— Чем вы, детки, так удручены?
— Как так, — отвечают они, — вы разве не знаете, что творится? Здесь только что была Гапка.
— Какая Гапка?
— Гапка, та самая Гапка, что гасит свечи по субботам. Она понарассказала такие страшные вещи, что волосы дыбом встают!
И Адам с Евой оба разом, перебивая друг друга, пересказывают ему все то страшное, что стало им известно от Гапки, все, что на свете делается, а раввин реб Иойзефл сидит, опираясь на палку, и слушает, вдумчиво слушает. Сидит, слушает, размышляет и ни слова не говорит. Затем он поднимает голову, озирается по сторонам, кладет возле себя свою старую самшитовую палку, снимает шапку и, оставшись в ермолке, обращается к Адаму и Еве:
— Выслушайте же, детки, что я вам скажу. Все, что вы мне тут рассказали, сущие пустяки, не стоящие выеденного яйца! Сим знайте — не ведает покоя, не дремлет страж Израиля, Бог не спит. Расскажу вам притчу о царе. Жил когда-то царь…
— При чем тут царь? Какой там царь? Послушайте лучше, что рассказывает Гапка! — вырывается невольно у Праотца Адама, и тут же его охватывает стыд: он чувствует, что это грубовато, весьма грубовато с его стороны. Но ничего он уже исправить не может. Реб Иойзефл отвернулся от него, надел на себя талес, надел филактерии, взял в руки священную книгу, пододвинул поближе к себе свою старую самшитовую палку, уселся за стол — на самое почетное место, и, подобно царю в ратное время, он, вооруженный с головы до ног, с великой гордостью огляделся, словно говоря: «А ну, посмотрим. Пусть кто-нибудь отважится подступить сюда!..»
И от старых черных его глаз, и от седых его волос веяло таким спокойствием и силой, что Адам и Ева почувствовали: ничего страшного! — у них есть на кого опереться.
Глава четырнадцатая
Два города встречаются, расстаются ни с чем и — конец
Люди устремились на тракт, ведущий в Мазеповку, что в округе Егупца, и первая остановка предстояла им в Козодоевке — тоже еврейском городе, славящемся своими козами, о чем свидетельствует само его название. Козодоевские козы дают совсем особенные удои и отличаются от касриловских коз своими рогами, то есть тем, что у них вовсе нет рогов. На месте рогов у них спереди какая-то необыкновенная загогулина, подобие наголовного филактерия, простите за сравнение; по своей натуре они не очень пугливы, то есть гораздо степенней и глупей, чем касриловские козы. Козодоевская коза — если вы ее встретите посреди улицы, покажете ей пучок соломы и скажете: «Коз-коз-коз!» — остановится, расставит копытца, и — хоть возьмись доить ее…
И люди там, не будь рядом помянуто, совсем не те люди, что в Касриловке. То есть они там точно такие же, как здесь, — с такими же сердцами, с желудками такими же, и даже голытьба такая же, как здесь. Вся разница лишь в молитве «Благословен», то есть в том, что касриловские евреи читают сначала молитву «Славьте», потом «Благословен», а козодоевские евреи, наоборот, сначала читают «Благословен», а уже потом — «Славьте». Казалось бы, какая, собственно, разница: это раньше или то раньше? И та и другая — молитвы Богу. Нет, не говорите так! В давние добрые времена, когда касриловские и козодоевские евреи имели солидные доходы и не было у них недостатка ни в чем, разве только в головной боли, из-за этих «Благословен» и «Славьте» лилась, можно сказать, кровь. Сколько раз случалось, что козодоевец приходил молиться в касриловскую синагогу, а кантор становился к аналою, натягивал на голову талес, раскачивался и нараспев начинал:
— Славьте Господа, призывайте имя Его…
А в это время раздавался голос козодоевца на самой высокой октаве:
— Благословен тот, по чьему слову сотворен мир!
И обратно же, когда касриловец приходил в козодоевскую синагогу, а тамошний кантор, загоревшись вдохновением, только-только закрывал глаза, поднимал сжатую в кулак руку и начинал это самое «Благословен тот, по чьему слову сотворен мир», касриловец врывался, возглашая во весь голос:
— Славьте Господа, призывайте имя Его, возвещайте в народах дела-а-а-а-а-а-а-а Его!
Само по себе «Славьте» было козодоевцам не столь неприятно и приторно, как «дела», которое касриловец растягивал чуть ли не на полторы сажени. Скажем, так и быть, хочешь читать: «Славьте Господа, призывайте имя Его, возвещайте в народах дела Его» — стань тихонько в уголок и говори себе там: «Славьте Господа, призывайте имя Его, возвещайте в народах дела Его». Но какой блажи ради понадобилось тебе так долго тянуть во весь голос слово «делаа-а-а-а-а-а-а»? Ты делаешь это, по-видимому, назло? А раз ты любитель делать назло, то не миновать тебе битым быть! И касриловцу тогда доставалось, да еще как. И возникла между касриловскими и козодоевскими евреями вражда, и тянулась она долгие, долгие годы. Началась она с оплеух, а кончилась ябедами, подсиживанием, всяческой гнусностью — ну и было тогда у мира возни с ними! Посторонние люди вмешивались в их тяжбы, сделали их посмешищем, с их еврейскими обычаями и глупыми выходками, называли милым именем «фанатики». Короче говоря, все это было — фу! — отвратительно и до тошноты безобразно!
Правда, те глупые, но счастливые годы уже давным-давно ушли, и Бог весть, вернутся ли они когда-нибудь; у этих людей уже иным голова забита, их мучают горести посерьезнее, чем «Славьте» и «Благословен»; но вражда между касриловцами и козодоевцами осталась враждой, и никоим образом невозможно разумно объяснить ее постороннему человеку… Поди, к примеру, помоги постигнуть смысл того, что касриловский христианский мальчик при виде еврея обязан, захватив зубами свой картуз, трясти его и петь при этом песенку: «Жид, жид! Халамид! Загубив черевик! А я шов! Тай нашов! Тай пидняв! Тай пишов!» Или наоборот, будьте настолько мудры и помогите уразуметь, откуда берется, к примеру, такое, что касриловский еврей, заговорив о нееврее, начинает изо всех сил пересыпать свою речь древнееврейскими словами: «Дай человеку шкалик водки, но не молэй[47], с куском лехем[48], потому что он сегодня еще совсем не ел, уплати ему два гроша, и пусть уйдет, только не спускай с него эйнаим[49], как бы он чего-нибудь не унес…» Это — из числа тех явлений, которые постигнуть здравым рассудком невозможно, это надо чувствовать… Но вернемся к касриловским и козодоевским евреям.
Бывают в жизни человека такие обстоятельства, когда все прежнее предается забвению, все вычеркивается, как бы никогда его и не было; и — счастье, что это так; иначе мир не мог бы существовать! Глубоко правы были наши мудрецы, когда установили, что накануне Судного дня, во время покаянной порки, все должны прощать друг друга.
И вражда между касриловцами и козодоевцами мгновенно улетучилась, когда они встретились в пути, в «веселую» пору переполоха и бегства; ее, словно дым, унесло — не стало вражды! А встретились Касриловка с Козодоевкой точно на полпути, в поле, неподалеку от того места, где когда-то стояла еврейская корчма «Дубовая», которая из-за монополии была вынуждена закрыться — ничего ей не помогло!
Когда Касриловка с Козодоевкой встретились, обе остановились, и между ними состоялся такой разговор:
Только теперь, когда оба города разговорились, как следует разглядели друг друга и увидели себя, как говорится, сторонними глазами, им открылось, что за зрелище представляют они собой…
— Виданное ли дело? Нашло на нас — разогнались, бежим! Почему бежим? Куда бежим? Понесла нас нелегкая!
Люди стали вытирать глаза, плакать и вздыхать:
— Горе, горе нам, ну и доля нам досталась!
И разговорились, вдоволь наговорились, душу отвели… Потом обменялись рукопожатиями, весьма чувствительно распрощались; сердечно расцеловались, как настоящие добрые друзья, как семьи, которые только что породнились, или как супруги, которые было развелись и теперь заново вступили в брак. Затем они щедро раскошелились на самые страшные проклятия и обрушили их на головы врагов, а друг другу пожелали, чтобы на том и кончились их злоключения, добавив с горькой усмешкой: «Да будет воля Его…» И подмигнули возницам, чтобы те, дескать, соблаговолили повернуть назад оглобли.
И оба города разъехались по своим местам; Касриловка — в Касриловку, Козодоевка — в Козодоевку. Тихо, без слов люди крадучись разбрелись по домам, как птички, — каждый в свое гнездо. Тихо, без слов, каждый вернулся к своему занятию, и еще долго после этого они все возвращались к пережитому, еще и еще раз вспоминали «веселый» переполох, который вдруг охватил их. И дабы позднейшие поколения, потомки детей наших, тоже знали о том, взяли мы на себя труд, и описали эту прекрасную эпопею на нашем простом еврейском языке, и издали отдельной книгой, чтобы осталась память о нас на долгие века.
Что нашли в карманах
— Послушайте-ка меня! — сказал еврей с бычьими глазами. До сих пор он сидел в углу у окна, курил и слушал разговор об ограблениях, кражах и налетах. — Лучше я вам расскажу про кражу, что случилась у нас, — и где? В молельне, да еще в Судный день! Нет, вы только послушайте!
Наше местечко, Касриловка — а я сам касриловский, — местечко, стало быть, наше — маленькое, бедняцкое. Воров у нас не водится. Никто не ворует, потому как не у кого и нечего. Да и вообще, какой из еврея вор?! То есть, даже если еврей и вор, так не такой вор, чтобы полезть в окно или всадить нож. Закрутить, выкрутить, окрутить ближнего — это завсегда пожалуйста! Но запустить руку в чужой карман, чтоб тебя — не ровен час — схватили да повели в кандалах — такое подходит Ивану-злодею, еврею это не к лицу…
Но скажу наперед — все же у нас в Касриловке произошла кража, да еще какая — украли восемнадцать сотенных за раз!
Дело, значит, было так: случилось зачем-то заехать в наш городок гостю, подрядчику вроде бы, из Литвы. И заехал он аккурат к полуденной молитве в канун Судного дня. Первым делом он, понятно, отправился на постоялый двор, пожитки сбросил — и прямиком в молельню, в старую синагогу. Пришел он туда, значит, к полуденной молитве, и тут на него налетели старосты с синагогальными кружками:
— Шолом алейхем!
— Алейхем шолом!
— Откуда пожаловать изволили?
— Из Литвы.
— Как величать вас?
— Я что, уважаемые, на допрос попал?
— Вы, уважаемый, в синагогу пришли или что?
— А куда же мне еще, по-вашему, идти?
— Раз в синагогу пришли, то не иначе как молиться у нас будете?
— Куда ж я денусь?
— А раз так, бросьте сколько не жалко в кружку!
— А то! Не даром же мне молиться!
Словом, вытаскивает наш гость три серебряных рубля и кладет в кружку, ну а сверх того — рубль на кантора, рубль на бедняцкую школу, рубль на раввина, полтину на неимущих, и это не считая того, что раздал нищим при входе, а их у нас столько, не сглазить бы, что Ротшильдом надо быть, чтобы всем подать.
Ну, старосты видят, какого высокого полета птица залетела, и дали — как не дать — гостю почетное место у восточной стены. Вы спросите, а как выискали место, когда все места давно заняты! Как, как? А как находят место на торжествах, свадьбе или там обрезании, когда народу за столом, как сельдей в бочке, и тут — на поди — является богач? А потеснятся, и так потеснятся, что богачу место найдется. Потесниться — еврею не привыкать, ну а если кто потесниться не захочет, так его заставят…
Еврей с бычьими глазами замолк, проверяя, оценила ли публика его остроту, и продолжил:
— Короче, занял наш гость место и попросил служку принести подставку для молитвенника. Склонился над пюпитром и стал готовиться к Кол-Нидре: надел китл, завернулся в талес и принялся молиться. Молился-молился и не разу не присел — а уж о том, чтобы прилечь, и речи нет! — и от пюпитра этот литвак ни на шаг, если не считать, когда надо было отступить на «шмоне эсре» и припадать ниц… А весь пост простоять, даже не присев, — такое под силу разве что литваку!..
Но только протрубили в бараний рог, а значит, посту конец — и тут настал черед вечерней будничной молитвы, и меламед Хаим-Хоне (он, меламед Хаим-Хоне, испокон веков ведет эту вечернюю молитву) провозгласил «Вее-чеее-рняяяяя», и тут раздался истошный крик: «Караул! Караул! Караул!» И наш гость упал без сознания. На него стали брызгать холодной водой, совать под нос нашатырь — ничего не помогает! А что случилось? Хорошенькое дело! Оказывается, у него, у литвака этого, при себе было восемнадцать сотенных, и он, стало быть, боялся оставить их на постоялом дворе — шутка ли, восемнадцать сотенных! Кому доверишь такие деньжищи в чужом городе? А держать их в кармане в Судный день тоже не годится, ну он и решил потихонечку спрятать их в пюпитре — литвак, он литвак и есть! Теперь вы поняли, почему он не отходил ни на шаг от пюпитра?.. Но то ли во время «шмоне эсре», то ли когда падали ниц, кто-то, как видно, деньги и стащил.
Словом, человек убивается, рыдает, вопиет к небесам: что ему теперь делать? Деньги не его, говорит он, чужие, он всего лишь конторский курьер, бедняк, кормилец семьи. Ему только и остается, что утопиться или повеситься, говорит, прямо здесь в молельне, у всех на глазах!..
От таких его речей, все прямо-таки остолбенели, позабыли, что постятся и что надо бы домой поторопиться. Стыд и позор перед гостем, перед самими собой — такая кража, восемнадцать сотенных! И где? В молельне, старинной касриловской синагоге! И когда? В Судный день! Слыханное ли дело!
— Служка! Закрыть двери на замки! — распорядился раввин. А у нас есть свой раввин, зовут его реб Иойзефл, настоящий еврей, честный, порядочный. Пусть в нем и нет блеска, зато он сама доброта, без единого изъяна человек. А уж чего он надумает, вам вовек не придумать, будь у вас на плечах даже не одна, а восемнадцать голов!
И как закрыли двери молельни, раввин реб Иойзефл, а он дрожал — дрожал всем телом, руки у него тряслись, глаза горели — обратился к людям так:
— Внемлите, господа! Послушайте, случилась мерзкая история! С самого сотворения мира не было такого у нас, в Касриловке, такого негодяя, такого грешника, который решился бы украсть целое состояние у чужого человека, несчастного отца семейства! И когда?! В святое время, в Судный день, когда врата небесные настежь открыты — слыханное ли дело! Как в такое поверить — никак не поверить! Но если подумать — у человека и от рубля голова кругом идет, а тут целое состояние, восемнадцать сотенных, такое бедняге подвернулось испытание — бес его попутал, он и не выдержал, совершил неслыханное злодеяние, да еще и в такой день, — нам следует это дело досконально обдумать, дойти до самой сути. Небеса и земля дали клятву, что правда всплывет как масло на воде.