Заметив нас, «Гензан-Мару» вильнула в сторону, но Колосков спокойно приказал лечь на параллельный, курс. Мотор шхуны был слишком слаб для тяжелого корпуса, а наш движок работав чудесно.
Через десять минут японцы заглушили болиндер, и Колосков, захватив меня и Косицына, поднялся на палубу шхуны. Он был взбешен японским нахальством и, стараясь сдержать себя, говорил очень тихо. Синдо шипел и пятился, кланяясь как заведенный.
— Как ваши… очумелые? — спросил Колосков.
— Благодару… Наверное, очень плохо…
— Что-то не дождались доктора?
— Са-а… Помирай здесь, помирай дома. Бедный рыбацка думай, все равно.
Он начал было снова скулить, но Колосков разом успокоил синдо.
— Ну, ну, — сказал он сухо, — я думаю, до тюрьмы ближе, чем до могилы.
Вскоре подошел катер с доктором, и все сомнения наши рассеялись. Чумных на шхуне было столько же, сколько на нашем катере архиереев.
Сам синдо признался в мошенничестве. Шхуна заметила катер слишком поздно, а скорость старой посудины, до отказа набитой треской, была смехотворна. Тогда на шхуне молниеносно возникла чума. Вопли и записка были только трюком, рассчитанным на простаков. По словам синдо, они дважды повторили этот прием у берегов Канады, и оба раза катер рыбного надзора поспешно уходил от «Гензан-Мару».
Трое рыбаков во время поверки не вышли на палубу. Но это не были симулянты. Бери-бери — болезнь бедняков, частый гость рыбацких поселков и шхун — свалила ловцов на цыновки.
Эта болезнь — сестра голода.
Ловцы «Гензан-Мару» заболели еще весной. Сначала они пытались скрыть признаки бери-бери, выполняя нелегкие обязанности наемных ловцов наравне с прочими рыбаками. Но люди на шхунах спят на общих цыновках, почти нагишом…
По правилам, больных следовало немедленно высадить на берег, однако синдо рассудил, что до конца сезона рыбаки смогут хотя бы отработать аванс.
Им дали «легкую» работу: наживку крючков и резку пойманной рыбы (разумеется, за половинную плату).
Они честно отработали хозяину полсотни иен, и сухую треску, и куртки из синей дабы, а теперь терпеливо ждали конца. Судя по запавшим глазам и омертвелым конечностям, он был недалек. У одного из рыбаков уже начиналась гангрена: обе ноги до колен были пепельно-черного цвета.
Пройдоха синдо отлично использовал зловещие признаки бери-бери. Нарывы и язвы, покрывавшие тела рыбаков, он выдал за приметы чумы.
Колосков приказал подать больным макароны, кофе и масло. Они не притронулись к пище. А когда санитар снова, навестил больных, тарелки каким-то чудом оказались в подшкиперской.
I
Это была на редкость упрямая шхуна. Прежде чем заглушить мотор и вывесить кранцы, «Кобе-Мару» предложила игру в прятки, встав в тени за скалой. Когда этот фокус сорвался, она стала метаться по бухте, точно треска на крючке… Затеяла глупую гонку вокруг двух островков, пыталась навести «Смелый» на камни, ударить форштевнем[35], подставить корму — словом, повторила все мелкие подлости, без которых эти господа никогда не обходятся.
Оберегая корпус «Смелого» от рискованных встреч, Колосков долго водил катер параллельными курсами.
Мы были мокры, злы и от всего сердца желали шхуне напороться на камни. Боцман Гуторов, уже полчаса стоявший на баке с отпорным крюком, высказал это резонное желание вслух и немедля получил замечание от командира.
— А допрашивать эпроновцы будут? — ворчливо спросил Колосков. — Эх, жмет! Чует кошка…
Увлеченный погоней, он не пытался даже вытирать усеянное брызгами, свежее от холода и ветра лицо. Он стоял на ходовом мостике, щурясь, посапывая, не отрывая глаз от низкой кормы, на которой, точно крабы, выделялись два больших иероглифа.
Наконец ему удалось подойти к японцу впритирку, и двое бойцов разом вскочили на палубу шхуны.
— Конници-ва! Добру ден! — сказал присмиревший синдо.
Он стоял на баке возле лебедки и кланялся, точно заведенный.
Сети были пусты. В трюмах блестела чешуя давних уловов. Зато вся команда была, как по форме, одета в свежую, еще не обмятую работой спецовку. Высокие резиновые сапоги (без единой заплатки), подтянутые шнурками к поясам, придавали ловцам бравый, даже воинственный вид.
В пристройке, рядом со шкиперской, мы отыскали радиста — маленького злого упрямца в полосатой фуфайке. Он заперся на ключ и сыпал морзянкой с такой быстротой, точно «Кобе-Мару» погружалась на дно.
Уговаривать радиста взялся Широких. Он быстро снял дверь с петель и вынес упрямца на палубу, рассудительно приговаривая:
— Отойди… Постучал — и довольно. Я ж вам объясняю по-русски.
После этого мы выстроили японцев вдоль борта и подивились славной выправке «рыбаков». Судя по развороту плеч и строевой точности жестов, они были знакомы с арисаки[36] не хуже, чем с кавасаки.
Мы обыскали кубрик, трюм, машину, но, кроме соленой рыбы, риса и бочки с квашеной редькой, ничего не нашли. Тогда Колосков приказал поднять линолеум в каюте синдо, а сам взял циркуль, чтобы промерить расстояние шхуны от берега.
Вскрывая вместе с Широких линолеум, я видел, как юлит пройдоха синдо. Едва Колосков доказал, что шхуна задержана в наших водах, шкипер уткнул нос в словарь и вовсе перестал понимать командира.
— Ровно миля, — сказал Колосков. — Что вы тут делали, господин рыболов?
— Благодару, — ответил синдо. — Мое здоровье есть хорошо.
— Не интересуюсь.
Синдо наугад ткнул пальцем в страницу.
— Хоцице немного русска воцка? Вы, наверно, зазябли?
Колосков отвернулся и стал терпеливо разглядывать картинки над койкой синдо. Трюк со словарем был стар, как сама шхуна.
Между тем синдо продолжал бормотать:
— Вчера шел дождик… Морская погода, как сердце красавицы, есть холодна и обманчива… Пятница — опасный день моряков…
— Кончили? — спросил Колосков.
— Не понимау… Чито?
Тут командир взял из рук синдо словарик и, захлопнув, сказал прямо в лицо:
— Ну, довольно шуток, я намерен поговорить серьезно.
Нужно было видеть, как повело шкипера при этих словах. Он выпрямился, задрал нос и заскрипел, точно сухое дерево на ветру:
— Хорсо… Я отказываюсь говорить младшим лейтенантом.
— Понятно, — сказал Колосков, пряча карту. — Понятно, господин старший рыболов.
В это время командира позвали на палубу, и тут открылась занятная картина.
Возле шлюпки лежал аварийный дубовый анкерок ведер на пять пресной воды. Боцман шхуны вздумал походя накинуть на бочку брезент, а эту запоздалую заботу подметил Широких. Любопытства ради он выбил втулку из бочки и сильно удивился, почему вода плещется, а не льется на палубу.
Теперь, багровый от волнения, он стоял на коленях возле анкерка и, запустив руку по локоть, что-то нащупывал.
Увидев Колоскова, он застеснялся и сказал:
— Что-то плещет, товарищ лейтенант, а шо — неизвестно.
Он пошарил заботливо, как рыбак в вентере, и прибавил:
— Будто щука.
И вытащил новенький маузер.
Потом он воскликнул:
— Лещ, товарищ лейтенант! Окунь, карась.
И на палубу рядом с маузером лег фотоаппарат, индуктор, связка бикфордова шнура, коробочка капсюлей и еще кое-что из «рыбацкого» ширпотреба. Последней была вынута калька со схемами, нанесенными бегло, но искусной и твердой рукой.
Итти в отряд своим ходом японцы наотрез отказались. К тому же они успели забить в нескольких местах топливную магистраль кусками пробки и войлока. Тогда мы загнали команду в кубрики и, закрепив буксирный конец, с трудом вытащили шхуну из бухты.
Заметно свежело. Волны стали острее и выше. Всюду, осыпались и дымились на ветру белые гребни. Временами волна, разбитая «Смелым», пролетала над ходовым мостиком.
Багровое небо обещало тяжелый поход. Дул лобовой шквалистый ветер, и трос, слишком короткий для буксировки, вибрировал за кормой.
На полдороге к отряду «Смелый» стал зарываться в волну. Вода кипела и металась по палубе, не успевая уйти за борт.
Колосков все чаще и чаще поглядывал назад, на смутно белевшую шхуну. Потеряв самостоятельность, на жесткой буксирной узде она плелась за нами, раскачиваясь, спотыкаясь о гребни. Вероятно, «Кобе-Мару» было еще труднее, чем нам, потому что трос не давал ей свободно взбегать на волну.
Вскоре стал заметен только бурун, волочившийся у нас на буксире. Берег, черневший по правому борту, исчез. Низкий рев моря, шипение бескрайной воды глушили перестуки мотора. Шквал навалился на катер с такой хилой, что разорвал на мостике парусиновый козырек и сорвал со шлюпки чехол.
«Смелый» шел шажком в темноте, вздрагивая и кряхтя от крепких ударов. Ни звезды, ни огня. Только бледная картушка компаса плясала под мокрым стеклом. Командир отправился на корму, чтобы осмотреть буксировочный трос.
Я стоял на руле и слышал, как, вернувшись на мостик, Колосков отдувался и убеждал себя самого.
— Не размокнет… Ну, ясно.
Мы думали об одном. Позади нас, на пустынной палубе шхуны, были двое боцман Туторов и ученик моториста Косицын. Гуторов был надежен. Подвижной, грубоватый, смекалистый, он держался на палубе прочнее, чем кнехт[37]. Но Косицын… Сколько раз мы вытаскивали его из машины на палубу — зеленого, мутноглазого, вялого! На земле он был весел, по-крестьянски деловит и упрям, а в море размокал, как галета. Что сделаешь, если степная кровь не терпит ни качки, ни сырости!
Чтобы успокоить командира, я сказал:
— Устоит… На воздухе все-таки легче.
— Да? Я тоже так думаю, — ответил Колосков и тут же возмутился. — Разговорчики! Да вы что? На компасе или в пивной?
Был виден уже — маяк Угловой, когда краснофлотец, следивший за тросом, резко вскрикнул.
Я сразу почувствовал, что катер пошел подозрительно ходко, обернулся и увидел, как позади нас быстро гаснет бурун. Из темноты долетел смятый шквалом голос Косицына:
— …варищ командир!… аварищ… анди-ир!..
Что он кричал еще, разобрать было нельзя, да мы и не вслушивались. Круто развернувшись, «Смелый» пошел на выручку шхуны.
Прожектор быстро нашел «Кобе-Мару» (среди черной веды она блестела, как моль), обшарил шхуну с обоих бортов, лег на волну… и тут Колосков, сигнальщик и я разом закричали:
— Полундра!
В штормовой ошалелой воде барахтались двое. Они дрались. Оглушенные ударами гребней, они поднимали, душили, топили друг друга, разевая рты, чтобы забрать воздух, и задыхались и слепли в прожекторном свете, не выпуская, однако, горла противника.
То и дело пловцы взлетали высоко над нами, над всем глухо стонущим морем и рушились вниз вместе с гребнями волн.
Их разбило. Они снова кинулись навстречу друг другу. А когда мы приблизились к месту схватки и бросили линь[38], за конец схватился один только пловец.
То был Гуторов.
Окровавленный, ослабевший, он лег ничком, бормоча;
— Там на шхуне… Косицын… один…
— Самый полный! — скомандовал Колосков.
— Есть… амы… полны! — ответили из машины.
«Смелый» вздрогнул и не двинулся с места.
— В машине!
Сачков ответил что-то невнятное. Вода за кормой побелела, корпус затрясся, заскрипел от рывков, и мы поползли со скоростью пловучего крана.
Колосков приказал осмотреть винт. Нас держал трос. Огромный, разбухший ком ворочался за кормой «Смелого», отнимая у нас ход и маневренность. Вероятно, с палубы шхуны смыло целую бухту манильского троса, и катер, налетев с размаху на снасть, перепутал и намотал на винт метров сто крепчайшего волокна.
Застопорив машину, мы полезли в воду рубить и распутывать петли, а боцман тем временем, клацая зубами, рапортовал командиру, что случилось на шхуне.
…Косицын был на руле. Гуторов осматривал трос. В это время вода разбила стекло штурманской рубки. — Услышав звон, японцы стали ломиться на палубу. Гуторов подбежал к кубрику и укрепил дверцу веслом (задвижка была слабовата). И тут из какой-то щели, возможно из канатного ящика, — вылез «рыбак». Он успел рубануть трос ножом и кинулся боцману под ноги, а шхуну как раз положило на борт…
Что было с Косицыным, Гуторов не знал. Он выпил стакан спирта и, обвязавшись канатом, снова влез в воду.
Скучное дело. Мы очистили винт, но продолжали болтаться на месте: вал был согнут, муфта разболтана, мотор дышал, как затравленный, и «Смелый» не мог даже выгрести против ветра.
Мы превратились в буек, а шхуну уносило все дальше и дальше. Прожектор резал только мачты по клотик[39]. Они долго кланялись морю на все четыре стороны-маленькие, светлые травинки среди гневной воды — и наконец пропали из глаз.
Как мы провели ночь, вспоминать скучно. Скажу только, что, несмотря на десятибалльный[40] ветер, на палубе было довольно жарко, а в трюме, кроме моторной помпы, беспрерывно работали четыре ручные донки.
Море разворотило фальшборт от мостика до шпиля, смыло тузик и в довершение всего выдавило стекло у прожектора, сильно порезав осколками сигнальщика Сажина.
Когда рассвело, мы увидели изуродованный катер и злобную тускло-серую воду.
Захлебываясь сиреной, к нам подходил ледокол «Трувор». Колосков был мрачнее моря. (Если бы только можно было дохромать до порта самим!) Отвернувшись от «Трувора», он велел готовить буксир.
В тот день, сменив гребной вал и винт, мы снова вышли в море. Шторм утих. Горизонт был чист. Никто из рыбаков на сто миль к югу от Соболиного мыса не видел огней гибнущей шхуны.
Только на четвертые сутки мы узнали о грустной судьбе «Кобе-Мару».
II
— Товарищ командир! — крикнул Косицын.
Никто не ответил. Корпус шхуны гудел от ударов. На палубе, сливаясь с морем, шипела вода.
Он сложил руки рупором и крикнул еще раз в темноту, где вспыхивали на ветру гребни волн:
— Товарищ команди-ир!..
Он был один на мокрой палубе, освещенной только белизной пены. Желание услышать товарищей, увидеть хотя бы издали силуэт пограничного катера охватило его с удвоенной силой. Косицын продолжал кричать, поворачиваясь в разные стороны, так как потерял всякую ориентировку. Временами он делал паузы, чтобы перевести дыхание и прислушаться, но бесконечный низкий рев моря глушил посторонние звуки.
Внезапная вспышка света заставила Косицына обернуться… Справа на носу шхуны прыгал с волны на волну прожекторный луч. Свет прожектора, далекий, ослабленный водяной пылью, терпеливо нащупывал шхуну. И Косицыну, несмотря на холод и мокрый бушлат, сразу стало веселей и теплей. Широко море, а не пропадешь.
Он вернулся к штурвалу и попытался поставить шхуну носом к волне. Это не удалось. Лишенная хода, «Кобе-Мару» рыскала из стороны в сторону.
Между тем расстояние увеличивалось. Гребни стали беспокойней, острей. Прожектор захватывал только концы мачт. Видимо, «Смелый» не мог осилить волну. Сузив глаза, озябший Косицын силился разобрать сигнальные вспышки, мигавшие на клотике «Смелого». Они были отрывочны, почти бессвязны.