Однажды произошло вот что: Лайла перемыла всю посуду, убрала в домике, оттерла полы, напекла горку блинов, постирала Марин халат и полотенце, и когда Мара что-то заподозрила, явившись к десяти вечера за убранный, чистый стол, и спросила: «У нас праздник?» — Лайла ответила:
— Поеду в город позвоню.
Мара увидела на веревке перед домом свои стираные вещи и даже хотела что-то сказать, но не нашла что, закурила.
Лайла уехала на катере, по-местному на «гулянке», в шесть тридцать утра, села в поезд и вернулась к вечеру к себе домой, но известий все так же не было, бабушка сидела в кресле во всем черном, отец с матерью вечерами на кухне закручивали банки на зиму, готовились к безвитаминной зиме и — мало ли — к приезду уцелевших беженцев с той стороны горных цепей, перегороженных войсками.
В городе почти никого знакомых не осталось, Лайла кое-кому позвонила, а потом включилась в работу, стала помогать родителям на кухне.
Но в один прекрасный момент она вдруг собралась, накупила продуктов и уехала, села в поезд и утром уже стояла у городского причала на реке, упорно карауля попутную гулянку или лодку, чтобы уехать на остров.
Однако это было сложновато, на их остров гулянка ходила раз в неделю туда и назад. Можно было бы попытаться поймать попутку на соседний остров, там взять весельную лодку и через протоку переправиться туда, к себе, где в тени сосен порхали старушки с весело торчащими голыми животами, по-семейному откровенно, и где в своей скорлупе сидела черная, обугленная Мара, не способная ни на что.
Лайла прибыла на остров в полдень, как-то ей повезло, гулянка подбросила ее прямо к родному причалу.
Лайла шла, сгибаясь под тяжестью сумок, и наконец добрела до стола, на котором так ничего и не появилось за прошедшие четыре дня, кроме десятка сухих дубовых листьев.
Домишко Мары молчал, все так же висел халат Мары и ее полотенце на веревке, наводя ужас на окрестности. Неснятое белье, как невынутая почта, говорит о беде.
Лайла осторожно открыла дверь, вошла на терраску, где стояла ее кровать, положила вещи, прислушалась — ни звука дыханья, ни шороха. Однако запах был прежний — застоявшийся табачный, несвежий дух, немного несло подвалом, видимо, шли дожди.
Лайла помедлила и заглянула за занавеску в комнату Мары.
Там лежала сама Мара, укрытая с головой, как труп в больнице.
Лайла долго, вытаращившись в полутьме, старалась уловить звук дыхания.
Мара дышала, слава Богу.
Лайла выскочила на улицу, забегала, засновала, принесла воды, стала готовить еду и опять пошла к Маре.
Та курила.
— Ну, — сказала Лайла, — как ты?
Мара ответила:
— Нормально, — сиплым, тонким голосом.
Голос у нее был с каким-то даже писком, какой бывает у долго молчавших людей.
Через полчаса они уже сидели за накрытым столом, в баночке стоял букет колокольчиков, и Лайла рассказывала о своем путешествии.
— Ты позвонила? — внезапно спросила Мара.
— Некуда звонить, там все телефонные провода взорваны. Все наши дети убиты.
— Где убиты? — выкатив глаза, сказала Мара. — Где убиты? С ума сошла?
— У нас там, ты что, — испугалась Лайла. — У нас в горах.
Мара все так же сидела вытаращившись.
— Как все дети убиты, — внезапно сказала она. — Как это?
— Мы не знаем, мы так думаем, — ответила печально Лайла. — Связи нет.
Мара неожиданно ушла в домик, и оттуда раздались ее тонкие рыдания.
К вечеру после долгих уговоров Мара выпила стакан сладкого чаю.
На следующий день Лайле удалось покормить Мару гречневой кашей со сгущенкой.
Они молчали как раньше, но Лайла начала готовиться к отъезду.
Магнитофон больше не включали.
Через три дня они сидели в половине седьмого утра на причале, ожидая катер-гулянку.
Когда гулянка причалила и Лайла с Марой потащили сумки, на причал выпрыгнул мужчина с бородкой, выгрузил большой рюкзак и решительно двинулся на берег.
По пути он наткнулся на двух подруг и вдруг загородил им дорогу.
Мара без звука упала ему на грудь.
Это оказался муж Мары, которого Лайла еще не видела.
Посмотрев на худых, изможденных Лайлу и Мару, он сказал с раздражением усталого отца семейства:
— Называется отдохнули.
— Мы уже уезжаем, — возразила ему Лайла.
— Поворачивайте оглобли. Кому сказано, — ответил ей этот муж Мары. — Я приехал отдыхать на неделю. Будете меня обслуживать, я устал на работе. Лайла, я звонил вашим, есть известия, они все в лагере беженцев.
— Живы? — спросила Мара, а Лайла заплакала.
— Живы.
— Все? — требовательно спросила Мара, посмотрев на Лайлу.
— Все, — не сразу ответил муж Мары. — Вроде ни о ком не сообщали ничего такого.
Вечером, когда они плавали в огромном речном заливе между островами, Лайла тихо сказала мужу Мары:
— Дима, только не говорите Маре, что это я вам звонила.
— Еще чего, — ответил ей грубый Дима и заорал: — Марка, плыви назад!
Еле видная голова замедлила свое упорное движение и остановилась. Потом стало видно, что Мара повернула к берегу.
— Ну вот, — сказал Дима. — Как здесь, однако, хорошо!
Гимн семье
Краткий ход событий:
1) Одна девушка, секретарша и студентка-вечерница, очень симпатичная, высокая, большеглазая, худенькая, была из хорошей семьи, однако у ее матери была некоторая история.
2) Ее мать была, в свою очередь, незаконнорожденной дочерью и плодом целой семьи, а именно:
3) жили две сестры, одна была замужем, вторая еще только пятнадцати лет, и муж старшей сестры натворил дел, то есть пятнадцатилетняя забеременела, и этот муж повесился, а пятнадцатилетняя сестра родила, и родила она как раз дочь; дочь висельника, которая была ей ненавистна.
4) Но эта дочь выросла и благополучно вышла замуж и родила в срок и как принято, и родила опять дочь:
5) как раз эту секретаршу и студентку, Аллу. Алла выросла и в пятнадцать лет начала гулять с мужчинами, и мать ей этого не прощала, а ругалась и плакала, а затем помаленьку начала сходить с ума. Кроме того, она заболела болезнью с очень дурным прогнозом:
6) …полная неподвижность. Алла была с ней в очень плохих отношениях, потому что:
7) эта Алла была воспитана своей пятнадцатилетней бабушкой (см. п. 3), которая ненавидела свою дочь, будучи старше ее на пятнадцать лет, и в тридцать пять стала уже бабушкой и взяла к себе в провинцию маленькую внучку, а сама до этого жила одиноко со стариком, который приходился ей дядей (братом матери), и
8) возможно, тут тоже была своя история, сожительство пятидесятипятилетнего старика с тридцатипятилетней племянницей (они только вдвоем и остались после всех пертурбаций, войн, арестов, разводов, смертей вольных и невольных, единственные родные души в маленьком городке).
9) И еще к ним прибавилась крошка Алла, которая росла в ужасе, что ее заберет к себе родная мать, в семь лет она даже увидела страшный сон, что ее мать Елена Ивановна — Баба Яга, но
10) — что делать, мать по ней тосковала, отец (научный работник) тоже, и девочку сразу после страшного сна увезла поступать в школу ее мать, которую семилетняя ненавидела (дочь ненавидела мать, которую ненавидела и ее, в свою очередь, мать, с двух концов ненавидели), и в результате
11) после сорока лет она, средняя в этой цепи поколений, начала постепенно слабеть телом и ожесточаться разумом, а тут еще и ее Алла, ее дочь, раз — и родила безо всякого мужа. Мать Аллы (та самая Елена Ивановна) после этих родов дочери ходила абсолютно кривая и сгорбленная, пыталась стирать пеленки и как-то что-то готовила, но очень туго и с остервенением: денег не было, Елена Ивановна уже жила на свою скорбную инвалидскую пенсию, муж умер, а дочь Аллочка тоже не работала и не зарабатывала, поскольку родила (родила тоже дочь, назвали Надя). Призрак прошлого витал над головой неуклонно гнущейся к земле Елены Ивановны, вся страшная история погибшего в петле ее незаконного батюшки и призрак вечно замкнутой пятнадцатилетней матери сквозили над ней, над ее трясущимся организмом, и Елена Ивановна пилила Аллу как могла, а Алла сидела над кроваткой Нади и старалась не плакать. Дело было в том, что
12) у Нади имелся отец (как у всех), но он жил с Аллой между делом, Алла была у него как бы старая надоевшая история, Алла уже два раза делала от него аборты, и вот в начале февраля он (отец будущего ребенка, Виктор, но он-то считал себя мотором, двигателем будущего аборта и ничем другим) повез Аллу в очередной раз в больницу на такси, попросил таксиста обождать, проводил Аллу в отделение, поцеловал ее в щечку и ушел, а вещей не взял как в прошлые разы, просто уехал на такси,
13) и вещи Аллы остались с ней. Алла, положенная на койку в палате, всю ночь напряженно думала, оставшись в компании спящих женщин, думала, что ей уже двадцать четыре, будет двадцать пять, жизнь проиграна, ничего больше не произойдет. Виктор ушел. Никого больше нет, остаются какие-то случайные знакомые и старые женатые приятели —
14) так трезво и с сухими глазами размышляя, Алла вдруг к утру обняла свой живот, худой, с выступающими косточками, и поняла, что теперь она на свете не одна,
15) и утром она ушла из роддома, оделась во все мятое, из узла, и ушла, привет.
16) А Виктор все не звонил, и Алла сдавала экзамены, шеф же смилостивился и перевел ее на должность инженера, не дожидаясь диплома, работник Алла была хороший, а тут же кстати пришла молоденькая практикантка, как раз на секретарскую работу, и Аллу передвинули, а про живот никто ничего не догадывался, все просто считали, что Алла расцвела.
17) Правда, сама Алла постаралась, как-то тихо сказала шефу, что жить не на что, материна пенсия, мать все время болеет, нужны лекарства и т. д.
18) А про живот она ничего не сказала.
19) Она не сказала об этом даже Виктору, которого как-то встретила в коридоре, он тоже сдавал выпускные экзамены и тоже редко заглядывал в alma mater, а теперь Алла тихо сидела в коридоре, симпатичная со своим глубоким взглядом, длинными волосами и чудесным телом, упакованным в брюки и свитерок. Виктор, малый без царя в голове, вечно в поисках минутных удовольствий, тут увидел свою Аллу, оценил ее выросшую грудь при тонкой талии (как у Софи Лорен), и, здороваясь, присел и полуобнял ее, и вопросительно поцеловал ее в губы, как бы ища ответа на свой всегда стоящий вопрос.
20) — Здрасте, — тихо сказала Аллочка, и они сговорились на после экзамена. Виктор преданно ждал ее под дверью аудитории и повел подругу к себе домой, где она тихо поздоровалась с мамой Виктора, которую давно любила (многие дочери, не любящие матерей, ищут их в других старших женщинах). И мать Виктора Нина Петровна тоже хорошо относилась к Аллочке, ибо только Аллу сын приводил к себе много лет открыто, а остальных принимал скрытно и в глухие часы ночи: что делать,
21) мать бы не поняла. Алла тихо и радостно поздоровалась с Ниной Петровной, и Виктор повел девушку в свой пенал, узкую комнатку для сна и любви. Виктор вошел в Аллу как в родной дом, все было привычное и знакомое, кожа и запах, только он не узнал ее тела: грудь Аллы была теперь как у кинозвезды (см. п. 19), роскошное молодое тело, буквально налитое соком, расцвет. Виктор жадно получал удовольствие, развлекался как мог и признался затем, что Алла его удивляет:
22) все хорошеешь, все никак не состаришься, — говорил он ей во тьме, а потом они вышли в большую комнату, Виктор похлопотал насчет чая, и тут Алла ему сказала:
23) за это время многое изменилось.
24) Что? — удивился Виктор. Он, зная себя, ожидал того же от других, то есть думал, что у Аллы (роскошное новое тело) кто-то есть. — У тебя кто-то есть? — спросил он.
25) Да, — сказала Алла, и ее огромные черные глаза засверкали, потому что Алла невольно пустила горячую слезу. — Да, дорогой, есть.
26) Я его знаю? — спросил, жуя печенье, Виктор (он как ел печенье, так и продолжал жевать машинально, но в душе его росло горькое сожаление и жадность насчет роскошной Аллы). Упустил, дурак, думал он, глядя пустыми глазами на Аллу.
27) Ты его не знаешь, я люблю его как тебя, — сказала Алла.
28) Ну люби, — бездумно ответил Виктор, жуя печенье.
29) Да, всю остальную жизнь буду его любить, — сказала Алла и добавила:
30) У нас будет ребенок.
31) Опять ребенок? — бессмысленно спросил Виктор, ничего не понимая. Он сидел, страстно мечтая остаться в одиночестве здесь, в своей квартире, один без никого, один.
32) Он затем подумал, что, вероятно, Аллочка овладела каким-то методом быстрого подсчета беременности сразу после акта, мало ли что теперь умеют девушки. — Когда это ты успела, — вымолвил он.
33) Она ответила как-то странно:
34) В сентябре!
35) В сентябре? — переспросил он. — А.
36) Когда же она ему объяснила все, он долго не мог поверить, даже скрипел зубами, а затем, через две недели (знакомые донесли Алле) он влюбился в идеал: хорошая семья, мытые полы, восковой паркет, и на ножках стульев наклеен войлок, чтобы не царапался паркет! И девушка как Маргарита из «Фауста», белокурая и с косой, миниатюра в стиле средневековья.
37) Однако те же люди донесли Нине Петровне, что у Виктора будет ребенок от Аллы, и Нина Петровна забастовала и не посетила ту свадьбу, срок которой пришел через месяц.
38) Видимо, Виктор прозревал какую-то опасность, которая таилась во чреве Аллы: то ли погибель, то ли что. Этот ее покров, округлые плоды, нежный цветок любви, этот блеск влаги на устах, сверкающие зубы, длинные крепкие ноги, все это, разумеется, было ловушкой: так бабка Аллы, пятнадцатилетняя девушка, бессознательно или специально (любовь!) соблазнила взрослого мужа своей сестры, и этот муж двух сестер и отец гарема вскоре уже прилаживал петлю рано утром в лесу.
39) Виктор заметался, тут любовь пришла на помощь, бессознательное влечение к спасению, т. е. влюбился в идеал, но живот аккуратно рос, и на день рождения Виктора Алла принесла ему его (живот) как бы в подарок (будучи приглашена, кстати, мамой Виктора).
40) Чтобы избавиться от наваждения, Виктор вообще решил разрушить судьбу и подписал распределение в малый город за три тысячи верст, инженером на строящийся объект. Виктор надеялся, что за три года о нем забудут все, в том числе и расцветшая Алла, и она, как после покойника, выйдет замуж, как все в конце концов устраиваются, он же некоторым образом покончит с собой (опять! см. п. 3), но на три года, мечта многих, уйти и посмотреть, что будет потом.
41) Утром накануне отъезда (всю ночь прощался со знакомыми, и опять Алла, вздутая как утопленница и с такими же струящимися длинными волосами, прекрасно-страшная со своим черным ртом, сидела в углу по приглашению Нины Петровны, мамы, которая не оставляла Аллочку в беде), — так вот, утром накануне отъезда Виктор, оставшись один в компании со случайным дружком из Киева, которому негде было ночевать, и он так и не ложился спать, накачиваясь бесплатным винишком кислых сортов, так вот, Виктор затосковал, почернел, испугался трехлетней смерти (см. п. 40), но будущее в родном городе в эти три года представлялось ему не менее ужасным, жизнь с утопленницей, у которой все вздуто вчетверо, буквально все, кому-то это могло нравиться, будущим отцам, молокососам, которых возбуждает все, напоминающее собственный акт рождения и кормления: Виктор же любил (опять) одну длинноногую худенькую акробатку, она делала на сцене номер «девушка-каучук», то есть кольцо, продевая голову с обратной стороны и глядя на зрителя между собственных бедер слегка расширенными глазами, и на лбу ее вспухала голубоватая веточка вены, а сразу надо лбом помещалась ее скромная лобковая косточка, едва оперенная, прикрытая купальничком. Виктор после этого концерта встал столбом под служебным входом и встретил и проводил Жанночку-акробатку к автобусу, дожидавшемуся самодеятельных артистов. Дело происходило в райцентре, где Виктор пил у друга, знакомого психиатра, увязавшись за ним от нечего делать (дома сидела ровная и приветливая, но очень упорная мама). Итак, найдя свое сокровище в местном клубе и выяснив адрес (Жанночка дала адрес простодушно и сразу же), уже вечером следующего дня в Москве Виктор нашел студенточку в ее общежитии, она вышла в плащике, длинноногая, с широко расставленными глазами и маленьким треугольным личиком, они немного погуляли по сентябрьской аллее, и единственной наградой, которую Виктор обрел, был поцелуй в маленькую шелковую ручку с выступающими почти старческими венами: ни грамма жира не защищало тельце Жанны, и ручка ее была как анатомический муляж, вот косточки, вот жилочки, теплая птичья лапка.