусств, смотрел, как колышутся деревья в Тюильри, алеет закатное небо и льется сияющий дождь солнечных лучей сквозь Триумфальную арку на площади Звезды.
Наконец, в прошлом декабре он умер, медленно, постепенно, уничтожая себя одной лишь силой мысли, не будучи больным, так умирают от тоски. Тем, кто много выстрадал, это покажется невозможным, зато вполне подходит романам с их чудесами.
Из страха быть заживо похороненным он завещал вскрыть тело, но бальзамировать его запретил.