Мельком взглянув на часы, Форд заметил:
- Мне, к сожалению, пора, Корин. Был очень рад повидать тебя.
Корин откашлялась,
- Ты можешь... можешь прийти ко мне домой в пятницу вечером? торопливо спросила она и добавила: - У меня будут самые близкие друзья.
Если раньше Форд и не успел понять, что Корин любит его, то сейчас наверняка понял и окинул ее быстрым взглядом, который весьма трудно описать, но зато легко проанализировать задним числом. Этот взгляд не содержал открытого предостережения, но все же намекал: "Не стоит ли поосторожней? Со мной, и вообще?" Совет мужчины, любившего что-то, сейчас не существенное, или подозревающего самого себя в добровольной или вынужденной утрате неких свойств, имеющих необычайное, почти мистическое значение.
Корин пренебрегла взглядом и полезла в сумку.
- Я напишу адрес, - сказала она, - пожалуйста, приходи. Конечно, если можешь.
- Обязательно приду, - согласился он.
Неделя, потянувшаяся в ожидании новой встречи с Фордом, показалась Корин необычной и утомительной, - она с волнением, но охотно занималась переоценкой собственной внешности, в результате чего сочла свой красивый, с высокой переносицей нос слишком крупным, а ладную, пропорциональную фигуру - костистой и безобразной. Она все время читала стихи Форда. Обеденный перерыв она неизменно проводила в цокольном этаже у "Брентано", разыскивая литературные журналы, которые могли поместить на своих страницах стихи или статьи о стихах ее возлюбленного. После работы она доходила до того, что читала со словарем получившее теперь известность, а когда-то не к месту опубликованное во французском дамском журнале "Madame Chic" [ "Мадам Шик" (фр.) ], эссе Жида о Форде - "Chanson... enfin" [ "Песня... наконец" (фр.) ].
В десять часов того самого вечера, когда Форд должен был прийти, у Корин зазвонил телефон. Попросив кого-то приглушить патефон, она выслушала его извинения: Форд сказал, что не сумел выбраться. Он объяснил Корин, что работает.
- Понимаю, - ответила она и затем, не удержавшись, спросила: - а ты еще долго будешь работать?
- Не знаю, Корин. Я только разошелся.
- А-а, - протянула она.
Форд спросил:
- А вечеринка у тебя еще не скоро кончится?
- Это не вечеринка, - возразила Корин.
- Ну неважно. Друзья пока не расходятся?
Корин заставила друзей сидеть до четырех утра, но Форд не появился.
Он, правда, снова позвонил, назавтра, в полдень. Вначале домой, а потом на работу, по номеру, который дала ему горничная.
- Корин, мне ужасно жаль, что вчера так вышло. Я проработал всю ночь.
- Все в порядке.
- Ты можешь со мной сегодня пообедать, Корин?
- Да.
Тут я могу использовать два испытанных голливудских приема. Календарь, с которого невидимый электрический фен сдувает листки. И великолепное бутафорское дерево, которое, расцветая в две секунды, превращает лютую зиму в пьянящую раннюю весну.
В продолжение четырех следующих месяцев Корин и Форд виделись раза три в неделю, не реже. Всегда в жилых кварталах города. Всегда среди навесов третьеразрядных кинотеатров и почти всегда над пиалами с китайской едой. Корин это не смущало. Не смущало ее и то, что их вечерние свидания почти всегда - за редким исключением - заканчивались около одиннадцати, в этот час Форд, у которого был режим, испытывал потребность вернуться к работе.
Иногда они шли в кино, но чаще сидели до закрытия в китайском ресторане.
Говорила теперь чаще Корин. Форд рассуждал подробно лишь о поэзии или поэтах. Два вечера, правда, выдались необычные - он пересказал ей от начала до конца свои эссе. Одно о Рильке, другое об Элиоте. Но в основном он слушал Корин, которой надо было выговориться за целую жизнь.
Каждый вечер он провожал ее до дому - в метро, потом на автобусе, но в квартиру поднялся всего один раз. Взглянул на ее Родена (принадлежавшего некогда Кларе Рильке), взглянул на ее книги. Она поставила ему две пластинки. Потом он уехал.
Корин привыкла понемногу употреблять спиртное - большинство ее друзей или выпивали или сильно пили, - но в те дни, когда она встречалась с Фордом, не брала в рот даже коктейля. На всякий случай. Она боялась, что спугнет его своим дыханием, когда, не сдержав порыва, он заключит ее в объятия на фоне городской окраины, укрывшись в тени какой-нибудь галантерейной лавки или магазина оптики.
Поцеловал ее Форд, как назло, когда она пришла с редакционной вечеринки.
Поцеловал он ее в китайском ресторане. Приблизительно месяца через два с половиной после их первой встречи Корин поджидала там Форда, читая гранки своей статьи. Он подошел к ней, поцеловал, потом снял пальто и сел. Это был рядовой, нисколько не возвышенный поцелуй рядового, ничуть не возвышенного мужа, заглянувшего после работы в гостиную. Корин, между тем, была слишком счастлива, чтобы гадать, отчего Форд так скоро преодолел возвышенный период. Позже, подумав мимоходом о случившемся, она пришла к утешительному для себя выводу, что _и_х_ _п_о_ц_е_л_у_и_ проходят обратную эволюцию.
В тот же вечер, когда Форд ее поцеловал, Корин спросила, не выберет ли он время, чтобы познакомиться кое с кем из ее друзей.
- У меня чудесные друзья, - объясняла она с воодушевлением, - они все знают твои стихи. Некоторые только ими и живут.
- Корин, я довольно необщительный...
Корин что-то вспомнила и, улыбаясь, наклонилась к нему.
- Именно это слово употребила мисс Эйглтингер, когда говорила о тебе, вернее, кричала в приспособление, через которое слушал мой папа. Помнишь мисс Эйглтингер?
Форд кивнул, без тени умиления.
- А как я должен себя с ними вести?
- С моими друзьями? - изумилась Корин, но тут же заметила, что Форд не шутит. Она решила пошутить сама: - Ну-у пожонглируешь немного индийскими булавами, расскажешь, кто твои любимые кинозвезды.
Шутки ее до Форда, как правило, не доходили. Она потянулась через стол и взяла его за руку.
- Милый, тебе не надо ничего делать. Этим людям просто хочется увидеть тебя.
Неожиданная мысль просто потрясла ее, буквально огорошила.
- Быть может, ты не понимаешь, что значат для многих твои стихи?
- Ну почему же, думаю, понимаю. - Ответ был неубедительный. Корин такой ответ совсем не устраивал.
Она заговорила горячо.
- Милый, стоит открыть у "Брентано" любой литературный журнал, как тут же натыкаешься на твое имя. А человек, которому ты меня представил? Казначей, если не ошибаюсь? Он же говорил, что о "Робком утре" пишут целых три книги. Одну даже в Англии. - Корин провела рукой по костяшкам его пальцев. - Тысячи людей не могут дождаться среды, - продолжала она нежно. (Подразумевалось, что вот-вот выйдет в свет вторая книга Форда.)
Он кивнул. Но все же что-то его беспокоило.
- А танцев у тебя случайно не будет, а? Я танцевать не умею.
Через неделю, или около того, большая компания лучших друзей явилась к Корин знакомиться с Фордом. Первым пришел Роберт Уэйнер, За ним - Луиза и Элиот Зеермейеры из Такахо, очень тонкие люди. Следом пришла Элис Хэпберн, которая преподавала тогда или еще раньше в Уэлсли. Симор и Фрэнсис Херц, самые большие интеллектуалы среди знакомых Корин, поднимались на лифте вместе с Джинни и Уэсли Фаулерами, партнерами Корин по бадминтону. По меньшей мере пятеро из собравшихся читали обе книги Форда. (Новинка - "Человек на карусели" - только что появилась.) И по меньшей мере трое из этих пяти искренне и неустанно восхищались гением Форда.
Форд опоздал почти на час и почти до самого десерта стеснялся. Потом вдруг вошел в роль почетного гостя и поразительно тонко провел ее.
Целый час он сам рассуждал и выслушивал соображения Роберта Уэйнера и Элиота Зеермейера о стихах Хопкинса.
Си Херцу он не только дал весьма дельный совет насчет его книги (тогда еще готовившейся) о Вордсворте, но подсказал название и содержание трех глав.
Суфражистские выпады Элис Хэпберн он отразил и глазом не моргнув.
Он крайне деликатно и совершенно впустую объяснил Уэсли Фаулеру, почему Уолт Уитмен не "непристойный" поэт.
Ни в том, что говорил Форд, ни в том, как он вел себя весь вечер, не было даже намека на позерство. Он просто был великим человеком, который, невзирая на то, что его величие сковано рамками званого обеда, тактично и последовательно, оставаясь самим собой, без высокомерия и заискивания, общался с присутствующими. Вечер удался. Пускай не все это понимали, но чувствовали все. На следующий день в редакционный кабинет Корин позвонил по внутреннему Роберт Уэйнер.
Как всегда случается с теми, кто излишне печется о чужой добродетели, Уэйнеру даже по телефону было трудно скрыть свою озабоченность.
- Прекрасный вечер, - начал он.
- Бобби, ты просто прелесть! - воскликнула Корин, заходясь от восторга. - Вы все - просто прелесть! Слушай. Поговори с телефонисткой. Узнай, может, я могу тебя поцеловать.
- Делать нечего. - Уэйнер откашлялся. - Рад служить моему правительству.
- Я не шучу! - У Корин даже закружилась голова от избытка нежности к Бобби; он правда был просто прелесть. - При чем тут правительство? поинтересовалась она беспечно.
- Он не любит тебя, Корин.
- Что? - спросила Корин. Она отлично расслышала Уэйнера.
- Он не любит тебя, - отважно повторил Уэйнер. - Форду даже в голову не приходит, что тебя можно любить.
- Заткнись, - сказала Корин.
- Хорошо.
Последовала долгая пауза. Потом Уэйнер все же подал голос снова. Казалось, он говорил издалека.
- Корин, я помню, как очень давно поцеловал тебя в такси. Когда ты первый раз вернулась из Европы. Это был не совсем честный поцелуй, замешанный на виски с содовой - может, помнишь - я еще смял твою шляпку. Уэйнер снова откашлялся, но на этот раз договорил до конца все, что считал необходимым сказать: - Понимаешь, ты тогда так подняла руки, чтобы поправить шляпку... и в зеркальце над фотографией водителя у тебя было такое лицо... В общем, я не знаю. Ты до того здорово посмотрела и вообще. Короче, поправлять шляпку, как ты, не умеет никто на свете.
Корин холодно оборвала его, спросив:
- Ну и к чему ты это?
Но все же Уэйнер растрогал ее, и довольно глубоко.
- Да ни к чему, скорей всего. - И потом: - Нет, к чему. Очень даже к чему. Я пытаюсь тебе втолковать, что Форду не дано понять, что лучше тебя никто на свете не умеет поправлять шляпку. Я хочу сказать, человек, подобно Форду достигающий вершин поэзии, не может оставаться нормальным мужчиной, способным разглядеть умеющую поправить...
- Ты повторяешься, - сердито перебила его Корин.
- Возможно.
- А почему ты решил... - она запнулась, а потом добавила вызывающе: мне казалось, что поэты-то как раз и должны лучше разбираться в таких вещах, чем прочие.
- Разбираются, если им нравится сочинять стихи. Но не разбираются, если живут поэзией, - сказал Уэйнер. - Понимаешь, Корин, в обеих книгах Форда нет ни строчки стихов. Там одна поэзия. Ты представляешь себе, что это значит?
- Объясни.
- Хорошо. Это значит, что он пишет под воздействием застывшей красоты. Так могут писать только те...
- Повторяешься, - обрезала Корин.
- Я бы не стал звонить, если бы мне нечего было сказать. Если бы я...
- Слушай, - сказала Корин, - ты считаешь, что он немного психованный. Я не согласна с тобой, Бобби. Это неправда. Он... он сдержанный. Он добрый, он ласковый, он...
- Не будь дурочкой, Корин. Психованней не бывает. Другим он быть не может. Не будь дурочкой. Он по уши увяз в своем психозе.
- А какие у тебя основания полагать, что я ему не нравлюсь? - с достоинством спросила Корин. - Я очень ему нравлюсь.
- Конечно, нравишься. Но он тебя не любит.
- Ты уже говорил. Прошу тебя, заткнись.
Но Уэйнер решительно приказал:
- Корин, не выходи за него замуж.
- А теперь послушай меня. - Она ужасно разозлилась. - Раз он меня не любит - как ты весьма любезно заметил - то мои шансы выйти за него не особенно велики, так?
Уэйнеру не хотелось казаться самоуверенным, но его уже понесло.
- Он женится на тебе, - сказал он.
- Вот как. Почему?
- Просто женится и все. Ты ему нравишься, а он холодный и не подумает, или не захочет подумать, что не должен жениться на тебе. Во всяком случае...
- Он не холодный, - зло возразила Корин.
- Нет, он холодный. И мне плевать, что тебе он кажется нежным. Или добрым. Он холодный. Холодный, как лед.
- Глупости.
- Корин. Прошу тебя. Будь осторожна. Лучше не выясняй, глупости это или нет.