Плохо было другое.
Где-то в глубине дома ослепительно ясно, как посадочная дорожка в ночи, сверкала какая-то красная точка. Реликвия. И это были не какие-нибудь мощи захудалого российского святого или обрезок апостольского ногтя. Нет, это была штучка помощней Братской ГЭС, и у меня даже дух захватило, когда я подумал, во что обошлась г-ну Тхаржевскому операция по ее краже — из Иерусалима или из Рима.
"Плохо дело, — подумал я, - давно готовились они к этому дню."
Хрустнули тормоза: к воротам дачи подкатилась еще одна машина. Ребята в момент подскочили к тачке и выволокли из нее Адашкевича. Сережка распахнул дверцу, а Митяй втолкнул Адашкевича ко мне в джип.
В этот момент телефон в машине залился пронзительным лаем, и я взял трубку.
— Если ты, Аладдин, хочешь, чтобы мы выпустили твоего дружка, — раздался в трубке знакомый голос Карачуна, — ты сейчас пройдешь через ворота. Один. Там будет священник. Ты покаешься перед священником в своих грехах и поклянешься больше никогда не колдовать.
— Что за священник? — быстро спросил я.
— О, ты его знаешь. В миру его звали Петр Исленов.
Трубку на том конце бросили. Я посмотрел на Адашкевича.
— Что они просят?
Я коротко изложил суть дела.
— Не делайте этого, Аладдин, — сказал Адашкевич. — После этого вас тут же застрелят. Яниева не спасете, а сами сдохнете.
Я помолчал.
— Вы не можете колдовать? Из-за святой воды?
— Плевал я на святую воду. Я ее дождем за полминуты смою. Они туда какую-то гадость пронесли. Кусок истинного креста или что-то в этом роде. Васька, сдай назад. Голова трещит. Телефон зазвонил опять.
— Да.
— Аладдин, выпусти немедленно Адашкевича.
На этот раз говорил Тхаржевский.
— Что?
— Или ты через пять минут отпустишь Адашкевича, или я пришлю тебе уши Яниева.
Я молчал. Тхаржевский считал Адашкевича своим другом. Тхаржевский решил, что Адашкевич ехал к нему. Тхаржевский видел, как мои ребята выволокли Адашкевича из машины. Тхаржевский не знал, что это Адашкевич забеспокоился о Ваське… Или знал? Или Адашкевич позвонил по просьбе Тхаржевского, чтобы заманить меня в ловушку? Почему замминистра Адашкевич сотрудничал с двумя бандитами? Потому, что надеялся сделать добро России, или потому, что надеялся помочь другу?
Я опустил трубку.
— Слышал? Очень по тебе Тхаржевский скучает. Васька тем временем отъехал от ворот, и нестерпимый для меня жар талисмана немного приутих.
— Что ты собираешься делать? — с тревогой спросил Адашкевич.
Я шепотом стал отдавать инструкции. Напоследок я выдернул у себя из-под мышки «макар» и протянул Адашкевичу;
— Держи. Меня обыщут, а тебя нет. Замминистра принял волыну обеими руками, словно дикообраза. Внезапное подозрение мелькнуло у меня:
— Эй, ты в армии-то служил?
— Нет, — испуганно сказал Адашкевич, — у нас была военная кафедра.
— Только не вздумай из пушки шмалять, ясно? Мне кинешь.
За железной калиткой, в которую пропустили меня и Адашкевича, стояла целая свора карачуновых «шестерок». Как я предполагал, меня они обшарили, как мышь, — пустой амбар, а Адашкевича не тронули.
Засим меня проводили на второй этаж, в комнату с эркером и круглым столом посереди начищенного паркета.
В комнате сидели четверо: Тхаржевский, Карачун, Исленов и еще один бандитский зам.
Тхаржевский обнял Адашкевича, и они облобызались.
Ларец я почувствовал сразу: он стоял на полке безо всякого сейфа, и от него мне в лицо бил яростный свет, словно от прожектора на лагерной вышке.
— Это что у вас там за штука за книжками, — ткнул я в ларец пальцем.
Адашкевич тут же зыркнул на ларец, а Исленов елейно произнес:
— Часть древа, на котором распят был Спаситель наш Иисус.
— Понятно, Петр Васильич. Банкиром был, башли воровал, монахом стал — мощи тырит?
— Как вы смеете, — зашипел Исленов.
— То-то я думал, чего в монастырь подался. А он мне решил нагадить…
— Я о душе твоей забочусь, дурак! — вскипел Исленов. — Ты мне помог! Ты меня от ада спас! И я тебе помочь хочу.
Нашлась на мою душу гуманитарная помощь! И вообще — если Господь попустил человеку повелевать духами, то чего этот лезет? Я хотел выругаться, но в присутствии прожектора на верхней полке не смог.
— Ты не чирикай, Аладдин, сегодня не твоя очередь чирикать, — заявил Карачун.
— Это еще посмотрим! — заявил я. — Вот это видели?
И я достал из кармана джинна в пластиковой упаковке.
— Знаете, что будет, если меня замочить?
— Никто тебя мочить не собирается, — процедил сквозь зубы Тхаржевский, — покайся и дай клятву не колдовать. И вали на все четыре стороны.
— Весьма разумные условия, — вмешался в разговор Адашкевич, — заметьте, Аладдин, мы же не собираемся у вас ничего отбирать. У вас есть крупная нефтяная компания, с руководителями подразделений которой достигнуто известное взаимопонимание, у вас есть банк с уставным капиталом в полтораста миллионов долларов, целый портфель российских компаний, вполне приличная ФПГ, друзья в правительстве и деловых кругах. Если попытаться все это у вас отобрать — ваши люди зальют кровью слишком много кабинетов. Зачем? Оставайтесь при своем. Но мы останемся при своем.
Я поглядел на замминистра. Вот козел! Значит, он обо всем заранее знал! Значит, его звонок был ловушкой!
— Сашка правду говорит, — поддакнул Тхаржевский, — вы и так уже отхватили от страны порядочный кусок. Пора и другим что-нибудь оставить.
— Чтобы ты все просрал, да?
— Наоборот, — усмехнулся Адашкевич, — мы заботимся об интересах страны. Я сильно сомневаюсь, что они состоят в том, чтобы безграмотный парень из детского дома с бычьими кулаками и куриными мозгами проглотил всю Россию. Ты же, Аладдин, глупей Жирика!
— Ты, зараза! — обернулся я к Адашкевичу. — Я-то думал, ты взаправду звонил! А ты меня на блесну словил!
Лицо Адашкевича посерело.
— Куда звонил? — ошеломился Тхаржевский.
«Идиот! — мелькнуло в моей голове. — Он же сейчас притворялся!»
Адашкевич вскочил, оттолкнув стул, и руки его сомкнулись на ларце с реликвией. По правде говоря, поворачивался Адашкевич так долго, что любой из моих ребят успел бы вышибить из него дух. По счастью, рядом с ним сидели Исленов и Тхаржевский, а эти двое тоже не сдавали на мастеров спорта.
Зато Карачун среагировал мгновенно и выхватил волыну. Он не успел выстрелить — я ударил его по руке. Волына отлетела в угол комнаты, а я тут же врезал коленом ему в пах, переворотился и съездил подъемом стопы по морде.
Колдовать я в ареале обитания истинного креста не мог: но ведь меня в свое время Князь не за красивые глазки подобрал, а на подпольном тотализаторе. По правде говоря, за последнее время я немножечко дисквалифицировался, но кулак у меня тот еще был: Карачун брякнулся глазами вверх.
Тут Тхаржевский вскричал:
— Паскуда! — и обрушился было на Адашкевича.
Адашкевич же извлек из недр пиджака волыну и взволнованно пискнул:
— Ни с места. Стрелять буду!
По счастью, наш свободолюбивый российский народ при виде волыны становится необыкновенно дисциплинированным. Когда человеку предъявляют волыну в качестве аргумента, он обыкновенно редко спрашивает: а умеет ли этот парень из нее стрелять, и заряжена ли она, и служил ли этот парень в армии или куковал на медицинской кафедре? Что касается Адашкевича, то он, например, не снял «макар» с предохранителя, и только полная неосведомленность Тхаржевского в вопросах человекоубийства мешала ему заметить этот факт. Зато столь приятное обстоятельство не ускользнуло от внимания телохранителя Карачуна. Он мягко оттолкнулся от земли, перелетел через стол и обрушился на Адашкевича. Бандит, вероятно, ожидал, что жидкий фраер сейчас примется стрелять и, естественно, у него ничего не выйдет, как у импотента со старой девой. Но замминистра был напуган до такой степени, что сам, видимо, забыл, что он держит в руках не стило, а куда более внушительный аргумент. Поэтому он сделал то, чего ни один здравомыслящий бандит никак не мог предугадать. Вместо того, чтобы нажать на курок, он зажмурил глаза и изо всей силы долбанул «шестерку» рукояткой по голове. Надо сказать, что по природе своей Адашкевич был мужик массивный и сильный. Удар получился внушительный — бандит охнул, скорчился, обрушился на пол и распластался на паркете подобно использованному гондону.
Меж тем нашего полку прибыло: заслышав стрельбу, мои парни вышибли гранатой ворота и въехали на джипах во двор, щедро орошая всю местную флору и фауну маслинами, произросшими в цехах тульских оружейных заводов.
В зале Карачун пришел в себя и наставил на Адашкевича пушку.
— Лови! — вскричал Адашкевич и швырнул мне ларец с реликвией.
Карачун мгновенно повернулся и выстрелил в меня. И опять произошло некоторое недоразумение. Карачун промазал, я же тем не менее грохнулся о пол. Причиной тому был не выстрел, а брошенный Адашкевичем ларец. Уже и сидеть-то в одной комнате с такой штукой мне было несладко; сейчас же, когда я словил ее рукой, мне показалось, что я пивная жестянка, на которую наехал троллейбус. Я стал падать на пол, теряя сознание.
Карачун выстрелил второй раз, в Адашкевича, и бросился из комнаты вон. Тхаржевский и Исленов смылись еще до этого.
Адашкевич улегся на пол и перестал делать глупости. Я стал понемногу пошевеливаться, сжимая в руках ларец. Это было хуже, чем держать в руках раскаленный уголь. По всей моей магической шкуре вскакивали волдыри. Но тут очухавшийся охранник обнаружил меня на полу в состоянии макаронины. Он немедленно сел на меня верхом и пропел:
— Ах ты еще живой!
В следующую секунду грохнул выстрел, и охранник повалился мне на грудь.
Я вскочил. В дверях комнаты стояла Даша Тхаржевская и сжимала своими тонкими ручками изрядный девятимиллиметровый «магнум».
— Где Яниев, — закричал я.
— Наверху! На третьем! Да быстрее же!
Я взлетел на третий этаж, по дороге съездив в висок какого-то не в меру прыткого охранника. Ларец с реликвией по-прежнему жег мне бок.
Наверху была только одна комната — скошенная мансардочка с деревянной в завитках дверью. Комната была небольшой, метров десять. Карачун стоял около мансардного окна с «кипарисом» в руках; у стены, из-за промозглой погоды, горели дрова в камине. Рядом с камином стоял небольшой стул, на котором сидел с завернутыми назад руками Яниев.
— Получай, сука! — заорал Карачун при моем появлении.
На мгновение я смотрел в автомат, зрачок в зрачок; но в эту секунду Яниев подпрыгнул, как был со стулом, и покатился под ноги Карачуну. Тот кувыркнулся, очередь затрещала у меня в ушах, гильзы запрыгали по комнате. Потом выстрелил я, аккуратно и точно: маслина легла Карачуну ровно между глаз. Издали казалось, что на лоб Карачуну прикололи красный пионерский значок. Он дрыгнул ножкой и затих.
Я бросился к камину и поскорее вытряс в огонь то, что было в ларце: кусочек сухого дерева мгновенно вспыхнул в огне, и сотни крошечных саламандр сбежались потанцевать под свет истинного креста. Я подбежал к Яниеву.
Он умирал. Автоматная очередь Карачуна буквально располосовала его напополам, и я чувствовал, как шевелятся в разорванных жилах тяжелые оцинкованные пули с поперечным надрезом.
Я положил руки на его тело и напрягся. Но проклятый кусочек дерева еще не сгорел, и я был бессилен. Впрочем, я был бы бессилен в любом случае. Жизнь уходила из мента по капелькам, ненасытная пасть ада уже тянула его вниз, и я видел, как тянется к нему зеленая морда Люцифера и как вокруг визжат бесы… И ни одного ангела там не было, слышите, ни одного! Ни одного из тех привратников райской шестнадцатиэтажки, выстроенной для отставных спецназовцев! Ангелы — такие же крючкотворы, как черти. Продал человек душу — продал, и их не интересует, по какому поводу. Почтовое отделение ада, забирайте свой товар, посылка прибыла!
Я медленно шевелил руками… напрасно. Сила моя росла с каждой секундой, но всей моей силы хватало только на то, чтобы задержать Яниева на мгновение у края грохочущей бездны, куда его уже тянули острые зубки Асмодея… Яниев открыл глаза.
— А, это ты, Шариф, — пробормотал он. — Ты правильно сыграл… Теперь ты свободен. Видишь — на шесть лет раньше срока… Теперь ты можешь опять грабить и убивать.
Полковник закрыл глаза. Пасть ада сомкнулась. Я даже не успел сказать ему, что не я виноват в его смерти.
Я поднял Яниева на руки и спустился по лестнице. В той комнате, где эти заразы излагали мне ультиматум, Сережка с остальными боевиками ставил в позу «знак качества» испуганных аборигенов в камуфляже.
В углу, у камина, лежал Виктор Адашкевич, и над ним хлопотали двое моих парней. При виде меня он приподнялся и приветственно шевельнул ручкой, но тут же заметил, что я несу на руках, и вскрикнул.
— Адашкевича и Дашу в машину, — велел я, — остальных зачистить. И чтобы даже головешки не осталось.
Через минуту я вышел из дома. Стояла ранняя весна. Слежавшийся наст отливал серебром, и огромные сосульки, свесившиеся с черепичной крыши, оплывали на солнце.
Я был свободен. Я мог вернуться к прежней профессии, как сказал покойный полковник. Однако я не был уверен, что мне этого хотелось.