- Мама, я помчалась, - сказала дочь, посмотрев на часы.
Она пошла не в школу, а мимо сквера к автобусной остановке. И, глядя ей вслед, Лаптев пытался вспомнить, на кого похожа эта девушка. Но вспомнить не удалось. Подосадовав на свою забывчивость, Лаптев сказал:
- Хорошая у вас дочка. Хорошо, наверное, вместе с дочерью работать.
- Дочка не плохая, - рассеянно ответила мать.- А вот работать... Говорила я ей, дуре! - с прежней энергией вдруг воскликнула мать. - Не вздумай, говорю, в учителя идти! Мать всю жизнь мучилась, еще ты... Так разве докажешь... - Она запнулась и вздохнула протяжно: - О-хо-хо... Нет, Семен Алексеевич, никогда не думала, что буду пенсии с нетерпением ждать. Вот уж не думала не гадала. А жду... Другие люди сейчас нужны школе. Сильнее нас. А то потонет она в этих процентах, процентах дутых... никому не нужных...
С тротуара они свернули на дорожку сквера и пошли к школе. Еще вчера, с самого утра, повеяло теплом. Небо обложило тучами. Снег подтаивать начал. Стволы и ветви деревьев потемнели. И какой-то весенней прелью повеяло; горькой, мокрой тополевой корой, лежалым листом повеяло враз. Совсем по-весеннему, словно не в декабре, а в синем марте.
Ребятишки ладили бабу. Снег все же мелким был да еще осел от тепла, и потому вслед за комом, который катили ребята, тянулась лента черной, мокрой земли. Да и ком-то получался грязный, с землицей.
- Значит, Балашова с характером человек... - проговорил Лаптев.
- Как вам сказать... Я ее не очень хорошо знала. Они здесь люди новые... Но держала она себя довольно независимо. Мнений своих не скрывала. А это по нынешним временам редкость. Начальству это, сами знаете, не всегда нравится. Я вам об одном случае рассказала, а были и другие. И директорша наша ничего не забыла. И вот...
- Но это же бессовестно. Хоть для виду подождала бы. Я смотрел книгу приказов, так первый выговор где-то через месяц после смерти Евгения Михаиловича.
- Это для вас бессовестно. А для других это в порядке вещей. Вы директоршу нашу поймите. Сколько лет нельзя было трогать, желчью уже изошла. А теперь можно. Где уж тут ждать... Хоть отыграться... Меня вот тронуть нельзя. Орденоносец и заслуженная. . . Специально ношу, чтобы помнили, - объяснила учительница.- Меня лишь выжившей из ума старухой можно представить. А Балашову можно...
Школа была уже рядом. Звонок прозвенел, и детвора закружилась, загомонила вокруг.
- А что с одеждой? - спросил Лаптев. - Какие-то подделки, с деньгами что-то?
Учительница, секунду помедлив, сказала:
- Мне, откровенно говоря, не верится. Но... по моим сведениям, доказательства, даже какие-то документы там есть. Сделаем так. Я к вам зайду и приведу одну мою бывшую ученицу. Она у нас профсоюзный начальник. Я ее не трогала, но сейчас сам бог велит. Так что ждите. Она должна помочь.
Помощь пришла раньше, и с другой стороны. Но Лаптев ей вовсе не обрадовался.
Вечером, только он домашний порог переступил, появилась соседка с известием: "В магазине котлеты продают". Жена, конечно, туда побежала.
А на кухне сидел сын. Вошедшего отца он встретил с явной радостью и выложил на стол тонкую ученическую тетрадку в розовой обложке. Лаптев завороженно поглядел на тетрадь, потом на сына, снова на тетрадь. Он сразу понял, что это та самая тетрадка, в которую ему так хотелось заглянуть. Но теперь, когда она лежала рядом, Лаптев даже не потянулся к ней, а спросил испуганно:
- Где ты взял ее? - хотя вопрос был совершенно лишним: глупо было бы думать, что директорша самолично подарила эту тетрадь Алешке.
Выражение торжества и радости на лице сына сменилось растерянностью:
- А что... что? Ты же сам говорил.
- Где ты взял ее?
- Я не могу сказать, - обмяк на стуле Алешка. Но Лаптеву было сейчас недосуг заниматься педагогикой.
- Где ты ее взял? - спросил он жестко. - Ду-урак! Ты соображаешь, что делаешь? Если узнают, что эта тетрадь у меня, то не ты будешь виноват... Я... Я... Это я ее украл. Я тебя научил! Я тебя послал, заставил! Вот что получается. Соображаешь? Где ты ее взял?
Сын кое-что, видимо, начал понимать. Он вскочил со стула и торопливо заговорил:
- Не бойся, папа. Я даже не заходил туда. По она ведь нужна нам. Нужна! Там все написано! - и он большой белой рукой подвинул к Лаптеву тетрадь.
Лаптев ее не принял.
- Садись и рассказывай.
- Там лаборант работает, в физкабинете, Валерка. Он нашу школу в прошлом году кончил. Я ему не сказал, что в тетради. Я сказал, что это с девчонкой связано. С письмами, учителя будто бы перехватили и вадо забрать. Я ему микрофон за это дал, японский, который дядя Миша привез. Я его у кабинета ждал, на атасе. Он не знает, что в тетради, я сразу забрал. И не скажет никому. А иначе мы не нашли бы... Конечно, я не подумал. Но я как лучше хотел, папа, - и обтер ладонью крупный бисер пота на носу и на лбу. Румянец пожаром полыхал на его нежном мальчишеском лице. Даже уши рубиново горели.
- Ясно, - коротко сказал Лаптев. - Но ты теперь понял, что будет, если узнают, что тетрадь у меня? Ты понял, что не вы - ребята будете виноваты? А?
Сын молча кивнул головой.
- Тетрадь надо положить на место сегодня же, - сказал Лаптев. - Он еще там, лаборант?
- Да. Он с вечерниками занимается.
- До которого часа?
- Он там допоздна. Пленки записывает.
- Ладно. А сейчас, - открывая тетрадь, сказал Лаптев, - раз уж так случилось, посмотрим.
Он начал с первой страницы. Но, пробежав глазами несколько строк, вдруг представил себе, как входит в свой кабинет директриса, открывает стол и... На мгновение представив себе это, Лаптев сразу интерес к тетради потерял и поглядел на часы. Они показывали начало восьмого. "Уж если не сейчас, подумал он, - то утром она может спохватиться. А днем тетрадь не подсунешь".
- Тащи аппарат, - сказал он сыну. - Пленка там есть. - А сам настольную лампу принес для подсветки.
Он аккуратно переснял все писаные листки из тетради и лишь потом, поглядев на Алешку, который стоял рядом с видом настороженным, даже испуганным, сказал сыну таинственно:
- А занавеску чего не задернул?
Алешка метнулся к окну, Лаптев же расхохотался во весь голос.
- Шпионы... - всхлипывая, говорил он сквозь смех. - Господи, до чего дожили...
А отсмеявшись, сказал сыну:
- Одевайся, поехали. Надо сейчас же положить на место.
- Я сам, папа...
- Меньше разговаривай, поехали.
Проехав свои шесть остановок, Лаптев с Алешкой пошли к школе с тыла, от аптеки. Еще издали Лаптев начал искать глазами окно директорского кабинета. У него сердце екало при виде желтых окон. Но, благодарение богу, в директорском кабинете было темно.
- Скажешь, забрал, мол, нужное, а это надо положить, а то, мол, хватятся, - на ходу шепотом принялся наставлять Лаптев сына. - Скажешь, мол, обязательно сейчас, а то завтра...
- Ну, ладно, ладно, - также шепотом ответил ему сын. - Ладно. Ты только не ходи в школу. Где-нибудь в сторонке, а то увидят...
- Я еще с ума не сошел, - ответил Лаптев, хотя ему более всего на свете сейчас хотелось заменить сына, который может сделать не так, сказать не то.
С тяжким сердцем Лаптев отстал от Алешки,, совсем медленно, будто по инерции, прошел несколько шагов. Поглядел, как мелькнула в дверях фигура сына и исчезла. Отойдя в сторону, Лаптев встал возле самого забора и с какой-то тоскливой обреченностью глядел на черный прямоугольник окна директорского кабинета.
В школьном дворе было темно. Два фонаря тускло светили да голая лампочка над дверью входа, да размытые квадраты окопного света грязно желтели на земле. Сзади, за забором, лежал сквер. Деревьев сейчас, ночью, конечно, не было видно. Лишь тягуче гудели под ветром вершины, да постукивали ветки, да иногда доносился болезненный скрип старого дерева; и сыростью наносило, и так же, как днем, тянуло горечью мокрой тополевой коры.
Все это: и гул, и скрип, и горечь корья - Лаптев ощутил лишь в тот миг, когда подошел к забору. Но уже в следующее мгновение, опершись спиной о ребристый штакетник, Лаптев глядел и глядел на директорское окно, стараясь не пропустить того мига, когда воровато скользнет полоска света в приотворенную дверь и снова пропадет.
"Только бы звонка не было, успели бы до перемены",- подумал Лаптев, и в ту же минуту приглушенно, но слышимо в школе затрещал звонок. "Теперь придется ждать", - подосадовал он и прикрыл уставшие глаза.
Перемена вечерней школы была нешумной. Трое лишь вышли на крыльцо покурить, Лаптеву тоже курить захотелось. И взгляд его упал на светлое окно директорского кабинета. Вначале Лаптев подумал, что он ошибся. Пригляделся внимательнее - ошибки не было. Светилось первое окно справа от входной двери. Лаптев непроизвольно качнулся и шагнул. "Что-то случилось,- подумал он.Алешка попался... Пацан". Но тут же он остудил себя: "Может, просто директриса преподает у вечерников и теперь пришла на перемену".
Но он все же шел к школе. К ступеням крыльца, к желтому свету окна, которое завораживало его, точно ночную бабочку.
Свет потух, когда он был рядом с крыльцом. Через минуту Алешка выбежал из двери и, не заметив отца, помчался через двор. Лаптев поспешил за ним и позвал его свистящим шепотом:
- Алешка-а...
Сын остановился и, не дождавшись, пока отец подойдет, сказал издали, тоже вроде шепотом, но таким, что его на всю округу слышно было.
- Порядок... Все в порядке...
Они пошли той же дорогой, мимо аптеки.
- Почему у директора свет горел? - спросил Лаптев. - Она здесь?
- Нет, - ответил Алешка. - Это Валерка зажигал.
- Дур-рак! - с досадой произнес Лаптев. - Соображения, что ли, нет? Лезут в кабинет директора, как домой. Свет зажигают. Кто-нибудь увидит и скажет, лазили, мол. Что тогда?
- Па-апа, - проговорил удивленный Алешка. - Да ты чего? У Валерки свой ключ. Она ему дала. Он там магнитофоны ставит и другую аппаратуру, чтоб не сперли, в железный ящик. Валерка свободно в кабинет заходит.
Лаптев вздохнул с облегчением, расслабился, замедлил шаг.
- А я уже подумал черт-те чего, - признался он. А подходя к автобусной остановке, предупредил сына: - Матери молчок. Гуляли. Головы у нас заболели, вот и проветривались.
Но матери врать не пришлось. Она встретила их на пороге и сказала:
- Алешка, я сейчас в магазине слыхала, Машину маму увезли в больницу. Ей плохо. Наверное, тебе к Маше надо сходить.
Алешка молча повернулся, но мать остановила его: "Подожди", - и сунула в руки флакончик, сказав:
- Пусть Маша выпьет и брат ее тоже. По столовой ложке. Худа не будет.
Сын убежал, а Лаптев спросил у жены:
- Пустырник, что ли, дала?
- Конечно. Думаешь, девочке легко? Пусть успокоится. Худа не будет.
Лаптев усмехнулся. Жена и свою семью, и всех знакомых настойкой пустырника потчевала. И всегда со словами: "Худа не будет".
- А что случилось-то? - спросил он жену.
- Откуда я знаю? За котлетами в магазине стояли, женщина подошла, рассказывает, она с Балашовой в одном доме живет. Говорит, "скорая" приехала и забрали. Вроде сердечный приступ... А там кто ее знает. Ей не докладывали. Чего ты стоишь? Раздевайся.
- Да, - согласился Лаптев и, снимая пальто, спросил :- Она сердечница, что ли?
- Не знаю, она не моя. Да господи, сейчас все сердечники.
Жена пошла на кухню. Там у нее котлеты жарились. А Лаптев переоделся, телевизор включил.
- Семен! - окликнула его с кухни жена. - Семен! Иди сюда.
Лаптев пришел на кухню, сел у стола, вслух подумал:
- Чего бы поесть? Котлеты - это хорошо, да тяжело на ночь и брюхо растет, - горестно вздохнул он.
- Ты чего же молчишь? - повернулась от плиты жена. - Ничего не рассказываешь? Почему я от чужих людей все должна узнавать?
- Чего тебе рассказывать?
- Как чего, все, - уклончиво ответила жена. - Чем занимаешься, что делаешь?
Лаптев удивленно брови поднял и губы поджал.
- Да, да, да... Нечего брови-то топырить... Чего ты там дурью маешься? Людей смешишь. Тоже мне нашелся туз козырный.
Лаптев начинал понимать, в чем дело, но виду не показывал.
- Ты чего плетешь от села, от города?- спросил он. - Толком говори.
- Не притворяйся, - осадила его жена. - Знаешь, про что я речь веду, про Балашову. Я, Семен, тоже ее жалею, тоже сердце есть. Без мужика осталась, с двумя детьми, несладко, конечно...
- А чего ж ты тогда... восстаешь?
- То, что бабочка замазалась. Тут уже никуда не денешься. Сама влезла, сама и выхлебывай. Тебе туда соваться нечего.
- Да-а, - покачал головой Лаптев. - Ты и вправду все знаешь. Откуда?
- У нас, Сема, не редакция, - усмехнулась жена и, подойдя к столу, уселась против мужа. - Нам не надо телефоны обрывать. И так все новости соберутся. Все знаем и про всех. Потому я тебе и говорю: брось дурью маяться. Балашову не зря уволили, и нечего неприятности себе и нам наживать. Алешка - ребенок, ничего в жизни не понимает. А тебе надо бы поумней быть. Алешку пожурят, тем и кончится. А тебе может хуже быть.
- Ясно, - сказал Лаптев. - Учтем.
- Вот и хорошо, - улыбнулась жена. - Ты, Сема, добрый, это я знаю. Но лопухом тоже не надо быть. Мало ли чего тебе в уши пональют? Тебя обмануть-то в два счета, - поднялась жена и к плите шагнула.
У Лаптева миролюбие кончилось, и он сказал:
- Так... Давай выкладывай, чего тебе про Балашову известно. Какие-такие грехи ты у нее нашла? Что-то я про них раньше не слыхал. Давай выкладывай.
- И выложу, чего мне бояться, - в тон ему ответила жена. - Проворовалась твоя Балашова, и тут уж никуда не денешься, - сурово сказала она.
- Как проворовалась?
- А так, документы подделывала, счета. Ученикам одежду покупала. Пальто берет за пятьдесят рублей, пишет восемьдесят. Тридцать рублей в карман.
- Ты ее за руку поймала? Когда она тридцать рублей прятала? - перебил Лаптев.
- Не примудряйся...
- Я не примудряюсь. А вот ты сплетни собираешь. Это точно. Ничего ты не знаешь, а плетешь. И никто пока толком не знает. А вот я узнаю точно, и тогда все будет ясно.
- А кто ты такой? Ты кто - следователь? Прокурор? Чего ты ее защищаешь? Что, повиляла перед тобой и ты растаял? Бес в ребро, да? А то я не понимаю. Перед людьми стыдно.
Лаптев поглядел на жену укоризненно, головой покачал, спросил:
- А передо мной не стыдно? Дожились... Не стыдно такое говорить? Или свой, перетерпит, да?
Жена, кажется, поняла эту горечь и обиду в голосе Лаптева. Она выключила плиту, села за стол, сказала уже спокойнее:
- Все так говорят. Прямо в глаза.
- Ты прежде не людям, а себе верь. Что же выходит, люди меня лучше знают, чем ты? Дожились, слава богу.
Жена молчала, и Лаптев продолжал:
- Да я ее в глаза не видел, эту Балашову. Понимаешь?
- Как не видел? Здравствуй.
- Вот и до свидания. Может, и видел когда. В школе или где. А вот не помню, хоть убей. Вспоминал, вспоминал, не помню. Какая она из себя?
- Так как же... Она что, тебе не жаловалась? Не приходила к тебе? Откуда же ты узнал?
- К тебе-то она тоже не приходила. А ты знаешь. Вот и я...
Жена поверила.
- Ты ешь, ешь, пока горячие... Я тоже съем...
Нарезала хлеб, зеленый горошек достала, банку с помидорами.
А Лаптев следил за ней взглядом.
- Ты чего не ешь? - спросила жена.
- Неохота. Так слушай, видел я когда Балашову или нет? Какая она из себя?
- Да конечно видел.
- А чего же я ее не помню?
- Склероз... - усмехнулась жена и добавила: - Маша в нее, только ростом повыше. Она, по-моему, башкирка. Симпатичная. Да ты видел ее, просто внимания не обращал. И ты, Семен, не злись. У меня о тебе душа болит. Мне уж все доложили. Твоего редактора жену я видела, она меня напугала. Ты доиграешься, что тебя могут с работы снять и по партийной линии тебе влетит. Она мне прямо так и сказала. Она баба неплохая. Мы с ней всегда хорошо разговариваем. Она-то, правда, другое говорила, мол, гляди, Балашова опутала, окрутила, вот он с ума и сошел. Ну, черт с ней, пусть так думает, - махнула жена рукой. - Но мне-то ты скажи. Я должна знать, чего ты на рожон лезешь? Чего хочешь кому доказать? Ты что, первый день на свете живешь?