Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на спину и глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.
— Красота! — довольно проурчал Радецкий. — Хорошее место.
— Их, сынок, таких мест, у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они «Факелами» зовутся, гостиницы…
Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежанками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.
Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.
— Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.
Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.
— Ох, Пашка, мой Пашка! — вздохнула Клавдия Николаевна.
— А где он? — Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.
— На работе, видать. За деньгой пошел.
Турусов качнул головой. Мол, понял.
Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба.
Клавдия Николаевна и Радецкий живо беседовали на материальные темы, а Турусов не мог опустить глаза, не мог оторвать свой взгляд от огня. Он не слушал их. Его не было рядом с ними.
Скрипнула лежанка, и мужчина, спавший на ней, сел, опустив ноги в кирзовых сапогах на теплый прогретый бетон. Он медленно скатал свое одеяло, напоминавшее чехол для автомашины, положил его с краю лежанки, вытащил метлу и занялся обычным дворницким трудом. Заметать он начал с противоположного края площадки, а когда приблизился к середине «гостиницы», на минутку остановился и, сделав пару шагов в сторону незнакомых постояльцев, громко поздоровался, после чего снова принялся за свое дело.
— Плохо, что таких мест поближе нет, там, где теплее, — говорила Клавдия Николаевна. — Я б тогда и сама в деньгодобытчицы пошла. Очень интересная и атеистическая работа.
— Атеистическая?! — усмехаясь, оскалился Радецкий. — Почему?
— А потому, как дает загробную жизнь при этой жизни, то бишь плоды получаешь не сходя с рабочего места. Вот кабы где у моря так устроиться…
— У моря не сложно, — Радецкий оглянулся на гостиничного дворника. — Там и так недурно зарабатывают.
— Так то другая работа! — с небрежением сказала бабушка. — Там люди от людей деньгу отымают, а это уже грешно. Они, как это… слово хорошее из газет есть… — наживаются. А наживательство и деньгодобыча — штуки разные. Наживаться оно везде можно, а добывать только там можно, где людей мало и честности много… Так и сынок мой думает.
— Давайте-ка, я у вас почищу, — подошел дворник и сосредоточенно запустил метлу под лежанку, на которой сидела Клавдия Николаевна. — Надолго прибыли? — не отрывая взгляда от бетонного пола, глухим голосом спросил он.
— Одну-две сутки погостим, — ответила бабушка.
— Токо не сорите. У нас чисто, — мужик выпрямился, гордо, свысока глянул на выметенный из-под лежанки мелкий сор, потом перевел взгляд на гостей.
— Да, — закивала головой Клавдия Николаевна. — Тута всегда чисто. Не то, что в городах, где сплошь люди.
— Место чистое, и люди оттого чистые здесь, — согласился мужик.
Он присел на лежанку, потрогал рукой свою неровно обрезанную густую бороду и провел внимательным взглядом по лицам гостей.
— А вы до кого? — спросил дворник.
— До сынка приехала, до Пашки.
— А-а, к Павлу… — мужик задумался. — Он здесь. Честный и не сорит. Тут нынче мало постояльцев-то осталось. Кое-кого я сам попер с гостинки. Ишь, думали, себе вечное лето устроить — пригрелись, а делать ничего не хотели. Я их в три шеи. Как там у нас всегда было: «кто не работает — тот не живет!»
— Да не так! — перебил дворника Радецкий.
— Ну, по словам может чуток и не так, а по смыслу именно это и говорилось. Уж я-то помню.
— А сколько вам тут как дворнику платят? — поинтересовался Радецкий.
— А зачем мне платить?! Я, как и обещано было, без денег живу. Мне че надо? Одежда есть, пропитание есть, а радость — от работы получаю. Ведь только здесь наконец смог заняться любимым делом.
— Это подметательством?! — ухмыльнулась Клавдия Николаевна. — И давно подметаешь?
— Я здесь уже больше тридцати лет, с пятьдесят пятого. А вообще дворником с тридцать третьего считался, но разве тогда давали поработать?
— А че, не давали? Дворникам завсегда работа была. Мусора все одно всего не выметешь!
— А! — мужик недовольно скривился и махнул рукой. — По месяцу бывало не давали метлу в руки взять. Только встать спозаранку соберешься, а тебя уже будят и будьте-тебе-любезны-понятым-к-жильцамвашего-уличного-участка! Отвоевал потом, думал: вот теперь сколько работы, война ведь только то и делает, что везде сорит, обломки и от людей, и от вещей оставляет. Так нет же. И после войны то же самое. Не выдержал я, вот и пустился подале от столицы. Сначала с какими-то выселенцами ехал, а потом сам пробирался и вот…
Дворник опять потрогал бороду, недовольно нахмурился.
— У вас зрячесть хорошая? — спросил он Турусова.
— Он у нас слепой, — вставил Радецкий. — А у меня зрение что надо.
— Ну, вот тогда сделайте доброе дельце, — дворник протянул Радецкому большие портняжьи ножницы. — Обрежьте ее ровненько, а то я там понакуролесил без зеркала.
Мужик задрал бороду кверху, чтобы Радецкому было удобнее, и продолжил:
— Я б тут и опосля смерти остался бы. Чем не рай?! Жаль, что нельзя…
— После смерти нельзя? — улыбнулся Турусов.
Неподвижно сидящий дворник только глазами покосил в сторону сказавшего.
— Даже до смерти нельзя. Умирать здесь не положено, — пояснил он. — Места для умирания нет, здесь только для жизни место.
— Вы хотите сказать, что кладбища нет? — спросил Турусов виноватым голосом.
— Да не, оно-то маленькое есть, там, в углу. Не совсем, конечно, кладбище… — мужик не глядя ткнул рукой в противоположный угол площадки.
— Все, порядок! — Радецкий щелкнул ножницами и выпрямил позвоночник.
Дворник потрогал бороду и остался доволен.
— Молодец! Стригун, что ли?
— Нет, я по другой специальности. А что там у вас за кладбище? — после Турусова заинтересовался Радецкий.
— Пошли! — дворник бодро поднялся, струшивая на бетон обрезанную шерсть бороды.
— Идите, поглядите! — напутствовала Клавдия Николаевна. — Нам о смерти еще не время радеть.
Турусов, Радецкий и дворник вышли на край площадки и склонились над выбитым неровными буквами в бетоне списком фамилий, инициалов и дат, вмещающих человеческие жизни.
— Тут урны замурованы? — догадался Радецкий.
— Какие урны! Здесь мертвых не бывает. Они ж сами, как поймут, что жизнь кончается, так сами себя тут запишут и уходят с факела.
— Так это же не кладбище! — Турусов непонимающе пожал плечами. — Зачем оно?
— Эх, профессор, — вздохнул Радецкий, — это же летопись, это история «факела», именно этого, а не другого «факела». Убери ты отсюда это кладбище, и все: будет витать «гостиница» в облаках — ни людей, ни эпохи, словно и нет ее вовсе. А тут же, читай! «Феоклистов Г.В. 1938–1982»; «Борисоглебский А.В. 1914–1967». Есть кладбище, значит, и история, и прошлое у этого места есть.
— Так, может, кладбище и есть история? — ехидно спросил Турусов.
— В некотором смысле. Кладбище — доказательство существования истории.
— Да пошто вам эта история! — перебил их дворник. — Главное — память. Что она вмещает, то и было на самом деле, а остальное: хочешь верь, не хочешь — не верь. Неважно все остальное. Вот этих я всех знал, — он кивнул на выбитый в бетоне список. — А вон того, Лапкина… так я даже за него и фамилию, и даты выбивал. Он-то сам руки отморозил до мертвоты и как бы уже без них жил. Висят две жерди высохшие, а его не слушаются. Вот и решил он уйти. Сказал, что чувствует, мол, пора…
Дворник внезапно оборвал свою речь и прислушался.
— Звери што ли? — прошептал он.
— Люди, — сказал Радецкий, расслышавший далекие человеческие голоса.
Там, где кончалось тепло — начиналась темнота. Как раз по кромке снега. Как ни всматривались дворник и двое постояльцев в темноту, а ничего разглядеть не могли.
Через несколько минут из темноты, как сквозь стенку, появились двое насупленных бородатых мужчин с обмороженными лицами и заиндевевшими усами и бровями.
Они подошли как можно ближе к трубе и принялись растирать каждый себе подмерзшие щеки.
— Вечер добрый! — окликнул их дворник.
— Угу! — промычал кто-то из них.
— Откуда такие подмерзшие? — спросил дворник.
— С соседнего «Факела», — ответил один, борода которого при ближнем рассмотрении оказалась рыжей. — Едва дошли, сплошные сугробины по тайге.
— В работу али так пришли? — дворник спрашивал хрипловатым голосом, будто старался выглядеть посуровее.
— Да я же почтальон, а этот не из наших, чужой, — рыжебородый кивнул на второго, который был помельче телом и бородка у него оказалась редкой, с трудом пробившейся сквозь сухощавую кожу щек и подбородка. — Тут письмо уже третий год ношу по факелам, никак адресата не отыщу. Уже раза четыре опаздывал к нему.
— А как твоего адресата звать-то? — дворник смягчил голос.
— Смуров…
— Был такой, — кивнул дворник. — Сашка Смуров. Еще недавно был и ушел.
— Опять опоздал! — чуть не заплакал почтальон. — А куда ж он подался, на какой «Факел»?
Дворник развел руками.
Турусов задумчиво смотрел на «кладбищенский» список и вдруг обратил внимание на надпись «Смуров А.П. 1942–1986».
— Так вот же он! — крикнул Турусов. — Здесь в списке!
— А шо ж он сам то… — дворник ошарашенно выпучил глаза. — Ни мне не сказал… А ну, где он там…
Дворник подошел к списку, склонился, изучая.
— Так и есть. Последним уходил… Хоть бы сказал, что насовсем…
— Значит, адресат выбыл, — вздохнул почтальон. — Что ж теперь?
— Эй, там не Пашка? — крикнула, подходя торопливым шагом, Клавдия Николаевна.
— Да не, — ответил ей дворник. — Это почтальон с кем-то. Письмо принес…
— Кому? — запыхавшаяся бабуся остановилась рядом.
— Да уже некому! — махнул рукой дворник.
— Возвращать придется, — безрадостно покачал головой рыжебородый почтальон. — А где этого, который послал, искать? Опять по «Факелам» шастать!
— А ты не переживай, сынок! Неча так серьезно ко всему! Сожги или выкинь его и дело в порядке.
— Нельзя, — враз посерьезнел почтальон. — Тот-то будет думать, что получил адресат его письмо, а вдруг там что важное?
— Так возьми и прочитай! — подсказала Клавдия Николаевна.
— Это не по-честному! — недовольно проговорил дворник. — Так даже там, где я раньше был, редко делали. А тут и вовсе нельзя.
— Вы же мне помочь обещали! — неожиданно зашипел на почтальона пришедший с ним хрупкий человек с редкой бородкой на утонченном лице.
— Ну, вот и спрашивайте их! — почтальон показал взглядом на дворника.
— Я извиняюсь… У меня тут дело… — заикаясь, заговорил хрупкий. — Я из европейской части прибыл в командировку. Поможете?
— Чем тебе помочь? Деньги, что ли, нужны? — спросил дворник.
— Нет. Я по переписи… то есть переписчик неучтенного населения. Переписываю сколько и кого на «Факелах» живет.
— Ну, эт я не знаю, — дворник глянул на переписчика. — Тут постоянных нет, это для приходящих гостиница. Тут только постояльцы, а так каждый день кто-то приходит, другие уходят…
— Ну, а таких, которые более или менее постоянно разве нет?
— Постоянно? — дворник на минутку задумался, поглаживая уже аккуратно обрезанную бороду. — Вот эти, что ли? — он показал на выбитый в бетоне список.
Хрупкий мгновенно ожил, перестал заикаться. Он машинально стащил с плеча рюкзак, вытащил тетрадь и принялся аккуратно переписывать фамилии и даты.
— Это уже что-то! — довольно произнес он. — Итого мною уже выяснено тридцать четыре тысячи сто две человеко-единицы. Если б еще знать, сколько всего этих «Факелов», чтобы зря не рыскать по морозу!
— А вы, видать, из Москвы? — дворник окинул переписчика приценивающимся взглядом.
— Это вы по акценту определили? — дружелюбно спросил хрупкий.
— Да не, порода у вас столичная, тонкая. Я таких много встречал. Их в начальники любят брать, а на другое они не годны…
— Для другого другие есть! — переписчик закрыл тетрадь и улыбнулся. — Каждому свое! Вот закончу свое дело и сам буду других по командировкам рассылать. Может, когда-нибудь с кем-нибудь я вам приветик передам.
— За приветик спасибо, — усмехнулся дворник. — Ладно, вы погодьте, а мне еще надобно вчерашний мусор сжечь, — и он отошел на метров пять в сторону трубы, где, сметенные в кучку, лежали обрывки каких-то бумаг.
Дворник чиркнул спичкой и юркий огонек заплясал по мусору.
— Это вы не документы сжигаете? — подошел хрупкий переписчик и с интересом наклонился над маленьким костром.
— Да откуда тут документы? Слава богу, тут их и выписывать некому!
— Э! Да это же деньги! — выкрикнул переписчик. — Что же это вы себе позволяете? Наши родные деньги в огонь?
— Сразу видать, что оттуда прибыл! — хмыкнул дворник. — Такой бы мою работу враз запорол! О как над деньгой порченой дрожит!
— А, порченая… — переписчик закивал, с нескрываемой жадностью глядя на костер.
— Ну, все, отогрелся и в путь, — грустно протараторил почтальон себе под нос.
— Остались бы на пару деньков! — дружелюбно предложил дворник. — Тут вот и постояльцы новые неплохие… Подумали бы о чем…
— Нет, нельзя. Вот письмо это возверну, отыщу того, кто писал, тогда и отдохну. Надо ж сперва долг исполнить.
— Да. Долг надо, — согласился дворник. — Но уж коли вернете, то ждем вас тут.
Переписчик засуетился, опять стал заикаться.
— А я… а мне куда лучше?.. Я с вами? — он заискивающе заглядывал в глаза почтальону. — Может, останемся, отдохнем…
— Вы, если хотите, отдыхайте. Вы человек государственный, а мне надо письмо вернуть…
— Так я же без вас никуда не выйду!
— Вам решать. Я на другой «Факел» сейчас, а то вдруг опоздаю. — Рыжебородый почтальон запихнул письмо за пазуху и кивнул постояльцам на прощание.
Потом решительно зашагал прочь, в темноту.
Переписчик съежился, стал еще меньше, забегал глазками по сторонам, вопросительно-умоляюще впился взглядом в глаза дворника, но не получив в ответ ничего, молча побежал догонять почтальона.
— Экая рыба! — задумчиво произнес дворник вслед хрупкому. — Пескарь, а сам сомов пересчитывает. Как пастух свое стадо!
Они молча постояли еще несколько минут. Порченные деньги уже тлели. Умирающая искорка боязливо суетилась на уже сгоревшей бумаге.
Клавдия Николаевна с жалостью глядела на истлевшие деньги.
Дворник все еще думал о переписчике, а Радецкий с Турусовым обменялись ничего не значащими взглядами и задумались каждый о своем.
— Прилягу, пожалуй, — нарушил тишину дворник. — Все-таки, там ночь.
Он подошел к своей лежанке, закинул под нее метлу и накрылся чем-то похожим на чехол для автомобиля.
Радецкий зевнул и тоже прилег на лежанку.
— И ты, сынок, отдохни! — обернулась к Турусову Клавдия Николаевна. — Все одно Пашка поздно вернется.
Турусова тепло разморило быстро, даже деревянная лежанка показалась мягкой и удобной.
Вскочили от бабушкиного крика:
— Родной ты мой, сыночек! — причитала она срывающимся голосом, протягивая руки навстречу приближавшемуся мужчине лет сорока.
— Здравствуй, мама! — хрипловато, но нежно сказал он, подошел к ней и трижды поцеловал в щеки.
— Много ли добыл? — спокойно спросила Клавдия Николаевна, строго глядя в глаза сыну.
— Хватит. Хватит и тебе, мамочка, и остальным нашим. Всех накормим.
— Вот и хорошо, сынок. А то ведь ясное дело: с голоду-то рад не будешь, а нам с тобой не десять и не сто человек прокормить надобно. Без тебя бы им и не жить.