Очень отрадно, что Зимний Берег, пусть пока робко, но нащупывает свою новую тропку для движения вперед.
3. Тринадцатый председатель
С первого взгляда утонувшая в снегах деревня оставалась прежней: те же могучие дома-крепости в белой кипени сугробов, заиндевелая упряжка у старого деревенского клуба, узкая речка под старыми снегами, так похожая на забытую санную дорогу. Как и шесть лет назад, в первый мой приезд, все было тихо, постоянно и обжито, ничто не спешило и не волновалось в этой Сояне, убежавшей в тайгу на многие десятки километров.
Но это было только первое и обманчивое впечатление: такое складывается, когда смотришь на заснеженную реку и не видишь пробуждающихся водяных струй, весенне бьющих в ледяные оковы. Уже вскоре я заметил перемены, и не только внешние — десятки новых домов, но и более существенные — в настроении самих людей.
У хозяйки моей, куда я встал на постой, приехал на побывку сын. Анатолий наезжал частенько, раза два-три в год, как позволяла работа. Сейчас же побывка кончалась, и парню что-то затосковалось. Он не прочь был «пригнуть рюмку на лоб», но в то же время непонятная тревога грузом легла на душу. Он ее всячески подавлял, рассказывая забавные истории. Все хохотали при этом, а тетка его повторяла восхищенно: «Ну и дьявол…». Мать же только улыбалась, вытирая старые губы, и серые глаза за стеклами очков казались огромными и жалобными. Она пристально вглядывалась в своего веснушчатого сына, и улыбка ее была горьковатой: матери так хотелось, чтобы сын не пил и жил дома, да с женой, да чтобы детки пошли.
У Юлии Осиповны было пять дочерей. Их она при себе не удерживала: пусть едут в города — там и женихи краше. А вот сына хотела оставить дома, ибо дом без мужских рук — сирота. Но сын, вернувшись из армии, осмотрел тихий край свой, сходил в клуб, где на стульях вдоль стен сидели несколько девчушек-подростков, и уехал работать в город.
Однако город поманил-поманил, но «легкой жизни» не дал. И через шесть лет — то же холостяцкое общежитие и неустроенность, а в деревне — свой родной угол, «эвон какой, есть где размахнуться-разгуляться, да и на заработки нынче не пообидишься». Но как тут решиться, чтобы разом обрубить все городские узлы: тут спешить никак нельзя, можно опять пообжечься. Так и эдак мозговал парень и прикидывал: «А что, если к осени вернусь домой… насовсем?»
Он и старому деду прокричал на ухо:
— Дедо, нагулялся я, домой приеду насовсем.
— Приезжай, только с женой, говорю, приезжай, а то с пути криво пойдешь, — согласно ответил девяностолетний дед и прикрыл зарослью бровей старые глаза.
У него ныне выпали вдруг свои печали, которые он обдумывал и переживал.
Нет, я не для красного словца рассказываю и о веснушчатом госте из города, который раздвоился между городом и деревней, и об этом деде с толстыми очками на медных проволоках, которые он подвешивал на ночь к образу пречистой девы Марии, ибо они (и гость и дед) и председатель Клеопин связаны крепчайшей нитью.
Сейчас трудно сказать, как реагировал каждый селянин, когда Клеопин Николай Николаевич в пятьдесят девятом сел на председательский стул. Помещалось правление в старой крестьянской кухне, и стол «начальнический», за которым только после войны сидело двенадцать председателей, стоял напротив чела. И когда печь затапливали, то, вглядываясь в красные языки пламени, хорошо было думать. А помыслить всегда находилось о чем…
Клеопин появился в Ручьях неожиданно: после партийной школы вроде бы оказался сначала не у дел, а потом срочно приказали садиться в сани-розвальни и добираться в будущие владения. А в пятьдесят девятом Сояна считалась самой запущенной деревней. Судите сами, как тут жить: техники нет, покосы дальние и скудные, скотные дворы прохудились, буренки едва дают две тонны молока в год, озера запущены, сорная рыба, которую покупал рыбокомбинат по семь копеек за килограмм, в колхозную кассу прибыли не приносит, а семга — «лето на лето не приходится, как повезет». На трудодень получался почти нуль.
В Сояне народ был «вольный». И раз от колхоза прибыток был невеликий, то пробавлялись, как смекалка позволяла. А Клеопин тогда телом не был столь крепок, как ныне, и щеки так ярко не розовели, только, наверное, черное крыло волос было еще пуще и плотнее, и надбровные дуги не так плотно оседали на быстрые глаза. Не было тогда здоровья у Клеопина: он еще не мог выправиться с военных лет, когда «фэзэушником» строил оборонительные сооружения в Карелии. Там их окружили немецкие части, но помогли саперы: по лесным тропам вывели людей из окружения, посадили в последние теплушки и, ослабевших окончательно, вывезли в тыл. А что и говорить, подростки, дети совсем… Клеопин от внутренней телесной слабости оправиться долго не мог. В Ручьях, где одно время он был секретарем парторганизации, заготавливая дрова у моря, после недолгой работы валился на песок, глядел в небо и стонал от бессилия: неужели так уготовано доживать остатние годы.
Нынче трудно судить, как бы повел себя Клеопин и что было бы с хозяйством, если бы столь весомо не помогло государство: были повышены цены на молоко и мясо, совсем недавно — на рыбу. Но нельзя сказать и то, что Николай Николаевич подсел к готовому столу — снимать сливки. Сколько тех же приморских хозяйств, даже в более выгодных условиях, и поныне не смогли расправить плечи. Нет, как ни говорите, но наше бытие во многом зависит от людей деятельных, энергичных, способных не только вспыхнуть однажды, а вести изо дня в день кропотливую будничную работу с дальним прицелом.
Деревня трудно расстается со своим прошлым, даже если было оно и не столь лучезарным. Все искренне говорят, что жили «больно неважно», но зато вольготно: каждый сам по себе. А пришел новый председатель, чуть поприжал, потребовал организоваться дружнее — заобижались.
Однажды молодой парень взял председательскую лошадь, сел на нее верхом и стал бить плеткой по глазам. Лошадь нервно прыгала, норовила сбросить озверевшего человека, а тот торжествующе посматривал по сторонам, ожидая, что будет делать Клеопин. А кругом стояли люди и молчали: они еще не знали тогда, уживется ли в деревне председатель, а вот этот, «отчаянный», останется здесь. Так стоит ли с ним связываться?
Клеопин бросился к лошади, стащил негодяя за ногу, и они забарахтались в траве. Потом парень бросился домой и прибежал с ружьем. Тут-то и опомнились люди, скрутили пьяному руки, посадили в холодную часть правления, где плотники не успели застлать пол.
Нет, нельзя оказать, что Клеопин один повернул деревню, это было бы неправдой. Но он был тем человеком, который первым взялся, засучив рукава, за накипь быта и неурядицы дел. Для начала он создал дружину и стал во главе ее.
Своим поведением в первое время председатель обескураживал сельчан: то в клубе занавески самолично развешивает, то плакаты и стенды рисует, то рыбаков фотографирует для истории колхоза. Но мало ли какие причуды могут быть у председателя… «Покрутится-покрутится, чемоданы в руки — и долой из деревни», — рассуждали соянцы.
А вот когда Клеопин стал хозяйство ворошить и на новый лад поворачивать, многие воспротивились. Предложил председатель колхозному собранию суда купить. Ему возразили: «Этими судами мы проедим весь колхоз». Правда, коммунисты поддержали, райком помог. Взяли сейнер, маленькое суденышко, в кредит. И через несколько лет сейнер не только окупил себя, но и «наловил» из моря первые шестьдесят тысяч прибыли. А потом купили в Прибалтике подержанный траулер. Но честно говоря, а это Клеопин хорошо чувствует, несмотря на все последующие достатки, деревня не стала морской. И после богатых рыбных рейсов неохотно идут парни на суда: так и ловят момент, чтобы дольше пожить в родном доме. Вот и при мне двое матросов упорно не хотели уезжать на суда, просили разрешить им хотя еще недельку пожить в Сояне, пока траулер стоит на ремонте.
Ведь и самому Клеопину, наверное, несмотря на все экономические выгоды, ближе все-таки земля. Еще в шестьдесят шестом он затеял строить в Сояне первую по району полностью механизированную ферму, и об этом знала вся Мезень, потому как председатель развил бурную деятельность. Правда, не все получилось, как было задумано: оказалось не так-то просто «выбить» транспортеры. Но фермой своей Клеопин гордился и всех гостей обязательно вел в свежерубленый двор.
Вот и нынче он водил меня по своим владениям, показывал и мастерские, и гараж, и скотный двор, и пилораму с пристройкой, где мыслит поставить калевочный станок, чтобы снабжать жителей облицовочной дощечкой, и склады, и навес для техники, и стены птицефермы на четырнадцать тысяч кур-несушек. Это ухоженный производственный городок, большинство построек в котором оштукатурено. Возле некоторых разбиты палисадники, посажены деревья. Территория каждую весну убирается под метлу. Клеопин может позволить эти затраты, потому как в прошлом году колхоз «Сояна», где всего сто десять работоспособных, получил четыреста тысяч рублей чистой прибыли, в том числе почти шестую часть от животноводства. Если вспомнить «доходы» пятидесятых годов, то сразу видны будут разительные экономические перемены в дальней таежной деревне.
Очень помогло государство. Доход «Сояны» за последние десять лет вырос в двадцать раз. Разве могли бы раньше выделить из прибылей колхоза разовую премию в сорок пять тысяч рублей? Но, как считает Клеопин, деньги только способствуют хозяйственным замыслам, и если их не пустить в немедленный оборот, в первую очередь, в строительство, то деревню коренным образом не перевернуть. И потому Клеопин строит.
Поднять экономику хозяйства — значит вселить в души человеческие уверенность в значимости своего труда. А это процесс не сиюминутный, он длится многие годы. И здесь для любого председателя есть особая сложность: нужно удержаться, психологически не сломаться самому. Вот и Клеопину приходится жить под постоянным перекрестным прицелом людских глаз. И нельзя сорваться, ибо люди запомнят все.
Человеческие взаимоотношения сложны. Не случайно я начал повествование с сына моей хозяйки и деда, потому как жизненные интересы их неожиданно столкнулись, и случилось это не без участия Клеопина.
У него мечта облагородить деревню: большие старые избы извести под корень, а поставить вдоль изгиба реки светлые, под резьбой, чистые дома, да такие, чтобы сияла улица. Вы помните, дед зовет парня домой, в родовое гнездо: «Только с женкой приезжай». Клеопин тоже зовет всех в родовое гнездо, но совсем в другое. Правда, светлое желание председателя наталкивается порой на старые привычки.
Вот так и получилось, что девяностолетний дед восстал. Он не желает, чтобы его родовую крепость сносили, хотя на месте его дома по генеральному плану должен быть новый клуб. Деду построили новый дом с русской печью и передают в вечное пользование, но старик не покидает угрюмую родовую крепость. Он грозится: «Если вы даже перевезете меня в новое жилье, то я кровать перетащу на родимое пепелище и тут спать буду». У этого деда протест неосознанный: вряд ли ему приходит в голову, что своим упрямством он препятствует новой деревне. Но самое печальное, что даже куда более молодых сельчан порой тоже не очень-то волнует будущее Сояны, а значит и будущее своих земляков. Ведь есть еще веснушчатый сын моей хозяйки Юлии Осиповны, который пока только присматривается к деревне, есть и многие другие, которые покинули свое родовое гнездо.
Клеопин над этой проблемой думает, болеет за судьбу каждого человека, часто бывает в школе, выступает перед восьмиклассниками, рисует перед ними заманчивую перспективу будущей Сояны. Председатель знает, что молодежь подсознательно больше всего боится тихой размеренной жизни, потому и уезжает в города, чтобы окунуться в их стремительный ритм, и чтобы удержать ее в деревне, нужно строить и постоянно обновлять Сояну.
Клеопин сумел увлечь своим настроением школьников. Одна ученица в сочинении на тему «С кого я хочу брать пример в жизни» назвала Николая Николаевича. Соянские ребята, что учатся в Долгощельской школе-интернате, отличаются пылким патриотизмом.
Но чтобы укрепить у молодежи любовь к родовому гнезду, надо подкрепить слова и мечты материально. Довольно интересная ситуация сложилась ныне на Беломорском Севере, и Сояна, мне думается, тут не исключение. Когда-то в деревне после войны редким был мужчина: одни сложили голову в боях, другие ушли из послевоенной деревни в город на заработки, и стали деревни «женскими». Потом забогатели поморские селения, появились суда, техника, заработок установился солидный, порой куда выше, чем в городе, и парни теперь возвращаются обратно. А вот девушки вдруг стали покидать деревню. С одной стороны, и родители не удерживают их, с другой — не находится работы. На ферме доярки работают до самой пенсии, а других производств нет. Да и не каждая «рвется» на ферму, хотя и заработок там высокий. Некоторые девушки и не прочь бы вернуться в деревню. Но что там делать?
Клеопина эта проблема волнует уже не один год. Он и птицеферму на четырнадцать тысяч кур-несушек начал строить не только «для экономического амортизатора». Что греха таить, рыба ловится не всегда удачно: год на год не приходится. А птицеферма — это и прибыль постоянная, и в то же время возможность дать работу десятку девчоночьих рук.
Клеопин понимает, что девчоночьи руки нужны не только для подъема экономики. Сояна хоть и на подъеме, и молодых парней в ней много, но свадьбы здесь не было уже несколько лет. Сейчас, конечно, рано говорить: вот, мол, будут девушки — будут и свадьбы. Вопрос это щекотливый и планированию трудно поддается. Но такая проблема в северной деревне существует.
Экономика колхоза — одна сторона нынешней деревни. Но еще сложнее, пожалуй, поднять духовную жизнь Сояны, и без молодежи это затея напрасная. Нужна сельская интеллигенция. Своих парней и девчушек, тех самых, что писали в анкете: «Мечтаю жить в Сояне», нужно учить на врачей, учителей, воспитателей детских садов, культработников. Поморью нужна своя интеллигенция, потому как наезжие долго в таежной глухомани не уживаются, а значит, на привозные кадры надежда слабая. Но как выучить своих, если в Сояне нет учителя иностранного языка, рисования, музыки. И, видимо, этим можно объяснить, что из 105 ребят, что за последние десять лет окончили школу, только один получил высшее образование. И это тоже проблема, которая требует пристального внимания.
Сколько же нынче в маленькой и пока тихой Сояне, а значит и на Зимнем Берегу, проблем, которые сплетаются в один прочный клубок! И очень отрадно, что нет уже прежней деревни, что видимые и значительные перемены здесь не только внешние, но и в настроении самих людей.
ПОРТРЕТЫ
Государственная бабушка
Это не простая, а государственная бабушка.
Кривополенова такое же наше достояние, как
и наши произведения искусства.
Она живой памятник народной культуры.
Удивительна и необычна судьба у Марьи Дмитриевны Кривополеновой. Первый раз отыскал ее среди пинежской тайболы, в маленькой деревушке Веегоры, известный собиратель былин Григорьев. «Записал ее на пластинку с трубой», уехал, и опять затерялся след «последней из могикан», талантливой сказительницы, которая в общем-то и замыкала особенно заметную и необычную ветвь северных сказителей, доподлинно исполнявших былины и песни в манере пятнадцатого столетия.
Но вот однажды совершенно случайно на след Кривополеновой наткнулась известная артистка и фольклористка Ольга Эрастовна Озаровская. Это утро в ее воспоминаниях выглядит каким-то чудом.
…Сквозь розовые волны сновидений вдруг прорвался бархатный голос. Бессознательно очнулась. Через полуоткрытую дверь была слышна песня. По прохладным половицам тихонько на цыпочках подошла, выглянула. Рядом с хозяйкой, Прасковьюшкой Олькиной, сидела крошечная старушка и увлеченно пела о «Кострюке, сыне Демрюкове». Пела, порой прерывая себя и горячо поясняя, что к чему, и счастливо смеялась.
Да, эта находка была воистину удивительной. И когда, наскоро плеснув на лицо колодезной воды, Озаровская затащила Кривополенову к себе, та нисколько не удивилась столь пылкому интересу к своей особе. Пела Марья Дмитриевна охотно и много, с небольшими промежутками, чтобы передохнуть только. «Машины с трубой» не испугалась, свои былины слушала с интересом, лукаво щурилась, часто оглядывалась по сторонам, словно других приглашала. Довольно улыбалась, и тогда глубоко посаженные глаза совсем убегали под старческие веки. Чистосердечная и бесхитростная, она не умела скрывать своих чувств под маской благочинности, и вся отдавалась своему настроению. Но когда слушала записи других сказительниц, лицо ее каменело, маска безразличия ложилась на лицо, губы обидчиво подрагивали. К песням Кривополенова была ревнива. Озаровскую покорило обаяние сказительницы. Она не удержалась от искушения и повезла семидесятилетнюю старушку по большим российским городам, чтобы показать «жемчужину» во всем ее сиянии.