Это тоже было не праздное любопытство. До бедняков доходили самые противоречивые слухи о молодом государстве.
Конечно, Мирза о многом мог бы рассказать…
— Живут люди… — неопределенно ответил он. — Работают…
Хотел добавить: и учатся. Вот он — юноша из бедной семьи, а уже получил высшее образование.
Мирза помолчал мгновение. Разве имел он право рисковать, разве мог сказать, хоть одно доброе слово о своей Родине…
— Живут… — повторил он. — А как вот жить мне, без родных и близких?
— Трудно… — согласился пастух.
Мирза сдвинул брови.
Пора было кончать разговор о себе, осторожно расспросить старика о жизни в Мешхеде, о положении в городе.
— На голодный желудок не в сладость и трели соловья, — усмехнулся он, потянувшись к хурджуну.
Однако пастух остановил его.
— Потерпи немножко. Воды здесь нет, а без нее пищу не проглотишь. Я как раз собирался гнать овец на водопой. Пойдем вместе… У воды и поедим.
Овцы, повинуясь окрикам пастуха, потянулись к колодцу. Они двигались к горизонту, обагренному лучами солнца, уставшего от изнурительной скачки над пустыней.
Колодец был похож на провалившуюся могилу. Через полусгнившие стенки перекинута длинная старая балка. Вокруг ни единого кустика. Рядом выдолбленная из ствола дерева пересохшая водопойная колода. Значит, здесь давно никого не было. Внимательно оглядевшись, пастух объяснил:
— Это единственный колодец, где можно напоить отару. Хозяин заплатил за него десять голов овец. Мне приходится сторожить не только овец, но и это богатство.
Из истрепанного мешка, сложенного вдвое, пастух достал кожаное ведро и, встав на деревянную перекладину, потянул за веревку. Потом Мирза сменил его. Они выливали ведра одно за другим. Овцы, разноголосо блея, теснились у колоды. Лишь когда весь гурт был напоен, пастух и гость сели ужинать. Мирза достал из хурджуна несколько затвердевших лепешек и два куска узбекского сахара — навата. Пастух налил в большую деревянную чашку воды, положил на старый, рваный дастархан сыр.
Извинившись перед гостем за скромное угощение, старик смиренно сложил руки:
— Такова наша доля, ниспосланная всевышним. И за то благодарение ему. А мясо — для нас редкость.
Мирза слышал о здешней нищете. Но промолчал. Что он мог сказать? Пожалеть старика? Посочувствовать? Тогда пастух заинтересуется: а как у вас?
И Мирза неожиданно сказал:
— Когда-то мудрый Саади Ширази писал:
Припасов путевых не взявший в дальний путь
И с чистым золотом окажется в убытке.
Голодным путникам вареной репы кус
В песках нужней, чем все серебряные слитки…
Пастух удивленно посмотрел на гостя:
— У вас тоже знают наших древних хафизов? А нам говорят, что Советы уничтожили старые книги!
— Нет, отец! Светлые мысли живут по-прежнему. В школах изучают эти книги…
— О аллах! Ты говоришь, не уничтожили?..
— Разум и правда словно солнце, их нельзя прикрыть… Так говорится в народе… — уклончиво ответил Мирза.
Пастух внимательно взглянул на гостя.
— Нужней, чем все серебряные слитки… — повторил он. — Какие умные слова! И правда, вот этот кусок моего сыра, — пастух показал на дастархан, — сейчас дороже всего! Ешь, путник…
Вечер в пустыне по-своему великолепен. Покой, тишина, небо словно прошито огромными звездами… Мирза любовался темно-синим куполом, он словно забыл о трудном пути, о жизни, ожидающей его, полной напряжения и риска.
Старый пастух тоже был доволен. Случалось, он месяцами не встречал в пустыне людей. Как же не радоваться такому человеку.
Великолепный вечер!
За скудным дастарханом пастух неторопливо делился своими мыслями и заботами.
Мирзе следовало бы двинуться в путь. Но юноша так устал, что не мог даже встать на ноги.
Словно чувствуя это, пастух рассудительно и добродушно предложил:
— Переночуем здесь, у воды…
— А разве до стоянки далеко?
— Пусть близко. Все равно, куда ты пойдешь один на ночь глядя?
Мирза радостно ощутил тепло этих слов. «Не хочет вести меня на стоянку… — подумал он. — Значит, там опасно…»
Пастух не скрывал своих мыслей.
— Ты еще очень молод, друг мой. В этих краях одинокие и чужестранцы обречены на вечные муки и унижения. Будь осторожен. Особенно вблизи городов. Так и снуют там проклятые стражники. Стоит им заметить чужого человека — сразу налетят, отнимут все, что есть…
Пастух замолчал и затем продолжил:
— Двинешься на рассвете. Как только пройдешь вон те холмы, покажется Кучан. Все, кто идет в Мешхед, обязательно заходят и в этот город, там много караван-сараев.
Мирза понимающе кивнул.
— А сейчас ложись, — тоном отеческого приказа сказал старик. — Нужно отдохнуть.
Они расположились на войлочной подстилке.
Мирза не мог заснуть, хотя совсем недавно ему казалось, что стоит прилечь, и сон мгновенно овладеет им. Встреча с пастухом, близость города, где нужно начинать совсем другую жизнь, впечатления сегодняшнего дня… Нет, он ни за что не уснет!
Пастух тоже лежал с открытыми глазами.
— Вы не бываете в городе? — спросил Мирза.
— Вся моя жизнь прошла на этой кошме, под этими звездами… — вздохнул пастух. — Что делать в городе бедному человеку?
— Вы правы… — согласился Мирза.
Надо что-то ответить!
— И вот ты… — продолжал старик. — Как ты думаешь отыскать родных? Дошли ли они?
— Должно быть…
Старик приподнялся, оглядел пустыню, словно хотел вспомнить, какой она была несколько лет назад.
— Видел могилы на своем пути?
— Видел.
— Пустыня, которую ты пересек, опасна. Я многие годы пасу здесь овец. Знаю, что с вашей стороны приходили люди. Они были разные. И богатые, и бедные. Весь путь шли вместе, а здесь у самого города почти всегда начинали грабить и убивать друг друга. Те, кто выживал, везли в глубь страны награбленное добро, красивых женщин и девушек…
Старик снова лег и, помолчав, продолжил рассказ:
— Позже некоторые из этих разбойников тайком переправляли через границу беженцев с вашей стороны. В песках их грабили и убивали. А молодых жен и дочерей везли в большие города.
— Зачем, отец? — спросил Мирза, стараясь скрыть волнение.
— Дойдешь до Мешхеда, сам узнаешь… — глухо ответил старик. — Давай спать.
О чем только не думал Мирза в эту звездную бессонную ночь на чужбине! Но чаще всего он возвращался к мысли, что был слишком откровенным со стариком. Нет, он не боялся старого пастуха, но несколько раз ловил себя на том, что ему трудно скрыть обуревающее его волнение, солгать или смолчать. Нет, так нельзя! Он должен стать совсем другим человеком, чтобы не выдать себя ни врагу, ни даже другу. Как это трудно!
Вероломство осенило каждый дом,
Не осталось больше верности ни в ком.
Пред ничтожеством, как нищий, распростерт
Человек, богатый сердцем и умом.
Глаза слипались… Но теперь уже воспоминания, растревоженные неожиданной встречей, не давали заснуть.
Мирза вновь увидел распростертое тело старого отца, убитого басмачами. Перед юношей прошли лица земляков, оскорбленных женщин и девушек, всех, кого не пощадили бандиты в родном кишлаке.
Вновь зазвучал надтреснутый, скрипучий голос имама мечети Хаджа-и-Хизр шейха Абдурауфа:
— Да благословит аллах каждого, кто поддержит войска ислама! Под его защитой вы можете спокойно уходить в соседние страны, где всем правоверным уготовлена райская жизнь.
Некоторые поверили ему.
И может быть, эти кости, похожие на белые ветки саксаула, — все, что осталось от легковерных.
Мирза так и не заснул. Он увидел, как расползается розоватая полоска рассвета. Залаяли собаки, заблеяли овцы.
В белесом небе начали таять звезды.
— Самое удобное время… — сказал пастух.
— Что? — не понял Мирза, весь еще во власти тревожных воспоминаний.
— В Кучан нужно прийти на рассвете… А там пристанешь к какому-нибудь каравану, идущему в Мешхед.
— Спасибо, отец… — Мирза поднялся, приложив руки к груди.
— Доброго пути, юноша. Береги себя. Страшно в пустыне, но в большом городе страшнее…
— Спасибо, отец… — повторил Мирза.
Он наполнил бурдюк свежей водой и, еще раз выслушав напутствия и рассказ пастуха о дороге, направился в сторону Кучана.
Город проснулся. Шумно, многоголосо гудели караван-сараи, чайханы и харчевни. Мирза настороженно вглядывался в людей, снующих но улицам. По одежде и по говору он узнавал в этом многоликом городе моурийцев и сабзеварцев, шахрудцев и захиданцев. Но на Мирзу, к счастью, никто не обращал внимания.
Обычно караванщики просыпаются вместе с петухами и затемно отправляются в путь. Мирза успел до рассвета захватить один из караванов и нанял осла.
Когда приближались к Мешхеду, время перевалило за полдень. Еще не вошли в пригороды, а уже показались, четко вырисовываясь на фоне неба, воспетые иранскими хафизами голубые купола, увенчанные золотыми шарами.
Мирза думал о скрытом под сводами этих куполов загадочном мире, в который ему нужно будет проникнуть.
На окраине города, расплатившись за осла, юноша уверенно зашагал по улицам. Вскоре он очутился в толпе паломников, которые с простертыми ввысь руками, не спуская глаз с голубых куполов, молили аллаха об отпущении грехов. В экстаз входили дервиши, вымаливая «долю, отпущенную им всевышним».
С трудом пробираясь сквозь толпу, Мирза вышел на улицу Поян-хиабан, а затем на Боло-хиабан. Еще издали он увидел блестящий на солнце купол мавзолея имама Ризы. Священное место шиитов.
Мирза опять смешался с идущей и беснующейся толпой: ничего удивительного в том, что молодой шиит приехал из дальних стран «выполнить свой долг». Он тоже бормотал что-то вроде молитвы, кланяясь священному мавзолею.
«Привыкай, дорогой, — шептал себе Мирза, — есть же у персов поговорка: приедешь в город одноглазых — будь одноглазом».
Итак, он в «священном» Мешхеде! Воспевая этот город, поэт сказал:
Если бы не голубые купола Мешхеда,
быть бы для иноверцев местом ему.
Наверно, сегодня поэт подумал бы, что ошибся: Мешхед стал обиталищем чужестранцев. Мирза знал об этом еще дома, на родине. Теперь ему предстояло увидеть это своими глазами.
Правда, древние священные обычаи, традиции и сейчас сохраняются. В мечетях действительно многолюдно. Под своды куполов нескончаемым потоком идут молодые и старые.
Но есть у паломников мирские дела. В «священном» Мешхеде можно весело провести время. Для этого нужны только деньги. С их помощью паломники, например, заключают сигу. И святые духи дают благословение.
Сига — это временное бракосочетание. Всякий, пришедший в Мешхед на поклонение, здесь может удовлетворить и жажду наслаждений. Шейхи заключают сигу на час, на день между любым мужчиной и женщиной. Они могут поселиться в худжрах, расположенных здесь же, рядом, или же в открытых круглые сутки публичных домах. Таких домов в Мешхеде более тридцати. Обратившись затем к шейху, заключившему сигу, мужчина и женщина в любую минуту могут быть разведены.
Этой «традицией» обычно пользуются вельможи, купцы, преступники — все, у кого есть деньги. Шейхам нет дела до людей, им нужна лишь плата за венчание!
— Деньги… Деньги… — бормотал Мирза, проходя по улицам. — Они стекаются в Мешхед. Ради денег здесь делают все. Священная земля, праматерь светил человеческого разума, теперь стала приютом людских пороков, свидетельницей шарлатанства тех, кто зовет себя провозвестниками дела аллаха! Как могла родина Фирдоуси, Саади, Хайяма превратиться в пристанище современных «даллаи-мухтаров»[2].
Вероятно, во всем городе одного только Мирзу одолевали такие мысли.
А Мешхед молился, развратничал, просил подаяния, торговался.
— Подходите! Лучшие сладости мира!
Иногда продавец многозначительно подмигивал: там в лавке за его спиной — дверца… Не нужно даже благословения на временный брак.
— Заходите! Заходите, гость!
Поравнявшись с гостиницей «Бахтар», Мирза подумал: «В крайнем случае в этой гостинице можно будет остановиться на первое время».
Затем его взор остановился на торговце кулахами — островерхими шапками.
Изнывающий от безделья лавочник сразу увидел нового человека.
— Добро пожаловать! — обратился он к юноше и добавил, улыбаясь: — Может, что-нибудь купите?
Мирза уловил азербайджанский акцент и заговорил по-тюркски.
Лавочник и впрямь оказался азербайджанцем, эмигрантом. Он испытывал искреннее дружеское расположение к человеку, так хорошо знавшему его родной язык.
— Кулахи я шил сам, выбирайте какой угодно. А костюмы все подержаны.
Мирза выбрал себе кое-что из одежды и, расплатившись, спросил, кивком показав на «Бахтар»:
— Нет ли в Мешхеде гостиницы поскромнее?
— Вы приезжий?
— Да.
— Откуда, позвольте спросить?
— Сегодня приехал из Горгана.
— Вы хорошо говорите на языке азербайджанцев.
— Я жил и учился в Гандже… — скромно сообщил Мирза.
Услышав о Гандже, лавочник еще больше оживился. Можно было подумать, что перед ним стоит не чужестранец, а близкий родственник.
Лавочник был одним из обманутых, потерявших и родину, и близких. Он хорошо знал, каково одному на чужбине…
— Дорогой мой, — произнес он нараспев, — не утруждайте себя поисками гостиницы. Вон на той улице, Боло-хиабан, есть чайхана азербайджанцев. Хозяин ее — Али Акбар, добрый человек. Он обязательно подыщет вам подходящее жилье.
— Я очень благодарен…
— Идите, идите к нему… Там вы найдете приют.
Мирза направился к азербайджанской чайхане.
Али Акбар — смуглый, жилистый, с огромными усами мужчина был одет в просторную черную кавказскую рубашку и обут в чевы[3]. Вид у хозяина был гордый, самодовольный.
Мирза вежливо поздоровался и, передав привет от продавца кулахами, объяснил Али Акбару цель прихода.
— Я ведь тоже из Ганджи… — грустно покачал головой азербайджанец.
Потом в глазах его вспыхнул радостный огонек, а надменность как рукой сняло.
— Значит, вы жили в Гандже? — продолжал хозяин.
— Я учился там четыре года…
— Четыре года! — прошептал Али Акбар.
Чему он удивился: такому сроку или человеку, который явился из его родного города…
— Ганджа… Очень хороший город…
Мирза собрался было сказать несколько лестных слов о родине азербайджанца, но внезапно радостный огонек в глазах Али Акбара погас. Он настороженно взглянул на гостя и, помолчав, спросил:
— Кого же вы знали в Гандже?
Мирза назвал несколько имен видных мусаватистов[4] и радостно заулыбался, узнав, что с ними, оказывается, был знаком и Али Акбар.
— Да, да, — одобрительно кивал головой хозяин чайханы, — это замечательные люди! Благодарение аллаху, у вас были хорошие друзья!
— Я и о вас слышал… — почтительно сказал Мирза.
Хозяин, кажется, поверил этому. Да, да, он тоже был одним из знаменитых деятелей мусаватистского движения! У себя на родине Али Акбар много делал во имя «нации», но потом пришлось… бежать в Иран.
— Я прошу вас выпить пиалу чая…
Мирза поблагодарил хозяина. Неужели его лестный отзыв побудил Али Акбара быть таким гостеприимным?
— Садитесь, пожалуйста…
По знаку хозяина мальчишка в обтрепанной старой одежде принес поднос с угощением и чай.
— Пейте, дорогой… Берите халву…
Али Акбару понравился этот одинокий юноша: чем не дармовой работник! Хозяин изучающе оглядывал гостя. Чужестранец с завистью посматривает на коврик. Устал с дороги… Куда ему деться в Мешхеде?