Рюмы, «рогатые» жаворонки, скачут по зимнику, склевывая мерзлые конские котяхи, взлетают перед самыми колесами. Они сюда прилетают на зимовку, рюмы, из более холодных краев, с севера.
Дорога мне незнакомая, по, к счастью, развилок нет, заблудиться трудно.
У Песьей речки зимник распадается на несколько съездов.
С пригорка разглядываю диковинную, дышащую паром речку. Над темнеющими полыньями стоят столбы густого пара. За рекой, километрах в трех, сам поселок, скрытый сопками и полоской густо-синей тайги.
Куда съезжать? По зимнику дня три или четыре уже никто не бегал, следы старые, присыпанные снегом. Ни одного свежего съезда.
В сторону не подашься — только здесь склон полого спускается к воде, а слева и справа обрывистый берег, острые зубцы камней.
Я подхожу к полынье. Вода теплая. Где-то неподалеку со дна реки бьют горячие ключи.
Срезаю тонкую хворостинку. В глубоких местах тише течение реки. А где вода течет тише — там и лед потолще. Это нехитрая шоферская грамота.
Наконец намечаю себе путь между двумя большими полыньями. Здесь лед как будто прочный. Если моя машина сумеет разогнаться как следует, то проскочит.
Резко отпускаю сцепление, и ЗИЛ ныряет вниз к реке. Кромка льда все ближе.
Быстрее, еще быстрее! Мотор взвывает, и скорость сразу же падает — колеса завертелись на мокром льду. Сбрасываю обороты и уже осторожнее пробираюсь между двумя столбами пара.
Треск! Задние колеса платформы-полуприцепа проваливаются. Прибавляю газу. Неужели не выскочу? Колеса царапают лед, крушат его и оседают все глубже.
Глохнет двигатель.
Машина заваливается в сторону и назад, слышен непрекращающийся глухой треск ломаемого льда.
Хоть бы на мелкое место выползти! Мотор бешено воет. Задние колеса вертятся уже в воде.
Выскакиваю на лед. ЗИЛ медленно проваливается, платформа коснулась воды.
Прыгаю на прицеп. Сахар бы только спасти! Сбрасываю брезент. Машина становится на дыбы, я скольжу, рушится лед под передком, и тягач с прицепом опускается всеми колесами на дно.
К счастью, металлические борта платформы торчат над водой. Но внутри кузова уже плещется вода.
Спеша, выбрасываю мешки, они успели намокнуть. Машина, расталкивая галечник, продолжает медленно оседать и, наконец, останавливается.
…Все мешки лежат на льду. По ним расползаются темные пятна влаги. Вода в кабине касается черного обода руля.
Эх, черт! Хоть разревись с досады. Полтонны сахара загублено. С чем вернусь к Костюкову?
Только теперь чувствую холодное прикосновение реки. В кузове вода вертится водоворотом, крутит какие-то щепки, обрывки веревок.
Если к вечеру вдруг ударит мороз, машина вмерзнет крепко. Нащупываю под водой буксирный трос. Надо немедленно прицепить его и бежать к геологам за помощью.
Передок весь скрылся в реке. Нырнув и придерживаясь рукой за буфер — не унесло бы течением, — я набрасываю петлю на крюк.
Вода жжет, ломит голову, берет в холодные тиски тело. Напор ощутимо плотен — будто кто рукой толкает под лед, силится оторвать от машины.
Кое-как выбираюсь на лед, выбрасываю трос на берег. Теперь, не останавливаясь, бежать по раскисшей дороге до поселка!
Одежда на ветру леденит тело, сапоги тяжело месят мокрый снег. Три километра превращаются в марафонскую дистанцию. Сердце колотится в груди, скачет, ударяясь о ребра.
Вбежав в поселок геологов, у первого же дома вижу широкие гусеничные следы. Наверняка здесь тракторист живет.
Скуластый, смуглолицый парень помогает стащить набухшие сапоги. Наливает граненый стакан спирта: пей. Спирт огненным шаром вкатывается внутрь, наполняя каждую озябшую мышцу пламенем.
— В Сибири спирт первое лекарство, — смеется парень. — Ты откуда такой бешеный, однако?
Рассказываю. Парень сердито фыркает:
— Как же ты сунулся, не зная броду? У нас в оттепель по ближнему зимнику никто не ездит: на Песьей речке горячие ключи подтачивают лед.
— Сказали так.
— Сказали? Какой дурак сказал? Все знают: если тепло ударило, езжай верхней дорогой, через горы.
Я стискиваю горячие виски ладонями. Так вот что ты за птица, Костюков! А я тебе верил. Удивлялся мягкотелости, добродушию. Оказывается, ты заодно с Пономарем. Теперь мне многое становится ясным. И это таинственное уменье Петюка «организовать» новую машину. И «зеленая улица» для любимчиков, заботливо охраняемых главинжем. И результаты расследования по моему заявлению о покрышках.
Видно, любимчики, хватающие немалые барыши, не остаются перед тобой в долгу, главинж… Поздно я догадался. Теперь Костюков с полным основанием может уволить меня. И даже отдать под суд. Никто не сможет сказать, что он неправ.
А мне какая может быть вера? Аварийщик, никудышный шофер.
— Ну ладно, парень, сейчас вытащим, — утешает меня тракторист. — а завтра езжай в Кадыр, там пивоваренный заводишко есть. Примут сахар… Все же легче будем выплачивать.
«Выстрел дуплетом»
Костюков полон сочувствия. Он хочет помочь водителю, попавшему в беду.
Без отдыха я гнал машину в Кадыр, на пивзавод и обратно. Голова кружится от усталости. Рыхлой, студнеобразной массой Костюков прилип к письменному столу. Он заполняет весь кабинетик. Лицо его кажется огромным.
— Так, говоришь, сдал сахар, Михалев?
— Сдал. Семь копеек за килограмм.
Главинж бойко щелкает на счетах, как из пулемета стреляет. Щурит на меня глаза — будто целится. Удобная ты мишень, аварийщик Михалев.
— Значит, с тебя причитается еще четыреста пятнадцать целковых.
Счеты сияют цветными пластмассовыми кругляшками. Счеты — бездушный предмет.
— Ну, вот что, Михалев. Не хочу тебя обижать. Пиши заявление по собственному желанию и уезжай. А мы как-нибудь спишем этот сахарок…
Голос у Костюкова медоточивый, словно впитавший всю сладость загубленного сахара.
— Войди в положение: аварийщика я держать не могу. Тракт у нас отдаленный, опасный. Нужны проверенные ребята.
— Я никуда не поеду.
Добродушие уступает место начальственному гневу.
— В таком случае, сам понимаешь, придется с тебя потребовать. Через суд. Неприятный получится момент для твоей биографии. Ты еще молодой, только начинаешь жить. Езжай себе домой с богом, пока не передумал.
Я смотрю ему в глаза. Костюков отводит взгляд, поигрывает счетами.
— Вы знали, по какой дороге посылаете меня. Я здесь недавно. А вы знали. И не сказали ничего.
— Нет, вы послушайте его! — Костюков обращается к плакатам на стенах, призывая их в свидетели неожиданного кощунства. — Так, по-твоему, я виновен в аварии? Ох, Михалев! Да разве можно, оправдывая себя, возводить клевету на другого? Кто тебе поверит, Михалев?
Он прав. Никто не поверит, и это будет справедливо. Мне следовало сразу раскусить подвох в этом задании. А сейчас я обезоружен.
— Подумай, Михалев. Даю тебе возможность уехать спокойно.
— Я останусь. У меня здесь много неоконченных дел.
— Каких дел?
Я не располагаю ни одним достаточно проверенным аргументом, чтобы прижать его к стенке и заставить отступить. Но все равно сдаваться не собираюсь.
— Я не уеду.
— Хорошо. Не обижайся, если что. Да, постой, Михалев. А как у тебя вообще-то с моральным обликом? Я, правда, пока не занимался этим вопросом, но, говорят, ты каждый рейс на метеостанцию заезжаешь. Вместо того чтобы, понимаешь ли, опережать график…
Я выхожу, тихо прикрыв за собой дверь. Пусть знает, что меня не так-то легко вывести из себя.
В коридоре меня ждет встревоженный Стрельцов. Он только что вернулся из рейса.
— Мне все уже известно, Михалев! Ты не волнуйся. Деньги за сахар мы соберем.
— Разве в этом дело, Стрелец?
Я рассказываю ему о результатах поездки к корреспонденту. Володька морщит лоб, собираясь с мыслями. Тяжелодум, он должен сначала переварить этот ворох новостей.
— Так-так… Расчет у Костюкова тонкий. Хочет нас скомпрометировать. Ты знаешь, что меня тоже снимают с машины?
— Тебя?
— Ну да. За случай с Петюком. Тихонький главинж «статью» пришил: задержал, мол, лучшего водителя, дискредитация передовиков, грубая политическая ошибка… Такого наговорил — арестовывать впору. Теперь тебе все ясно? Костюков выстрелил дуплетом.
Ясно как нельзя более. Костюков, наверно, уже торжествует победу: заткнул нам рты. Теперь любое наше выступление он постарается расценить как клевету озлобленных нарушителей дисциплины. Он струсил, главинж, но не потерял способности изворачиваться и хитрить. А мы оказались простаками.
— Даже если мы накроем Пономаря, Костюков останется чистеньким. Ты понимаешь, Михалев? Нам необходима помощь Петюка. Я верю, что в глубине души он честный парень. Я ведь рос вместе с ним, знаю…
— Но он куда-то исчез.
— Приехал! С ним что-то неладное творится. Пьет запоем, работу бросил. Пропадал где-то у родичей…
— Я пойду к нему. Сейчас же.
Петюк собирается в отъезд
У Петюка приметный дом, с мезонином, с многочисленными пристройками. Петюк любит жить на широкую ногу и не скрывает этого.
Козинск помнит, как гордо, в открытом кузове, провез Петюк сверкающий лаком «Красный октябрь», на зависть директору клуба Фармакову, который пятый год тщетно добивается фортепьяно.
С тех пор, говорят, «Красный октябрь» одиноко стоит в горнице — играть некому. Но по праздникам, выпив, Петюк открывает окна и лупит по клавишам, чтобы было слышно в Козинске…
И сейчас, несмотря на мороз, окна открыты и фортепьяно жалобно отзывается на удары неловких пальцев.
Гуляет Петюк.
Скатерть сползла со стола, уставленною бутылками, в комнате ералаш, мать Петюка, прибирая с полу посуду, жалобно причитает.
Петюк мутными глазами рассматривает меня.
— Выйдите, маманя, на сестрину половину. Ко мне человек пришел. Садись, Михалев. Не брезгуй.
Сухое, крепкое лицо Петюка стало и вовсе изможденным, под скулами кожа запала, резко обозначились морщины.
Он назидательно тычет в потолок палец.
— Сказано есть: на Руси кто талант, тот не может, чтоб не пить. Так, Михалев?
Дрожащими руками наливает спирт в стаканы.
— Или я не талант? Или Петюк не первый шофер? Или уже кончился век Петюка? Нет. Петюк — человек… Вот ты, Михалев. Друг ты, враг — все равно. Ты, сказали мне, подзалетел на полтонны сахара. Вот на!
Он долго ищет в кармане замусоленную сберкнижку, бросает ее на стол.
— Нужны тебе деньги? Отдаю… Петюк может. Всегда может выручить… А я с Козинском прощаюсь. Уезжаю с этих гор. Хватит. В Нером подаюсь, новую жизнь начинать.
Что это с ним стряслось? Глаза пьяны, но тоска в них неподдельная. Тонкие длинные пальцы едва держат стакан — вот-вот выскользнет.
— Я пришел, чтобы поговорить о Жорке Березовском.
Морозный воздух влетает в комнату сквозь распахнутое окно, холодит лицо. Пьяная муть мало-помалу слетает с его глаз.
— А ты все допытываешься?
— Он моим товарищем был, Петюк.
Он стискивает кулаки, как будто готовясь к броску, к борьбе не на жизнь, а на смерть. Но пальцы его постепенно разжимаются, бледнеют щеки.
— Не сталкивал я его, Михалев. Матерью клянусь, сестрой клянусь… Нет моей вины. Не трогал я его. Зря подозреваешь меня.
— Почему же молчал, когда следствие шло? Ты следом ехал, ты первым видел…
— Не ехал я следом!
Я раскладываю перед ним фотокарточки. Вот он, сам Петюк, горный ас, орел, всматривающийся в даль. Победитель Петюк.
— Корреспондент снимал, не помнишь? На пленке все заснято по порядку. А это Жорка, перед тобой он выехал из Наволочного.
Петюк пристально разглядывает снимки. Лицо — как маска, застыло.
— Зачем старое ворошить, Михалев? Ты мне и так покою не даешь… Зачем приехал? Ничего не вернешь уже… Не я виновен, не я!
— Кто?
— Ничего не скажу. Не мучай. Только знай — не я. Матерью не стал бы клясться.
Он не врет. Я чувствую не врет.
— Но кто, Петюк?
— Не скажу… Отпусти, Михалев. Не трожь душу. Я хочу все забыть. Уеду… Я с ней говорил… С Таней. И в ней нет веры ко мне. «Уходи, — говорит, — и не появляйся больше». За что, Михалев?
— Ты скажи — кто? Пономарь?
Этот нервный, измучивший себя парень — единственный человек, который может раскрыть загадку преступления. Стрельцов прав: без его помощи мы ничего не добьемся. Найденные у корреспондента негативы — это еще не улика. Явных доказательств причастности Пономаря и Костюкова к аварии у нас по-прежнему нет.
— Я не мести хочу, Петюк. Хочу, чтобы на тракте не было жулья. Жорка не успел этого сделать. Но я не один, ты знаешь. Мы своего добьемся.
— Я ничего не расскажу. Хочешь, иди в милицию, арестовывай…
Он смотрит поверх моей головы, и я вижу, как в глазах его вспыхивает ничем не прикрытая ненависть. Оглядываюсь, за моей спиной стоит Костюков, собственной персоной. Неслышно появился в дверях. Беспокоится, как бы не выдал его сообщник.
Пальцы Петюка тянутся к бутылке. Я перехватываю руку, Костюков отшатывается, заслоняется ладонью.
— Ну-ну, Петюк. Ну, что с тобой?
Голос его полон ласки и умиротворения.
— Ну, выпил лишнего. Бывает. Кто без греха?
Петюк вырывается и, опрокидывая бутылки, бросается к шефу, хватает за лацканы пиджака.
— Ты зачем пришел? Ты меня проведать пришел? За покупкой собрался?
Костюков отлетает к буфету. С жалобным звоном рушится горка хрусталя.
— Эй, успокойте его! — кричит Костюков, отступая в сени. — Белая горячка, ей-богу!.. Осатанел!
На шум сбегается многочисленная родня. Петюк, хрипя, рвет на себе ворот рубахи.
— Ох ты ж, лишеньки! — причитает мать. — Да вы с ним осторожно, ребята, нервы же у него…
Я незаметно покидаю этот странный дом. Больше ничего не добиться от Петюка.
Костюков останавливает меня в сенях.
— Чего он болтал спьяна, Михалев?
— О водителе Березовском беседовали.
Все равно уж война объявлена. Главинж бледнеет.
— Ты погоди, объясни! — кричит он вдогонку. Улица встречает меня гулом автомобилей, воробьиным криком, свежим хрустом снега. Над всем этим — равнодушные, как вечность, горы, придавившие маленький Козинск… Нет, нельзя отпускать Петюка, никак нельзя. Он больше не союзник Костюкова. Главинж это чувствует, иначе не примчался бы стремглав, чтобы пресечь наш разговор.
Срочный рейс
Стрельцов вихрем врывается в избу.
— Василий! Новость есть. Собирайся скорее.
На Володьке — замасленный комбинезон. С сегодняшнего дня он слесарь ремонтных мастерских, а я и вовсе не у дел. Костюков не стал терять времени. За «нанесение материального ущерба» меня ожидает судебная ответственность.
— Что еще стряслось, Стрелец?
Я уже привык к тому, что каждый день моей шоферской жизни в Козинске приносит неожиданности.
— Костюкову пришло срочное сообщение… Ты знаешь, — под Аксаем строится гидростанция. Так вот, туда надо турбины завозить. На обычную платформу их не поставишь, и нам срочно дают КРАЗ. Сегодня же надо ехать за первым тягачом. Ты стал бы работать на КРАЗе?
КРАЗ. Кременчугский дизельный тягач. Память услужливо подсказывает: двигатель в «двести лошадей», ширина почти три метра, вес двенадцать тонн. Машина, о которой можно только мечтать.
— Что ты меня разыгрываешь, Стрелец? Неужели Костюков даст мне КРАЗ?
— Чудак человек. Ты ведь у нас единственный шофер-дизелист, к тому же с опытом работы. Что остается делать Костюкову?
Мы пробегаем уставленный машинами двор. Мелькают чьи-то лица… КРАЗ! Первый тяжелогрузный рейс через Саяны. Неужели такая честь — мне?
— Не верю я в этот жест главинжа, Стрелец. Какой-то тут новый подвох.
Но Володька слишком обрадован известием, чтобы принимать всерьез хитроумие «благодушного» главинжа.