Глава тридцать первая
В этот же день у Куржиямского произошел неприятный разговор с подполковником Любовцевым. Не сразу на это решившись, он зашел к нему в кабинет и, что называется, с ходу заявил:
— Считаю, что сегодняшний допрос мы провели тактически неправильно.
— Да? — летуче спросил Любовцев, весело глядя на него. — Давайте дальше, я из тех, кто необычайно любит критику снизу. И сядьте, ради бога, критиковать стоя трудно… — Это его ерничество не обещало ничего хорошего. — Слушаю вас, капитан. Да, люблю точность — неправильно провели следствие не «мы», а я.
— Мы раскрыли Гонтарю все наши карты, — продолжал Куржиямский, устраивая под приставным столиком свои длинные ноги.
— Я в карты не играю и не знаю, плохо ли это — раскрывать свои карты? — сухо заметил Любовцев, веселости его как не бывало. — И еще раз не «мы», а я.
— Зачем мы сразу свели его со Степовым и Семеняком?
— Послушайте, капитан, если вы еще раз скажете «мы», я оборву нашу теоретическую беседу, ибо если «мы», тогда все вопросы вы можете задать самому себе, не отнимая времени у меня. Итак, почему я их свел?
— Да. Надо было сначала подробно допросить его одного, потом предъявить ему показания Степового и только после этого дать им официальную очную ставку. А Семеняка лучше было придержать до последующих допросов. А теперь Семеняк, увидев, что Гонтарь все отрицает, может поостыть со своим порывом честности и прийти к выводу, что и ему нужно отречься от данного эпизода со Степовым.
— Все? Теперь послушайте меня… Шаблон в тактике следствия опасен, и им слепо пользуются только бездарные работники. Я не гений, но шаблонов не терплю… — Любовцев злился все больше. — В каждом новом деле передо мной новый человек со всем, что он есть. Если говорить о Гонтаре, то он мне ясен до дна со всеми его умственными возможностями. Верней — со всеми отсутствующими у него такими возможностями. Уже пройдя тюремную школу первой ступени, он как раз должен знать все наши шаблоны, и я считаю полезным сразу же увести его в сторону от шаблонов и тем скорее поставить его на то место, какого он достоин. Я протащил его по лестнице его собственной лжи о его досрочном освобождении, и, будьте спокойны, капитан, у него на боках от этой лестницы остались ссадины. Кстати, пока вы ездили, я кое-что об этом его освобождении разузнал, но, как вы заметили, сегодня ему я это не выложил. Но он почувствовал, что я знаю. Почувствовал.
— Его досрочное освобождение — факт, стоящий в стороне от очень большого приоткрывшегося нам дела, — убежденно сказал Куржиямский.
— Стоп! На этом дискуссию кончим. И решим так — ваше несогласие с моей тактикой остается при вас, а нам вместе надо двигать вперед то приоткрывшееся нам дело. Возражений нет? Вот и прекрасно.
На другой день утром Гонтарь сказал Куржиямскому:
— Не троньте меня, Всеволод Кузьмич, дайте мне сообразиться, без этого я буду либо молчать, либо врать, это — железно.
— Если вы решили, Гонтарь, тянуть время и вынюхивать, что нам о вас известно, — напрасный труд.
Отправив его обратно в следственный изолятор, Куржиямский задумался. Задержка с дальнейшим допросом Гонтаря его нервировала, и он продолжал винить в этом Любовцева. Но все-таки в одном у них полное согласие: главное — это то дело, которое приоткрылось в показаниях Семеняка, и надо за него браться.
За те два дня, пока Гонтарь «соображался», была проведена тщательная проверка документов, которые находились в перечне Семеняка. Оказалось, что он ошибся только в одном случае, остальные названные им одиннадцать операций были противозаконными. На второй день поиск был расширен, и нашли еще более двадцати таких же документов. Стало ясно, что здесь действовала целая группа крупных взяточников.
В этот день зашевелился Гонтарь: позвонили из следственного изолятора — просится грибастенький на допрос. Одна досада — до сих лор в Москву еще не доставлен из колонии главарь по тому делу с кражей часов Иван Нестеренко. Но ничего, можно будет, в случае чего, использовать его письмо…
День выдался солнечный, тихий. В высоком бледном небе самолеты медленно чертили мелом строгие линии. Такой день посредине зимы как бы хочет напомнить нам, что весна непременно придет. Куржиямский подумал об этом, возвращаясь после обеда в отдел, и вспомнил, что Лена просила его подать заявление на пионерлагерь для их сына. Вот это действительно весенняя примета, улыбнулся Куржиямский.
А в его кабинете, выходившем единственным окном во двор, было сумрачно, стекла были заморожены. Куржиямский раскрыл форточку прямо в высокое бледное небо и услышал музыку — жилец в доме напротив играл на рояле что-то печальное. Захотелось замереть, прислушаться к льющимся звукам, но в это время проскрипела дверь, и в кабинет втек Гонтарь, а за ним — конвойный.
— Всеволоду Кузьмичу добрый денечек, — Гонтарь разлапил свой ртище в улыбке от уха до уха. — Поговорить захотелось. Пора. Американцы говорят: время — деньги, а для меня время — это срок.
Форточка осталась открытой, и допрос начался под ту печальную музыку, отдаленно, неясно слышимую.
— Гляди, свадьба с музыкой, — глянув на форточку, усмехнулся Гонтарь.
Куржиямский захлопнул форточку:
— Еще, не ровен час, простудитесь тут у меня…
— Я, Всеволод Кузьмич, здоров как бык.
— А рак костей?
— Так вылечили же! — радостно воскликнул Гонтарь, осклабив громадный рот.
— Собираетесь снова толкать эту сказку?
— Не торопитесь, надо поговорить… — Он сразу стал сумрачным.
Заполнив формальные графы протокола, Куржиямский спросил:
— Выработали тактику?
— Ничего не вырабатывал, — повел головой Гонтарь. — В себя должен был прийти. И вы же, Всеволод Кузьмич, знаете меня — со мной вам нетрудно, что за мной есть, то я на стол вам и выкладываю. Помните?
— Что да, то да: вам со мной было не колко — промолчали о своем деле с изнасилованием, а я не спросил, так и кануло тогда это вонючее дельце.
— А что бы оно вам дало? Все, что в том деле было, уже перегорело и моим честным отбыванием в колонии покрыто.
Все же Куржиямский внес в протокол и то вонючее дело, подумав, что надо будет проверить, так ли уж честно отсидел Гонтарь и по тому делу? Теперь надо было переводить его из прошлого в настоящее. Главная трудность тут состояла в том, что Куржиямский еще не знал, к каким конкретно преступным сделкам имел отношение Гонтарь; у него был пока только один официальный документ, относящийся к его деятельности в Донецкой области, — изъятая в министерстве бумага — наряд на предоставление двигателей спецавтобазе номер шесть и еще — листик из календаря, на котором рукой Гонтаря нарисован план дороги в Севидово и записаны две фамилии — Крупенский и Хвыля. И, наконец, было письмо Игоря из Риги, из которого видно, что они действуют в каком-то одном деле, но оба не имеют в нем самостоятельного положения. Фамилия Игоря установлена — Сандалов, но кто он и где он теперь, пока неизвестно.
— Догадываетесь, почему с таким почетом мы встречали вас во Внукове?
— Не совсем.
— Совсем не понимаете? Или не совсем понимаете?
— Не совсем понимаю.
— Тогда что же вам все-таки понятно?
— Ну… Раз встречали меня именно вы, значит, что-то, по-вашему, вы мне недовесили в прошлом. Или решили выяснить, почему я недосидел. А это я уже объяснил вашему подполковнику.
— Жалкая ложь, Гонтарь, это не объяснение. Нами установлено — ни в каком московском институте по костным заболеваниям вы никогда не лечились. Скажите-ка лучше прямо и ясно — кто вас выручил из колонии? Мы же все равно это выясним, наши люди уже изучают всю переписку по вашему делу, и не сегодня-завтра мы сами расскажем вам, кто вас выручил от наказания, но тогда на вас не распространятся блага чистосердечного признания, как это было по делу с кражей часов.
Гонтарь надолго замолчал. Ростовцева он назвать не мог. Если он откроет его, придется открывать и все с ним связанное, в том числе и то «золотое» дело с грузинами.
Куржиямский терпеливо ждал. Нестеренко писал ему из колонии, как Гонтаря сунул ему в часовое дело и потом выручил из тюрьмы некий человек, который по мелкому делу проходить не будет. Говорить о нем Гонтарь явно не хочет, может быть, даже боится. Попробуем сделать шаг в сторону:
— Вы Ивана Нестеренко помните?
— Как вы сказали? — встрепенулся Гонтарь. — Нестеренко? Понятия не имею.
— Нехорошо, Гонтарь. Рядом на скамье сидели.
— Прошу прощения, прошу прощения, — заторопился Гонтарь. — Вот как вредно не отбыть наказание полностью — все дело из головы вылетело. Помню, помню Нестеренко! Главный наш по часам…
— Расскажите, как вы с ним познакомились? И вообще как вы влезли в то дело с часами? Мы тогда это, к сожалению, не изучили.
— Что значит «влез», Всеволод Кузьмич? Не юридическое это выражение, на вас не похоже. Я вошел в то дело по сговору.
— По сговору с кем?
— Ну… с Нестеренко этим.
— Как это произошло? Где? Когда? Как вы узнали, что он есть на свете? Или наоборот, как он узнал, что есть вы? Только учтите, что впереди вас ждет очная ставка с ним.
Гонтарь молчал. Значит, очевидно, прав Нестеренко, что всунуло Гонтаря к нему в шайку и потом выручало его из колонии одно и то же лицо, и потому Гонтарь молчит и сейчас. А может, он в одном деле с тем человеком и сейчас? Куржиямский решил надавить на это больное для Гонтаря место:
— Вы молчите потому же, почему молчали и раньше, — к Нестеренко вас подсунул тот же человек, который спас вас и от наказания, и фамилия его…
Гонтарь резко поднял голову, вонзил глаза в следователя и так подкусил нижнюю губу своего большого рта, что она стала белой, он даже дышать перестал. Молчал. Ждал, какую фамилию сейчас назовут.
— Я все-таки оставлю вам возможность для чистосердечного признания по этому вопросу и чуть подожду, когда вы сами назовете эту фамилию. Но чего это вы так разнервничались?
— Я абсолютно спокоен. Нестеренко я нашел сам. Сидел в Москве без дела и без денег. Пошел в бильярдную ЦПКО и там с ним познакомился. Вот и все тайны.
— Вот как все просто, но тогда тем более непонятно, почему вы молчали и нервничали? Вот что, Гонтарь, по сравнению с нашей прошлой встречей вы здорово испортились — очень много врете.
— Только в пределах самообороны, Всеволод Кузьмич.
— Вы продолжаете отрицать, что знаете Семеняка?
— Я его не знаю.
Куржиямский сделал в уме еще одно логическое замечание для памяти: опасность для Гонтаря может быть связана и с Семеняком, поэтому он не пускает следствие и сюда. И решил снова испугать Гонтаря своей осведомленностью:
— Расскажите, Гонтарь, какие у вас были дела в Херсонской области, в Севидове, с Крупенским и Хвылей?
Вопрос произвел на Гонтаря сильное впечатление, он даже отшатнулся и посмотрел на следователя напряженно, пристально, гадая, что о нем знают еще и не пора ли действительно начать говорить правду? Куржиямский ждал, уже зная по ответу из Херсона, что Севидово — село в Херсонской области, а фамилии Крупенский и Хвыля принадлежат председателям двух соседних там колхозов. Зарапин как раз сейчас искал в министерстве документы, где были названы эти колхозы.
— Просто я знаком и с Крупенским и с Хвылей, а что — разве это запрещено?
— А с чего это вы вдруг заинтересовались сельским хозяйством?
— Да господи, говорю вам правду: случайно познакомился с этими колхозными деятелями. Случайно.
— Где познакомились? Когда? И учтите, Гонтарь, что их мы уже допросили.
Куржиямский чувствовал, что Гонтарь подошел к барьеру запирательства. Чтобы выиграть время на обдумывание, он попросил дать ему воды, потом заявил, что у него какой-то прилив к голове, и попросил прервать допрос.
— Но раньше я хочу позвать врача, чтобы он вас посмотрел и оказал помощь.
— Не надо врача, Всеволод Кузьмич… Оба эти деятели хотели приобрести личные автомашины, и я пудрил им мозги, будто могу им помочь.
— Вот это уже ближе к правде, но еще не сама правда. Они вам дали деньги за услугу?
— Какие деньги? Я ничего не получал.
— А зачем же вы туда к ним ездили?
— Я ездил только узнавать, как и сколько тут можно взять.
Куржиямский запротоколировал это очень важное признание Гонтаря, но решил продолжение допроса все же перенести на завтра, за это время, может быть, что-то найдет Зарапин в бумагах министерства, а вечером должны были позвонить коллеги из Херсона, и у них тоже могли выясниться важные подробности…
Так все и получилось — вернулся из министерства Зарапин:
— Бери, Сева, шарик и пиши… Херсонская область, колхоз «Десять лет Октября», председатель Крупенский… месяц назад получил известным тебе путем, подпись Сараева, — три двигателя для грузовика «ЗИЛ» и запчасти. Оплата по государственному ценнику, а размер взятки они в документах не указывали, так что тут придется повертеть мозгами тебе.
— Спасибо и на этом. Когда ты там кончишь?
— Спроси у Любовцева. А у тебя как?
— Петляет как заяц, но петли постепенно сужаются.
— Жми его, Сева…
Минувшей ночью из колонии привезли Ивана Нестеренко, и утром он был доставлен к Куржиямскому. Поначалу он испугался — зачем понадобился? Стал разыгрывать перед Куржиямским обиду.
— Как же это вы, Всеволод Кузьмич? — говорил он, низко опустив голову. — Я вам от сердца написал письмишко, а вы меня — в следствие? Нехорошо как-то получается.
— На вас, Нестеренко, ничего нового у нас нет. Мы занимаемся известным вам Жорой Томаком, и я подумал, что вы нам поможете, — успокаивал его Куржиямский.
Наконец Нестеренко начал давать показания. Злость его на сверхудачливого сообщника была так сильна, что возникло опасение, как бы он не наговорил на него лишнего. Но нет, все было похоже на правду… А главное — он вдруг назвал фамилию Ростовцева!
Куржиямскому стоило усилий не показать, как для него это важно, он же все время помнил того Ростовцева, который возник еще во время следствия по делу Ревзина, и как он неудачно беседовал с этим седоголовым красавцем в его солидном кабинете. Сейчас он почему-то был уверен, что это один и тот же Ростовцев. Но откуда знает его Нестеренко?
— Каков он из себя, этот Ростовцев? — как только мог равнодушно спросил Куржиямский, не беря в руки «шарика».
— Красавец мужчина, — усмехнулся Нестеренко. — Седогривый. И делец будь здоров. Скажу начистоту: если б мне еще не сидеть да сидеть, я бы и слова не решился сказать — такие у него длинные руки.
— У вас с ним были какие-нибудь дела? — небрежно спросил Куржиямский.
— Ну вот, Всеволод Кузьмич, сказали, что на меня ничего нового писать не будете, я же вас за честного держал..
— Не вы нам нужны, Нестеренко, а Ростовцев, — сказал Куржиямский.
Нестеренко долго молчал, соображая что-то, и наконец заговорил:
— Дела у меня с ним, собственно, не было, так что можно кое-что сказать… Был у меня приятель. Мы с ним родом с одного московского двора на Пятницкой. Некий Вова по кличке Козырь. Правду говорить, так именно он меня против кодекса и повел. Но о нем говорить уже нечего, он в одночасье под машину пьяный попал, — насмерть… Да… Но вот он однажды привел меня к тому Ростовцеву, думаю — на смотрины. Встреча была в Центральном парке культуры. Я тогда уже был не мальчик и сразу понял, что он хочет взять меня в какое-то дело. Даже деньжишек мне как аванс подбросил. И наконец я узнаю, чем тут пахнет. Грузия, и дело, как мне показалось, связано с золотом. Извиняюсь — только он меня и видел. Честное слово, Всеволод Кузьмич, сказал тут полную правду. Прибавлю даже, что Ростовцев за мой отказ назвал меня жалким трусом. Поэтому, когда он потом пришел ко мне с просьбой взять Томака в мое дело, я это сделал. Конечно, я дурак, но не хотелось носить клеймо труса. Правда, мне в ту же минуту стало ясно, что почему-то ему Томака надо спрятать. Может статься, они оба на том золоте и подломились. Тогда и сам Ростовцев выглядел кисло. Все, Всеволод Кузьмич. Остальное вы знаете и без меня.