— Хрун, приготовьтесь. Приближаемся к объекту.
Они подошли к большому зданию с однообразно мигающей светящейся надписью над входом. У входа Дерк протянул женщине два голубых бумажных прямоугольника, изготовленных в лабораториях звездолета, женщина пропустила разведчиков в зал с рядами кресел.
Зал был почти до отказа набит обитателями планеты. Разведчики включили усилители индивидуальных телепатических способностей и освободили два места в центре зала, откуда удобнее всего проводить измерения.
Не успели разведчики устроиться на жестких, неудобных сиденьях, как свет погас и на белой стене возникло плоское изображение-панорама какого-то города, заметно отличавшегося от того, где они сейчас находились. Зазвучала медленная, давящая мелодия. Началось жалкое подобие развлекательных стереозрелищ их родной планеты.
Дерк достал коробочку сумматора желаний, нажал кнопку “Сбор информации” и немедленно задремал. Остальное его не касалось. Остальное сделает автоматика.
“Ну и выдержка. Дрыхнет, как у себя в каюте”, — подосадовал Хрун и от нечего делать стал смотреть фильм. Панорама города исчезла, появилось изображение комнаты. За длинным столом сидели разумные в зеленой и черной униформе. После долгого, малопонятного для Хруна разговора между ними, куча ракет с ядерными зарядами понеслась в сторону города, где сейчас находились разведчики. Ответный удар не заставил себя ждать. Поверхность планеты расцвела чудовищными цветами атомных взрывов.
Хруну захотелось оказаться в своей каюте, — вдруг больная фантазия создателей зрелища обернется реальностью?
Успокаивала мысль о том, что он не одинок в чужом, странном мире. За ним незримо стояла вся мощь корабля, в любой миг готового прийти на выручку. Вовсе не страшными, а бессмысленными и жалкими должны казаться эти смертоносные игрушки ему, посланцу высшей цивилизации, достигшей в своем развитии немыслимых вершин, участнику величайшей в истории Галактики бескорыстной миссии Всеобщего Счастья…
Тем временем стороны двинули навстречу друг другу армады лязгающих, грохочущих механизмов. Все это стреляло, взрывалось, горело, плавилось. Под конец оставшиеся в живых разумные бродили среди дымящихся развалин и чадящих обломков механизмов и добивали врагов железками, дубинами, руками. Хрипы, стоны, кровь, обгорелые трупы, скрюченные посиневшие пальцы на тощей небритой шее…
Хрун закрыл глаза: “Какое счастье, что они не научились синтезировать и передавать запахи”. Он окинул взглядом затаивший дыхание зал, включил телепатический приемник. Волна ненависти к себе подобным существам, обитающим за океаном, захлестнула разведчика. Приемник отключился — сработала защита.
“Откуда эта патологическая ненависть у разумных существ одного вида?” — размышлял Хрун и не находил ответа.
Выйдя из здания, разведчики направились обсудить план дальнейших действий к островку зелени среди каменных зданий.
За оградой, среди незнакомых чахлых растений было немного потише, и дышалось легче. Даже такие деревца с редкой кроной и серой от пыли листвой сдерживали натиск ядовитого дыхания города.
Хрун вспомнил огромные девственные леса, виденные им с орбиты и пожал плечами. Он устал удивляться несуразностям местной цивилизации. Разведчики двинулись по дорожке, посыпанной грязноватым песком. На скамейках, обнявшись, сидели парочки; морщинистые старики кормили крошками надутых сизых птиц или прогуливались, тяжело опираясь на палки; бегали и резвились дети.
Хрун засмотрелся на девушку, склонившуюся над белым листом. Окуная в разноцветные красители палочку с ворсинками на конце, она пыталась изобразить пейзаж. Прядь волос то и дело падала ей на лоб; девушка, тряхнув головой, сердито отбрасывала непослушную прядь назад.
“А она красивая, — подумал Хрун, — не то, что те, на улице. И рисует здорово, несмотря на примитивную технологию”.
Он дал увеличение на контактные линзы, чтобы получше рассмотреть картину. На картине был островок зелени. Тот самый. Но выглядел он совсем иначе. Свинцовое небо было ярко-голубым, зелень густой и сочной, а по белым, искрящимся под солнцем дорожкам шли веселые, улыбающиеся разумные. Это была картина-сказка, картина-мечта.
Дерк заметил скамейку с одиноким разумным и потянул Хруна за собой. Разумный выглядел как-то странно: мутные остекленевшие глаза, голова, бессильно склоненная набок, из угла рта по подбородку стекала тонкая струйка слюны.
— Что с ним? — Хрун удивленно разглядывал разумного. — Боюсь, он не чувствителен к телепатическому воздействию.
— Сейчас проверим. — Дерк прозондировал мозг незнакомца. — Садись, он нам не помешает.
— Но что с ним?!
— По всей видимости, наркотический транс.
— Может, ему нужна помощь?
— Ты что?! Забыл инструкцию? Мы не имеем права вмешиваться!
Пока Дерк возился с прибором, Хрун засмотрелся на детей, игравших неподалеку в квадратной коробке, заполненной песком. С самым серьезным видом они возводили песчаные строения или с гудением передвигали уменьшенные модели колесных экипажей.
“Да, дети везде дети. А вон тот, синеглазый, ВЫЛИТЫЙ РИНК. Как он там без меня? Большой, наверно, стал, — Хрун с грустью вспомнил свою семью. — Быстрей бы домой”.
Два малыша не поделили игрушку. Не долго думая, один схватил лопатку и ударил другого по голове. Тот упал и заревел, размазывая по щекам слезы.
“Здесь даже дети не могут жить в мире. Варварская планета!”
Хрун повернулся к Дерку. Тот мрачно разглядывал красный огонек индикатора сумматора: для выводов информации не хватало.
— Двигаемся ко второму объекту? — предложил Хрун.
Вместо ответа благодетель четвертой категории Дерк извлек лазерный дефектоскоп.
— Что ты делаешь?!
— Не мешай.
Лазерный луч дефектоскопа проник в сумматор, замкнул нужную цепь. Красный огонек моргнул и стал зеленым.
— Никуда мы не пойдем. — Дерк убрал дефектоскоп. — Разве не видишь? Информации достаточно, можно возвращаться. Шеф будет доволен нашей оперативностью.
— Но сумматор не набрал информации. Так нельзя! В наших руках судьба планеты!..
— Ты что? — с угрозой произнес Дерк. — Не веришь прибору? Или хочешь меня в чем-то обвинить? А?.. А может, ты хочешь сорвать задание и завалить план?!
— Нет, но…
— Все! Вызываю катер.
Разумный на скамейке зашевелился и забормотал что-то неразборчивое…
* * *
Дерк и Хрун стояли в обсервационном зале звездолета перед пультом Большого Исполнителя Желаний. Машина проанализировала собранную информацию, выделила из суммы желаний разумных обитателей планеты самое сильное, сокровенное.
Мигание огоньков на пульте прекратилось. Вспыхнул сигнал — решение найдено!
“Ну вот, все в порядке. И гора с плеч!” — Дерк бросил прощальный взгляд на бело-голубую жемчужину в центре обзорного экрана, самодовольно усмехнулся и направился к выходу — в такие минуты он чувствовал себя Творцом, древним божеством, несущим счастье и процветание несчастным мирам…
“Домой, домой…” — мурлыкали планетарные двигатели.
Звездолет ощутимо дрогнул, позади сдавленно вскрикнул Хрун. Дерк обернулся и замер.
Голубая жемчужина исчезла. На экране возникла серая с багровыми прожилками планета, в мутной красноватой дымке атмосферы. Прожилки ширились: там, внизу, пламя пожирало зрителей страшного фильма, и огромные широко распахнутые голубые глаза малыша, так похожего на Ринка, и непослушную девичью прядь, и удивительный мир мечты на ее картине…
— Нет! Не-ет!!! — крикнул Хрун и закрыл лицо руками.
…Шар беззвучно развалился, и пылающие осколки, сталкиваясь и кружась, поплыли в черной ледяной бездне…
Андрей Курков
Не приведи меня в Кенгаракс!
Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали стыки рельсов.
— Вот и тронулись.
— Да, уже едем. — Турусов поправил очки.
— Плетемся! — буркнул Радецкий. — Накладная у тебя?
— Да.
— Так что же мы все-таки тянем? И куда?
— Груз “ТПСБ 1785 и др.”, — медленно и внятно прочел Турусов.
— Эта галиматья мне известна, я тебя как знающего человека спросил! Без сокращения как оно называется?
Турусов пожал плечами.
— Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?
— Говорили, конечный пункт известен машинисту.
— Машинисту?! Так сходи спроси его!
— Но вы же понимаете, что к нему не пройти. — Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.
Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под уныло свисавшие усы. Чиркнул спичкой, затянулся.
— Ну если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, и никто этого не знает. Оно и к лучшему… Ты-то сам чего в сопровождающие пошел.
— Да так… С друзьями старыми во взглядах разошелся…
— Бежишь?
— В общем, да.
— А что, могут поймать и пришить?
— Что вы, нет!
— Странно. Тогда зачем драпать? Вот я — понятное дело. За мной хвосты тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. Двенадцать лет на маршрутах. А какая у меня любовь была!! У тебя новой сотенной нет?
— Что?
— Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?
— А-а… Нет.
— Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.
Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую сторублевку, которая действительно была ветхой и протертой, развернул, вытащил из нее фотографию — три на четыре — белобрысой девчонки.
— Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б была такая деньжища!
— Да, любовь — это прекрасно, — почти шепотом проговорил Турусов.
— Ох не нравятся мне эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но любовь — это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх и умница была! А всего-то семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.
Турусов хотел спать, но ему было нелегко прервать несущиеся как горные реки размышления соседа.
— Где у нас аптечка?! — словно самого себя спросил Радецкий.
— Надо бы стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло садится.
Приняв таблетку, он спокойно устроился на нижней койке купе для сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.
— Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? — негромко, улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.
Турусов так долго искал ответ, что в конце концов отвечать было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.
Утром их разбудило ржание. Открыв глаза, Турусов приподнял голову и обомлел: вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони — три крепких скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот в ватных штанах и майке сидел на своей полке, молча уставившись на лошадей.
— Кто отвечать будет? — наконец как-то заторможенно произнес он. — Первый раз такое. Издевается, что ли, кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?
— Это не наш вагон… — удивленно прошептал Турусов, щурясь. — У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.
— Ну и черт с ним! — Радецкий встал, сплюнул на грязный пол. — Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне в моем голубом и безоблачном так нравились?!
— Лошадь — символ свободы, — сказал Турусов.
— Чушь! — Радецкий зевнул. — Цыганщина. Лошадь — это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, могу историю про лошадей рассказать. Занятная история. С батей моим произошла.
Турусов спрыгнул с верхней полки, сел рядом с напарником, напустив на себя внимательный вид.
— Это после войны, в конце пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг — бах!! — узнает, что в наше время, в век технической революции на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или, как ты там брякнул, двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово — возмутился сразу. По начальству шахты шорох навел. Говорит — убирайте коней из шахты, нечего животных мучить, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко тогда батя добрался, до ЦК республики, добился-таки своего. Привез в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под контроль заместителю — и на отдых. Возвращается через месяц загорелый, довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли. Нельзя было их наверх поднимать. После долгих лет темноты увидели яркое солнце и ослепли враз. Человек, если из долгой темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох, и ругался тогда батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело — не боролся бы за то, чтоб клячи ясный свет увидели, жили бы еще, хоть в темноте, да сытые… Ладно, жрать нам пора.
Турусов полез под полку за мешком с консервами, вспомнил, что они в другом вагоне. Однако мешок был тут.
Съели на завтрак по банке тушенки. Долго молчали. Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь было не очень-то приятно.
Турусов приподнял очки и почесал переносицу, укатанную до красноты роговым ободком. Безразличие к запаху скотного двора прошло. Во рту горчило, слегка кружилась голова. Такое же состояние было у него в самом начале прошлой весны, когда хоронил бабушку. Теперь груз этого ушедшего пра-прапоколения должен был постепенно лечь на плечи родителей, а их заботы — перейти к нему, Турусову, йогу-расстриге, из всей восточной философии уяснившему одну-единственную мудрость: “Для полноценной жизни необходимо одиночество, супружество — уже раздвоение личности, а раздвоенная личность — суть продукт, биологически подготовленный к распаду”.
Однако кое-что Турусова и радовало в этой ситуации — сугубая ее конкретность: конкретные запахи, конкретные лошади.
Почти физиологическое влечение к конкретности возникло у Турусова после того, как он пресытился общением с бывшими со-йогами, со-буддистами и со-даосистами, к которым его тянуло прежде невероятно сильно. Даже не тянуло, а гнало, хлеща нагайками желаний по голой спине и оставляя на ней алые полосы, гнало от абстрактного к конкретному, от нирваны к сансаре. И он был доволен: пусть тошнит, пусть запах противен, пусть конкретность далеко не во всем утоляет эстетическую жажду — велика ли беда для человека, получившего огромный выбор жизненных реалий, на которые можно смотреть из поезда, а можно потрогать и ощутить прямо в вагоне.
Да, он не ошибся в своем выборе: именно эта работа несла ему многочисленные столкновения с реальным миром, даже иногда казалось, с некоторой гиперреальностью, невидимой для большинства и отражающейся прежде в разуме, а уж после на сетчатке глаз, как бы в подтверждение.