- В трудные моменты и всегда имел возможность взять звезду и пришить её себе на одежду, - сказал Сегал. - Для того, чтобы её закрепить, требуется ровно шесть стежков. - Когда он закрывал и возвращал в карман бумажник, его рука дрожала. - Представьте, майор, что четыре года, четыре долгих года вам каждую секунду приходится молить Господа о том, чтобы он подарил вам полминуты, и вы успели бы пришить звезду, прежде чем они начнут проверять ваши документы. Да, я прожил это время прекрасно. Мне всегда удавалось выкроить искомые тридцать секунд. И знаете, какое место, будучи очень умным евреем, я выбрал для сна? Женскую тюрьму! Поэтому, когда Гестапо являлось в мой дом, чтобы меня арестовать, я пребывал в комфорте в запертой камере рядом со шлюхами и магазинными воровками. Это можно было устроить потому, что моя жена католичка и работает медицинской сестрой в тюрьме. Видите, как хорошо я сумел устроиться? Правда, в конце концов, моя супруга решила, что с неё достаточно. Я её не осуждаю - такую жизнь женщине выдержать трудно. Это может тянуться год, от силы два, но, когда благотворительность становится утомительной, таскать подобный жернов на шее уже не хочется. Поэтому она решила со мной развестись. Для христиан эта процедура во Франции с последнего времени очень упрощена. Вам достаточно явиться в суд и заявить: "Мой муж - еврей". Больше для расторжения брака ничего не требуется. У нас с ней трое детей, но с тех пор я их не видел. Вот так. Кроме того, существуют пропагандистские агентства, к которым добрая немецкая армия никакого отношения, разумеется, тоже не имеет. Французы ненавидят немцев, но за эти четыре года их так накормили ложью, что они, как мне кажется, уже никогда не избавятся от предвзятого отношения к евреям. У немцев масса достижений в разных областях, и это ещё одно из них...
- У меня создается впечатление, что вы оцениваете события слишком пессимистично, - сказал майор. - Люди со временем меняются. Мир вернется к норме, и все устанут от ненависти и крови...
- Это вы начали уставать от ненависти и крови, - ответил Сегал. - В последнее время я начал это понимать.
- Лично я, - произнес офицер, - этого никогда не хотел. Взгляните на меня. По сути своей я совсем не солдат. Приезжайте после войны в Германию, и я пришлю за вами Ситроен. Я всего лишь облаченный в мундир скромный продавец автомобилей, имеющий супругу и троих ребятишек.
- Возможно... - протянул Сегал. - Возможно... Вскоре мы, видимо, услышим нечто подобное от очень многих. "По сути своей я не солдат. Я всего лишь продавец автомобилей, музыкант, любитель домашних животных, филателист, школьный учитель, лютеранский священник..." и так далее до бесконечности... Но в 1940 году, когда вы строем маршировали по бульварам, мы таких слов не слышали. В то время в ваших рядах не встречались продавцы автомобилей, там были лишь капитаны и сержанты, летчики и артиллеристы. И военные мундиры в 1940-ом вовсе не считались случайным нарядом.
Некоторое время они сидели молча. Из глушителя проезжающего мимо автомобиля раздался громкий двойной выхлоп, и один из спящих солдат закричал во сне. На тихой, залитой солнцем площади этот вопль казался совершенно неуместным. Другой солдат разбудил спящего товарища и объяснил, что произошло. Кричавший уселся на асфальт, оперся спиной на колесо грузовика, нервно вытер ладонью лицо и снова погрузился в сон. На сей раз сидя.
- Сегал, - заговорил майор, - когда война закончится, нам надо будет спасать Европу. Нам придется существовать рядом на одном континенте. И фундаментом этого существование должно быть прощение. Я знаю, что простить всех невозможно, но ведь есть и миллионы таких, которые не совершили ничего плохого...
- Таких, как вы?
- Да, таких, как я, - ответил немец. - Я никогда не был членом Партии. Я вел мирное существование в обществе супруги и троих детей, как типичный представитель среднего класса.
- Мне почему-то начинает надоедать постоянное упоминание о вашей жене и троих детках.
Лицо майора под слоем пыли залилось краской. Он тяжело опустил ладонь на руку Сегала и произнёс:
- Вы, видимо, забыли, что американцы пока ещё не вошли в Париж.
- Прошу прощения, - ответил Сегал, - но мне показалось, что вы просили меня высказываться свободно и откровенно.
- Я и сейчас на этом настаиваю, - сказал офицер, снимая ладонь с руки Сегала. - Продолжайте. Я уже давно размышляю на эти темы и готов вас слушать.
- Простите, но мне пора домой, - произнес Сегал. - Я живу на другом берегу, и прогулка получится довольно долгой.
- Если не возражаете, то я мог бы доставить вас туда на автомобиле, сказал майор.
- Благодарю вас, - ответил Сегал.
Немец расплатился, и они бок о бок зашагали через площадь мимо солдат, провожающих их равнодушными или враждебными взглядами. Они уселись в автомобиль майора и отправились в путь. Сегал помимо воли получал огромное удовольствие от первой за четыре года автомобильной поездки. Когда они проезжали по мосту через Сену, он не смог сдержать улыбки, такой голубой и приятной показалась ему вода.
Майор почти не смотрел на красоты, мимо которых они проезжали. Он устало откинулся на спинку сиденья - немолодой человек, которому в силу внешних обстоятельств приходится действовать за пределами отпущенных ему природой сил. Его лицо от непомерного утомления выглядело помятым и добрым. Когда машина проезжала мимо больших статуй, охраняющих здание Палаты депутатов, майор снял фуражку, и свежий ветер сразу растрепал его редковатые, слегка вьющиеся волосы.
- Я уже готов смириться с тем, - произнес он тихим, почти просящим голосом, - что нам придется платить за всё то, что считается нашей виной. Мы проиграли войну и поэтому - виноваты.
Сегал сухо хихикнул. Он чувствовал необыкновенное возбуждение от выпитого пива и автомобильной поездки. Это возбуждение обострялось ощущением опасности, которое порождала у него беседа с немецким майором в городе, полном вражеских войск.
- Не исключено, что, даже выиграв войну, мы все равно оказались бы виноватыми, - сказал майор. - Если быть до конца честным, то я обдумываю этот вопрос два последних года. Вначале события увлекают человека. Вы представить не можете, какое давление испытывает простой обыватель, когда страна, подобная Германии, вступает в войну. Человек всем сердцем рвется в армию, надеясь преуспеть в солдатском ремесле. Но и тогда, среди этих энтузиастов не было зрелых людей, подобных мне... Это были юнцы, фанатики, но их напор походил на напор неудержимого вала, увлекающим за собой всех окружающих. Да, вы и сами все видели...
- Я видел как юнцов, так и тех, кто постарше, - ответил Сегал. - Они четыре года рассиживались в лучших ресторанах, уплетая масло, бифштексы и белый хлеб. Они заполняли театры, носили красивые мундиры и отдавали приказ расстрелять... сегодня десять человек, а завтра ещё двадцать...
- Человеческие слабости, - сказал майор. - Потакание своим прихотям. Человеческая раса состоит, увы, не из святых. Но прощение все же должно начаться с чего-то.
Сегал наклонился вперед и прикоснулся к плечу шофера.
- Остановитесь, пожалуйста, - сказал он по-немецки. - Я хочу выйти.
- Вы здесь живете? - спросил майор.
- Нет. Я живу в пяти кварталах отсюда. Но при всем моем к вам уважении, майор, я не хочу показывать немцу - любому немцу - свой дом.
- Останови здесь! - пожав плечами, распорядился офицер.
Автомобиль подкатил к тротуару и замер. Сегал открыл дверцу, чтобы выйти.
Однако майор удержал его за руку.
- А не кажется ли вам, что мы уже сполна заплатили за все? - жестко спросил он. - Разве вы видели Берлин? Или Гамбург? Вы были под Сталинградом? Вы имеете представление о том, как выглядело поле боя под Сэн Ло, под Мартэном и Фалезе? А, может быть, вы знаете, что чувствует человек, оказавшись на дороге под американскими бомбами? Способны ли вы разделить чувства простых людей, бегущих по этой дороге в фургонах, пешком, на велосипедах? Можете ли вы понять тех, кто ютился в темных подвалах, ощущая себя скотом, приготовленным к забою? Разве это не расплата за наши грехи? Лицо майора под слоем пыли конвульсивно дергалось, и Сегалу на миг даже показалось, что офицер вот-вот зарыдает. - Да, - продолжал Майор. - Мы виновны. Некоторые из нас виновны больше, чем другие. Как же мы теперь должны поступать? Что должен сделать я, чтобы смыть с себя всю эту грязь?
Сегал освободил свою руку. Он даже почувствовал слабое желание утешить этого немолодого, изрядно побитого войной, прилично выглядевшего человека продавца автомобилей и отца троих детей. Сегал видел перед собой испуганного, бегущего с фронта и усталого солдата, ставшего мишенью для американских бомб на длинных дорогах Франции. Но вот Сегал перевел взгляд на жесткое лицо молодого солдата, сидящего в позе напряженного ожидания на переднем сиденьи автомобиля. На крюке под ветровым стеклом висел пистолет-пулемет шофера - компактная, прекрасно сконструированная, тщательно смазанная и готовая к бою машина смерти.
- Что я должен сделать, чтобы смыть с себя эту грязь?! - снова выкрикнул майор.
Сегал тяжело вздохнул и без всякой экзальтации, злорадства или горечи сказал - не от своего имени, а от имени того первого еврея, которому давным-давно проломили череп на улицах Мюнхена, и того американца, который только что рухнул на землю от пули снайпера где-то под Шартром; он говорил от имени тех, кто погиб мучительной смертью за все эти долгие годы:
- Перережьте себе горло и посмотрите, не смоет ли ваша кровь всю эту грязь.
Майор резко выпрямился и в его глазах зажегся холодный, опасный огонь - огонь злобы и поражения. Сегал понял, что на сей раз он зашел слишком далеко, и что после стольких лет успешной борьбы за выживание, ему предстоит сейчас умереть. Умереть всего за неделю до освобождения! Однако увидев перед собой это разъяренное, измученное, напряженное и в то же время жалкое лицо, он ничуть не пожалел о вырвавшихся вдруг словах. Сегал повернулся и подчеркнуто спокойно зашагал по направлению к своему дому. Его спина между лопатками окаменела, ожидая удара пули. Медленно пройдя десять шагов, он услышал, как майор что-то сказал по-немецки. Сегал зашагал ещё медленнее, глядя сухими глазами вдоль широкой аллеи бульвара Распай. Затем он услышал шум мотора и сразу же после этого визг шин - машина сделала резкий разворот. Сегал не стал оглядываться, чтобы увидеть, как автомобиль рванулся назад к Сене и ещё дальше - к Мадлен, где рядом с бронированными машинами его ждали спящие, так похожие на мертвецов солдаты. Ждали для того, чтобы отправиться в Германию по дороге, которая не в силах привести их к прощению.
РОЛЬ В ПЬЕСЕ
Алексис Константан слыл приятным человеком, и множество людей ещё до войны, когда на парижских сценах было тесно от прекрасных актеров его амплуа, считали, что Алексис обладает незаурядным талантом. Это был плотный, похожий на крестьянина человеком средних лет, и ему особенно удавались роли в остроумных комедиях нравов. Константан всегда мог рассчитывать на успех у публики в роли престарелого, богатого супруга молодой и склонной к измене вертихвостки. Год или два Алексис провел в Голливуде, где удачно имитировал Буайе1, развлекая народ на вечеринках. Когда-то совсем молодым он был женат, но довольно скоро благополучно и вполне по-дружески развелся. Еще с довоенных времен Алексис делил квартиру в квартале Сен Жермен с актером по имени Филипп Турнеброш. Они дружили ещё с тех лет, когда юнцами таскали копья в массовке театра "Одеон". Их дружба продолжалась, несмотря на то, что Турнеброш задолго до прихода нацистов успел превратиться в одного из самых блестящих актеров Франции, в то время как карьера Константана развивалась ни шатко, ни валко. На жизнь Алексис себе, конечно, зарабатывал, но ему неизменно доставались роли второго плана, и театральные критики крайне редко удостаивали его отдельным абзацем в своих обзорах.
Квартира, которую делили актеры, была очень приятным местом. Турнеброш получал кучу денег и бездумно тратил их направо и налево. Мужчины уживались друг с другом гораздо лучше, чем когда-то со своими женами, и в их доме постоянно устраивались приемы и вечеринки. На этих сборищах появлялись люди с Бродвея и из Голливуда, так же как и представители иных видов изящных искусств. Шампанское лилось рекой. В доме постоянно крутились компании молодых, привлекательных девиц, которых Алексис и Филипп честно делили между собой. Квартиру в Сен Жермен навещали богатые дамы и мужчины (и таковых было не мало), владевшие поместьями в Нормандии или виллами в Каннах, и на гостеприимство которых друзья могли рассчитывать, когда в Париже становилось скучно. Одним словом, это была славная, богатая приятными событиями, сладкая жизнь художника 30-х годов, - жизнь, которая, как нам теперь не устают твердить, никогда уже не вернется.