Да много я подобных историй слышал, и все они говорят о заячьей хитрости и находчивости. Вот и мой гость тоже не лыком шит. Вон как устроился, попробуй отыщи его, лиса!
Постоял я, постоял у дровяной кучи и решил уйти восвояси. Пусть зайчишка в своём убежище спокойно день коротает да ноченьки дожидается, тут ему как у Христа за пазухой, а моя работа подождёт, в лес не убежит.
За обедом не зевай!
Присел я как-то раз после длительного лесного похода отдохнуть на старую поваленную ветром сушину. За плечами было более полудня ходьбы на лыжах по глубокому рыхлому снегу. Скинув с валенок лыжи, поставил их в снег и сбросил с плеч поднадоевший рюкзак. Самое время за обед приняться.
Лес снегом завален — давненько оттепели не было. Всё в снежной кухте. Хлипенькие деревца снегом к земле пригнуло. Нет-нет да и сорвётся вниз с мохнатых еловых лап под своей тяжестью снежный ком и, рассыпая морозную пыль, рухнет вниз. Тишина. Лишь маленькие птички-корольки попискивают в еловом подросте.
Развязал рюкзак и уже, было, потянулся за термосом с горячим чаем, как моё внимание привлёк огромный муравейник у самого комля большущей ели. На маковке снеговая шапка, один бок добротно снегом запорошен. Заснул под зиму муравьиный дом.
Вдруг замечаю, что с обратной стороны муравейника кто-то невидимый сухими еловыми иголками сорит, словно подкоп под муравейник делает. От меня до муравейника чуть меньше десятка шагов. Отложил я рюкзак в сторону и без лыж, одолевая снежную целину, стал к муравейнику подбираться. Иду, осторожничаю, а сам недоумеваю: «И кто же там такой притаился?». Шаг сделаю — стою. Нет, никого не видно! А иголки из-под муравейника пуще прежнего летят. По снегу от него уже дорожка тянется. Подхожу ближе к муравейнику и осторожно заглядываю в тыл. Ага! Вот в чём дело — из аккуратной норки в самом центре муравейника торчит куцый хвост зелёного дятла, из-под которого нет-нет да и выстрелит очередная порция сухого сора. Дятел совсем бдительность потерял — вон как заработался в поисках муравьиных яиц. А иголки так и сыплются прямо мне под ноги.
Решил я этого лесного старателя немного в себя привести и слегка потянул птицу за хвост. Как только дятел начал пятиться назад, я крепко схватил его обеими руками и вытащил из норки, им вырытой. К моему удивлению, мой пленник даже звука не издал — наверное, был попросту потрясён случившимся. Смотрит на меня карими глазами, только мощный клюв, перепачканный в муравейнике, приоткрыл от изумления. Красивый, оперение нежно-зелёное с необычным салатовым отливом, а на голове красная шапочка. Смотрит дятел на меня пристально и, наверное, про себя думает: «Вот влип так влип! Уже почти до самого лакомства — муравьиных яиц — добрался, и такая досада случилась!» Дятлу было невдомёк, что на него тоже «охотятся». Хорошо я! Ну а если бы лиса или куница? То тогда бы уж давно ветерок по снегу пёрышки гонял. Поминай, как звали!
А дятел немного в себя стал приходить, ожил, забился в ладонях — отпускай, мол, на волю! Делать нечего, разжал я руки, и выпорхнул мой пленник с громким криком на свободу. Прицепился на ствол одинокой берёзы и оттуда устроил перебранку на своём птичьем языке — знать, меня ругал, а может быть, наоборот, благодарил за нужный урок. Ну а я в ответ лишь развёл руками — как бы прося прощения у лесного жителя за возникшее недоразумение. Ну а дятел, словно приняв мои извинения, прошёлся немного по стволу цепким шагом и улетел прочь, оставив меня одного в заснеженном лесу.
Вернулся я к своему походному рюкзаку допивать чай, только, было, присел на сушину и принялся за обед, как вдруг меня самого неожиданно осенила мысль: «А вдруг и за мной кто-нибудь так же охотится, как я только что за тем самым беспечным дятлом?» Я невольно обернулся и покрутил головой по сторонам. «Никого!» — и перевёл дух. Осмотрительность и осторожность в лесу на первом месте стоят. А уж за обедом и вовсе не зевай!
Сила любопытства
Любопытство у всех в натуре: будь то человек либо дикий зверь или птица. Присядешь где-нибудь на сухую валежину, а возле тебя тут как тут зарянка крутится, того и гляди на плечо сядет — досконально хочет тебя изучить. Или бельчонок к тебе подкрадывается, шурша по стволу лапками, и внимательно рассматривает диковинного незнакомца. Замрёт, сам ни жив ни мёртв, а всё одно — не убегает: сила любопытства — врождённая вещь и ничего с ней не поделаешь.
Люблю я бывать на реке в любое время года. Всё живое к воде тянется. У каждого лесного существа к водице своя тропинка протоптана. Вода для лесных обитателей большое — благо в любое время года: тут и пропитание найти можно, а самое главное — жажду утолить. Речушка или прудок в жаркую пору от назойливой мошкары и комарья спасёт, а в зимнюю пору незамерзающий лесной омуток станет единственным источником влаги.
Придите на лесную речушку, где есть островок открытой водицы, следы каких только лесных обитателей тут не увидите: и бобровые выползы, и куньи нарыски, и лисьи стройные цепочки, и лосиные могучие тропы. Птичья мелюзга и та в едва оттаявшей береговой кромке крутится-копошится, отыскивая задремавших с осени жучков. А вот для некоторых зверей лесная речушка или озерцо дом родной. Тут и живут, и потомство растят. Без воды им погибель. Конечно же, это бобры с ондатрами, водяные крысы с выдрами.
А есть ещё один зверёк, который живёт с речкой бок о бок. Это европейская норка. Увидеть норку в дикой природе большая удача, не каждому норка на глаза попадается, умело таится в прибрежной растительности, искусно плавает и ныряет.
Однажды ранним зимним утром решил я сходить на мою любимую речку Щуровку. Стояла оттепель. В утреннем воздухе матовой пеленой завис лёгкий туман, набежавший ещё с ночи. Я остановился на пологом речном берегу. Давно обрушился бревенчатый мост, некогда соединявший два противоположных берега. По весне сильно поднявшаяся от снегов речная вода размыла берег, и мост рухнул. Долго через речку переправы не было, а потом кто-то перекинул пару кладей через русло, намостив времянкой дорогу.
Снег сильно замёл клади похоже, тут давненько никто не хаживал. Вода поднялась под самые брёвна. Видно было, что жива речка — бобровые погрызы на обоих берегах. Стайка клестов-еловиков опустилась на стоящую на противоположном берегу огромную ель. Я уж, было, хотел уходить, как вдруг приметил в десятке метров от мостка лёгкие волны. «Бобр», — подумал я и стал пристально всматриваться в то место, где должен был вот-вот появиться речной житель. И тут из омутка, скрытого от моих глаз, показался небольшой зверёк, похожий на куницу, только немного мельче. Нырнув в воду, он сноровисто поплыл по течению в мою сторону. Вот уже он совсем близко от меня. Водяная рябь и пузырьки воздуха, пробивающиеся по воде, выдавали умелого пловца. У самых бревенчатых кладей зверёк вынырнул и сразу на берег. Тут-то я и распознал незнакомца — им оказалась европейская норка: яркое белоснежное пятно на губах при тёмном окрасе шкурки выдавало породу. Норка, заметив меня, замерла. Неподвижно стоял и я, боясь неосторожным движением спугнуть зверька. Нас разделяло всего-навсего чуть больше трёх метров. Наши взгляды сошлись. Норка с явным любопытством разглядывала меня, впрочем, и я её тоже. Фыркнет, сделает два-три шажка мне навстречу, словно стараясь испугать меня, повертит носом по сторонам, втягивая незнакомые запахи, и назад — непонятный объект, лучше не рисковать. Пробежав немного вперёд, норка скрылась в снеговой отдушинке — канавке, образовавшейся из-за оседания снега и пробившейся чуть выше бревенчатых кладей, дав мне возможность перевести дух. Но только я хотел переступить с ноги на ногу, как норка вновь выглянула и с неудовольствием уставилась на меня. По-видимому, в её планы входила прогулка по речному берегу и моё присутствие тут было явно некстати. Но дивились неожиданной встрече мы оба. Пара воронов, внезапно налетевшая из леса, испугала норку, и она вновь на какие-то секунды скрылась в норке-отдушинке, но вскорости вновь появилась, продолжая пристально изучать меня.
Наше свидание на берегу речки Щуровки длилось минут пятнадцать, и, сколько бы мы ещё изучали друг друга, сказать трудно, если бы не вспугнул нас бобр. Приревновал, наверное, к речке. Выплыл на середину русла, остановился на мгновение, затих, да как ударит своим широким хвостом о воду — и вглубь. Норка, тут же скрылась из виду в снеговой норке, а спустя минуту-другую от берега растеклись волны и потянулась цепочка пузырьков — знать, моя знакомая дальше решила уйти. День только начинался…
Костя
Появился он в нашей городской квартире в последний день года, завершавшего двадцатый век. Накануне Нового года жена пришла домой с новенькой клеткой в руках, внутри которой суетилась от беспокойства птица кирпично-красного оперения, размером со снегиря. Цепляясь за прутья решётки, она безудержно скакала по клетке.
— Держи новосёла! — Жена протянула мне, восторженно удивлённому, клетку с птицей.
Это был клёст-еловик — обитатель наших северных лесов, о котором мы знаем с самого раннего детства, но вот видеть его в живой природе доводилось не каждому.
Птица эта необычная: клюв, словно два перекрещенных меж собой серпа, яркое оперение, тяжеловатая коренастость в осанке, хмурый с острецой взгляд.
Место в квартире нашему новосёлу было выделено самое почётное — светлый «красный» угол большой комнаты. Окно комнаты обращено на восток, и солнечным утром яркий свет заливал Костину клетку. Костину? Да, именно Костей мы назвали поселившегося у нас клеста-еловика. А как же иначе?
Так вот, когда лучи утреннего солнца начинали гулять по комнате, Костя выбирал в клетке самое солнечное место, устраивался поудобнее и грелся, наслаждаясь теплом. Что он чувствовал в эти минуты своего птичьего счастья? Может быть, вспоминал лес или же видел себя в стайке таких же, как он сам, клестов-еловиков, порхающих по лесу.
С кормом для Кости сразу возникли трудности. На первых порах мы попытались кормить его подсолнечными и тыквенными семечками — склёвывал, но большой охоты не проявлял. На хлебный мякиш и вовсе смотрел равнодушно. Срочно нужны были еловые шишки — настоящая еда для клеста-еловика.
В первый же свободный день я отправился в лес на поиски свежих шишек да таких, чтоб были поплотней, посытней, со смольцой. Оказалось это делом нелёгким. Елей много, а шишек нет. Вернее есть, но вот достать их невозможно. Воистину — видит око, да зуб неймёт. Посмотришь, посмотришь на огромные еловые ветви, увешанные гирляндами шишек, взгрустнёшь да пойдёшь восвояси.
Смекнул я тогда, что нужно в бурелом идти, искать поваленные или ломанные на корню еловые деревья, на которых должны быть шишки. Как же без них — обязательно должны быть, если дерево сломлено под зиму было. Припомнил, где встречал в лесу свежий еловый лом, и прямиком туда. Сильно изморозил руки, покуда выгребал из-под снега еловые лапы да рвал шишку. Но часа через два был с полным пакетом клестового лакомства. И это было только началом моих шишечных походов. С этого дня я каждый выходной отправлялся в лес за еловой шишкой. Моего мешка с припасами хватало Косте как раз дней на пять. Как же он умело расправлялся с шишками! Подцепит серпастым клювом шишку, взлетит с ней на шесток, перехватит лапками и давай её потрошить. Ни одну чешуйку не пропустит, из-под каждой семечку выдернет: Обработанную шишку, словно причёсанную в обратную сторону, кинет и за новую принимается. Так за свой птичий обед с десяток шишек и разберёт. Только комнату убирай. А убирать было что! Оброненные еловые семена да отломанные невзначай чешуйки летели далеко за пределы Костиной клетки. Костя после обеда спокойненько отдыхает, а я с веником вокруг клетки орудую. Раза по три за день веник в руках держал — уж и Костя привык к моим выкрутасам у клетки, почти не реагировал.
За два зимних месяца освоился Костя у нас в квартире, но в руки так и не давался. Когда слышал своё имя, замирал на секунду-другую, а потом, словно понимая, что речь идёт о нём, начинал скакать в клетке, ожидая новую партию еловых шишек. Когда за окном лютовали морозы, я каждый раз задавался вопросом: как же клесты в такую стужу выводят потомство? Как обогревают его? Большому зверью холодно, а тут малая птаха, да не где-нибудь, а в промёрзшем гнезде — самой надо согреться, ещё и птенцов не застудить. Посмотрю, бывало, на Костю и в толк взять не могу, как это у них получается!
Раньше слышал, что клесты-еловики прекрасные певцы. Но где услышишь такую песенку? Клёст — птица скрытная, настоящий лесной отшельник, где уж тут на его птичьем концерте побывать. Вот и Костя наш упорно молчал — всю зиму своего певучего голоска не подал. Но зима не долга. Словно исподволь, подобралась с мартовской капелью весна. Однажды, проснувшись на восходе солнца, я был сильно удивлён: слышу, словно ручеёк журчит в комнате, где стояла клетка с Костей. Сразу и не сообразил, что это Костя запел. Первый раз за долгое время порадовал песней. Только скуп оказался Костя на концерты, не желал нас баловать. А уж если и начинал петь, то всё больше так, чтоб никого вокруг не было. Стоило только зайти во время его выступления в комнату, как Костя моментально замолкал и сторожко начинал следить за виновником его беспокойства, Потому если мы слышали Костины трели, то старались к нему в комнату не заглядывать, дабы не спугнуть певца.
А ещё любил Костя принимать водные процедуры. Для этих целей в клетку ставили мы небольшую пластмассовую ванночку, наполненную водой, куда Костя немедленно усаживался и чупахался до изнеможения, покуда весь не вымокнет «до нитки», словно дворовый воробей под проливным дождём. После бани он устраивался на шесток и, распустив в стороны промокшие крылышки, начинал сушиться, при этом слегка жмурясь, наверное от удовольствия.
Иногда очень хотелось выпустить Костю полетать по комнате, но страшно было подвергать нашего любимца стрессу — ведь потом пришлось бы его ловить.
А я всё так же каждый выходной продолжал пропадать в лесу в поисках еловых шишек. С наступлением лета это занятие ещё больше усложнилось. Прошлогодние шишки вызрели, выпустив на волю семена, а новые ещё не народились. Оставалась только одна надежда — ворошить осенний еловый лом, где могли кое-где уцелеть нераскрывшиеся шишки, пригодные к употреблению.
В летние месяцы я старался порадовать Костю чем-нибудь необычным — приносил ему ягоды малины, черники. Склёвывал он их с превеликим удовольствием. Но самым главным кормом по-прежнему продолжали оставаться еловые шишки, которые заменить, к сожалению, было нечем.
Какой бы хорошей ни была жизнь птицы в неволе — это всё равно жизнь в клетке. Мы не знали, ни как попал Костя к продавцу певчих птиц, ни сколько времени он провёл в неволе до того, как попал к нам.
Чуть больше семи месяцев прожил Костя в нашей квартире. А простились мы с ним в один из погожих августовских дней. Выставили клетку с клестом на лоджию — мы так часто делали, особенно в тёплые, летние вечера, когда успокаивалось жгучее солнце и воздух наполнялся прохладой. Выставим клетку, а сами занимаемся своими домашними делами. И в тот день было так же. Но в какой-то момент, подойдя к двери на лоджию, увидели нашего Костю сидящим на перильце лоджии. Почувствовав близость свобода, он умудрился открыть своим серпастым клювом тугой вертушек клетки и благополучно вылетел на свободу — такую манящую и такую недоступную для него прежде. Задержавшись на секунду-другую, Костя слетел с лоджии и скрылся в густой кроне стоящей недалеко от дома огромной ветлы. Больше мы Костю не видели. Хотя, каждый раз, выходя на улицу, старательно крутили головой и внимательно всматривались в стайки птичек, порхающих во дворе, в рядки птах на проводах в надежде увидеть своего питомца. Мы ещё какое-то время сыпали в клетку тыквенные семена, подкладывали еловые шишки, наивно полагая, что наш беглец вернётся, но всё напрасно. Костя, конечно же, не вернулся. А семечки таскали вездесущие воробьи. Я иногда тихими вечерами выходил на лоджию и, глядя на пустующую клетку, думал: где-то теперь наш певун, благополучно ли выбрался из города в лес и кружит ли со своими собратьями в каком-нибудь ельнике, рассказывая на своём птичьем языке о случившихся с ним приключениях? А может быть, сбившись с нужного пути, отыскивает себе пропитание где-нибудь на городской свалке в компании шустрых воробьёв да галок.