— Не понимаю, какие чувства говорят мне о тебе, доброе дитя, но знаю, что только ты одна привязываешь меня еще к жизни! — произнесла Мери и осыпала Лену поцелуями.
Рассказ несчастной девушки тронул неизвестного до глубины сердца, но, когда он увидел взаимные слезы и ласки двух невинных существ, в глазах его также заблистало чувство прекрасной души.
— Не много остается мне досказать, — продолжала Мери, успокоясь от волнений, внутренних горьким воспоминанием, — но эти несколько слов будут заключать в себе то время жизни, по которому можно предсказать человеку, счастие, или бедствие предназначены остальному его существованию!
Когда открылись глаза мои, я не поняла, что со мною сделалось, мне казалось, что рассудок мой помутился. Я не могла отдать себе отчета, что со мною было прежде. Я стала жалеть о той темноте, которой меня лишили. В сердце моем происходило какое-то неприятное, болезненное волнение. Прежде жила я ощущением, слышала и помнила звуки голоса отца и матери, осязала прикосновение их, и была счастлива! После разлуки с ними одно только чувство давало мне знать, что я лишилась их; но получив зрение, я вдвойне испытываю потерю свою!
Добрый незнакомец думал подарить меня светом, и дал мне новое средство чувствовать несчастия!
Не скоро привыкла я различать предметы, долго поверяла я зрение осязанием. Все окружающее меня мне не нравилось. Дом и люди, у которых я жила, были чужды для чувств моих. Все мысли мои были заняты желанием взглянуть на отца и мать. Напрасно спрашивала я про них. Мне не отвечали, как будто вопросы мои относились до какого-нибудь сна, который, как игра воображения, никем не мог быть истолкован.
Таким образом прошло несколько лет; мне минул уже 12-й год; вдруг неизвестный человек приехал к нам… Он с удивлением взглянул на меня; не знаю, что во мне так поразило его. В доме у нас он был как хозяин; при нем обращение со мною всех в доме переменилось: все старались предупреждать мои желания. Как будто имея на меня какое-то право, однажды сказал он, что я должна ехать с ним; я не могла противиться, потому что я не знала: кто я и кому принадлежу; я даже рада была удалению от людей, которых я не могла любить. Он избавил меня от них, я чувствовала к нему благодарность.
Мы поехали морем. Вступив на корабль, я предалась невольной грусти; все чувства мои старались припоминать прошедшее; я слышала тот же шум, те же отвратительные звуки голосов; все было мне уже знакомо, хотя я никогда еще не видала корабля; но на нем не было уже подле меня того существа, которое я называла своей матерью, и которого ласки были для меня так дороги и сладостны; я старалась уверить себя, что-то был сон; хотела представить себе образ матери, но старания мои были напрасны. Она, кажется, не имела на себе земного образа, не могла явиться взорам; но являлась мне в образе мысли, в образе сладостного чувства, которое родители мои называли любовью.
Мы приехали на остров, с которым и тебя познакомило несчастие. Покровитель мой… Эол… поручил меня своей престарелой матери, и уехал неизвестно куда.
Там нашла я это милое дитя. Эол ласкал и любил Лену, как дочь свою, но кто была её мать, это было тайною для меня; может быть, подобно мне, она лишилась ее на веки!.. Я желала заметить…
Внезапное колебание корабля, скрип и треск мачт прервал слова Мери.
— Сложи крылья! — раздался на палубе резкий голос кормчего.
— Волю левому перекосному!
— Перебой в право!
— Туго!
— Что это значит? — спросила Мери.
— Мери, Мери! Кто это сердится? — вскричала Лена, и прижалась к Мери.
— Верно выходят тучи, — сказал неизвестный. — Это предосторожности; нам опасаться нечего; я уверен, что корабли Эола пройдут безопасно и между Вельтонскими морскими вихрями.
Качка корабля увеличивалась более и более, удары и плеск валов, о плечи Альзамы, сливались с треском снастей и с громкими голосами матросов.
Слова неизвестного не успокоили Мери. Непривычка быть на море во время опасности, начинала на нее действовать: голова её кружилась, какое-то беспокойное чувство взволновало ее, невольный трепет пробежал по ней как холодная волна. Неизвестный замелил это, хотел успокоить ее, но вдруг корабельный вестовой вошел в каюту.
— Эол! — сказал он. — С юга тучи, будет гроза, по Миртовому морю нет пути; ветер несет к полуострову.
— Тем лучше, войди в какую-нибудь пристань! — отвечал мнимый Эол.
— Кормчий взял уже путь к острову Соколиному; я думаю, мы успеем еще долететь туда; и кстати, там есть наши!
— Идти по ветру!
— Воля твоя! До сих пор на этих берегах для нас пристани не было! — произнес вестовой корабля, и вышел вон.
Едва он удалился, неизвестный обратил внимание на Мери. Положение ее было ужасно: то забываясь, походила она на мрамор; то очнувшись и вспыхнув, с ужасом всматривалась она во все, как в пустынное отдаление, и отыскивала предмета, который бы мог обратить её внимание; то обняв плачущую Лену и устремив взоры на неизвестного, она уподоблялась безумной деве, влюбленной в образ Архангела.
Неизвестный сел подле нее; она склонила к нему на плечо голову, взглянула на него, прижала к груди, слезы заструились из очей; но вдруг, как будто на миг возвращенная к памяти, вскричала:
— Болезнь убивает меня! Вот дочь Эола! Кто бы ты ни был, замени ей отца! — Беспамятство прервало её слова.
Лена обнимала ее и плакала; неизвестный с жалостию смотрел на больную.
Вошедший кормчий был свидетелем всего; он слышал слова Мери. — Не умрет! — сказал он громко, — это душа знакомится с морем!
— В какую западню приказал ты ехать? — продолжал он, внимательно всматриваясь в лицо неизвестного.
— К берегам Пелопонесским — отвечал он.
Кормчий вымерял глазами мнимого Эола.
— Да есть ли там место для нас? — сказал он злобно. — Впрочем, для нашего брата всякий честный человек уступит угол, даст надежный приют, куда ни день не проникнет, ни громовая стрела не пролетит!.. Не хочешь ли в пристань Напольскую? Там уж я был гостем! В заклепах Кастронских ржа съела на мне связку цепей!
— Иди исполнять, что приказано! — сказал неизвестный, удерживаясь от гнева.
— Ступай сам править кормой, молодец! — хладнокровно отвечал кормчий. — Кажется, ты не в свое стадо попал!.. Не думаешь ли отдать его под волчий надзор? Нет, друг! Как хочешь свисти, а не попадешь в ветры! Тяжела ворона для соколиного полета!..
Неизвестный не дал кончить дерзких слов, обнаруживающих тайну, он бросился на кормчего и схватил его за грудь.
— Товарищи! — вскричал кормчий резким голосом; но голос его слился с шумом бури, с треском снастей и с воем ветров.
На палубе все готовились встретить бурю. Туча, как чёрная полночь, покрыла уже все небо; только на северо-западе видна еще была светлая полоса, как трещина в стене мрачной темницы; но и она уже исчезла подобно погибающей надежде.
Нельзя было отличить моря от неба; только перед раскатом грома, в мгновение полета молнии, заметно было, что морские черные валы, оттеняемые струями пены, поднимаются как горы, а черные тучи, волнуясь, несутся от юга к северу.
Вой ветра, падение волн и перекаты грома заглушали голоса отчаянных пловцов; но они не в первый уже раз недели пламенное небо и разъяренное море.
— Что-то скажет теперь наша старая Суратская Нимфа? Кряхтит!
— Не чудо, ей скоро минет сто лет!
— За то не даром ей прозванье вековая; ребра из Телиму, а одежда из нетленного Наньму.
— Эге! ломит становую!
— Где ж кормчий?
— Чорт его знает!
— Кажется пошел спросить у Эола, куда плыть.
— Время спрашивать воли начальства; теперь, но всем грозная воля бури.
— И то правда: в царстве небесном да в беде — все равны!
— Слышишь, как бранится! Только не приведи Владычица, чтобы она съездила своей огненной плеткой по нашим ребрам! — прожжёт кожу проклятая, засмолит волоса!
— Да что ж, шутит с нами кормчий?
— Да и Эола как будто нет на корабле?
— Ломит, ломит и прочь тряпки! Прочь крылья! — раздалось вдруг несколько голосов на палубе. Порыв вихря взнес корабль на огромный вал, как на скалу, и, сбросил оттуда в бездну. Как будто со Скардонского порога упали яростные воды на палубу Альзамы, и матросы онемели.
— Народы! — раздался повелительный голос.
— Ветры! — повторил тот же голос.
— Кажется, голос Эола. Пойдем, здесь делать теперь нечего, работа кончена.
Несколько человек бросились в каюту. Там Мери лежала без чувств, на шее её повисла маленькая Лена. Кормчий плавал на полу в крови, а мнимый Эол, показывая на него рукою, сказал к вошедшим:
— Не хотел повиноваться! Бросьте; его в море, там он будет волен!
Молчаливо и быстро как цейлонский тигр, который бросается на свою жертву и влечет ее в логовище, пираты схватили труп кормчего и повлекли на палубу. Там дали они свободу и языку и чувствам своим, которые пробудил в них неожиданный конец кормчего и ужас бури, угрожающей общей гибелью.
В мраке тучи вспыхнула молния; громовая стрела пронеслась над Альзамой и осветила страшное лицо покойника.
— Вот он, наша зеница! Только его и видели!
— Прощай, друг! Упился смертию, опохмелится на том свете!
— Прощай, приятель! В широком море, не в могиле — велик простор!
— Ступай, брат, восвояси, будь здоров! Вечная память, вечная память, вечная память!
— Ну, дорогу, товарищи.
С сими словами альзамцы раскачали кормчего и хотели перебросить чрез обвод корабля, но налетевший вал ударил в корабль, волна хлынула, окатила всех, и выбила покойника из рук; он грянулся о помост.
— Море не принимает!
— Не легок!
— Ну, еще!..
— Раз, два, три! Ага!.. Теперь пошел на всех парусах!
— Где-то ему будет пристань?
— В какую ни попадет, везде один прием!
Долго стояли еще они, придерживаясь за палубный обвод; когда вспыхивала молния, всматривались они в пенистые валы, чтоб взглянуть еще раз на труп кормчего, в белой одежде, облитый кровью и перепоясанный красною шалью.
Не веря чужим предрассудкам, не молясь, и не считая покойника жертвой принесенною разъяренному морю для спасения жизни всех прочих, они однако же удивились, заметив, что море стало утихать, а на востоке небо отделилось от моря.
— Смотрите! — вскричал один из них, — не даром море не хотело принять его: налег на море… и притихло! Ай, друг!
— Чу, идет!
Мнимый Эол показался на палубе.
— Опасность, кажется, прошла? — спросил он громко. — Кто из вас может заступить место кормчего?
— Только один и был у нас на помощь ему, вот он!
— Кормой править, пожалуй, а звезд считать не умею! — отозвался тот, на которого показали.
— Мы обойдемся без звезд, берег близко. Готовьте паруса! В первой пристани я найду, кем заменить кормчего.
— Сбудешь с рук голову, другую не скоро наживёшь! — говорили шепотом между собою альзамцы.
Прояснившееся с востока небо осветило отдаленный остров, лежавший прямо на север. Корабельщики всматривались в берег, который был виден.
— Это, кажется, Георгий, нижняя островская караульня!
— Ну, здесь молча не пройдешь!
— Выбирай, что честнее: или схватку на чья взяла, или прячь железо и свинец под спуд, да под пестрым флагом объявляй себя торгашом!
— Оружие под спуд и выкинуть купеческий флаг! — сказал неизвестный, вслушавшись в слова корабельщиков.
Все с неудовольствием посмотрели друг на друга.
— Начальник! — сказал один из матросов, — чтоб наша Нимфа нас не выдала; она не похожа на купеческое судно. Не лучше ли пройти мимо, или наплевать в глаза Босфоранским морякам: двадцать четыре ядра закачены в дуло пусть просвистят им в уши, если вздумают запрашивать: кто и откуда!
— Что приказано, то исполнять! — отвечал он, и сошел с палубы.
— Этого с нами не случалось прежде: Омут не водит дружбы с домовым и с лешим.
— Чего доброго, пожалуй еще потребуют за проезд платы.
— В моем кошеле, кроме железной полосы ничего нет!
— Если пристанут, то и пущу в ход свинцовую монету!
Так толковали между собой отчаянные альзамцы, нехотя сдвигая орудия, скрывая заслонами корабельные амбразуры, и снося орудия под спуд.
Между тем Альзама, на легких, медленно приближалась к острову. Выставленный боковой парус стал склонять ее в сторону, по направлению к острову Зее. Пираты хотели лучше пройти остров Георгий мимо, нежели назвать себя купцами. Но покушение их было уже поздно: с острова заметили Альзаму, и военный полет плыл к ней на встречу.
С полета подали знак для переговоров выстрелом.
— Выставьте купеческий, да отвечайте!
Громкий выстрел из орудия потряс Альзаму; ядро просвистело и впилось в полет, высланный с острова.
— Ну, чорт его дери, улетело! Я и забыл, что орудие заряжено на бой! Холостыми сроду не стрелял, даром пороху не жег! — сказал стрелец.
Островской сторожевой полет принял выстрел за вызов. Тремя выстрелами отвечал он; с острова двинулся военный корабль ему на помощь.
— Ну, заварилась! — вскричал палубный. — Выдвигай орудия! Доставай клад из-под спуда! Да якорь в море! Крепче стоит, вольнее рукам!
Между тем как альзамцы распоряжались по обычаю, сообразно с обстоятельствами, неизвестный возвратился в каюту. Мери уже очувствовалась, припадок прошел; она была спокойна. Лена, не зная, как выразить свою радость, ласкала ее и обнимала.
— Мери, скоро будем мы под надежным кровом — сказал неизвестный, — где ограждено спокойствие каждого любовью и честью; там я поручусь, за счастие Мери, если воля её рассудка сильнее, навыка к ложной причине слез, и если, в память отцу и матери, она хочет исполнить желание их, чтобы Мери была счастлива.
— Если счастие одно для всех, то я исполню их волю; если ночная птица может любить день, я буду счастлива! — отвечала Мери.
— Мери, — сказал неизвестный, — привычки и наклонности человека есть приобретение, сделанное им в продолжении жизни; кто ж запретит ему сбросить с себя эту ношу, если она тяготит его и лишает спокойствия.
— И память есть приобретение; но эту ношу не сбросить с себя!
— В памяти, как в зеркале, отражаются те предметы, на которые оно наведено. Отклони его от ложной цели.
Вдруг раздался выстрел.
— Мы вступили в пристань!
Новый выстрел с корабля потряс стены его; в след за сим еще несколько выстрелов; слышно было, как ядра гудели в воздухе.
Неизвестный остановился в недоумении.
— Что это значит? — спросила беспокойно Мери.
— Боюсь! — закричала маленькая Лена.
Шум, стук и всеобщее движение на Альзаме заглушилось громом новых выстрелов с корабля.
— Это встреча с каким-нибудь из моих кораблей! Тем лучше!.. Если счастие будет благоприятствовать, то мы спасены. Будь спокойна, Мери!
Он хотел идти, но Мери удержала его за руку.
— Помни, что ты не Эол! — вскричала она.
— Я очень помню, кто я! — отвечал он, сорвал со стены пистолет и палаш, и выбежал на палубу.
Там уже царствовал беспорядок.
— Ну! Кончено! — кричали несколько голосов на Альзаме, — последнюю надежду вашу перебило ядром!
— Не подарим же жизни своей!
— Готовь багры! Бросай лапы! Притягивай воротом!
И вот, корабли царские сцепились с Альзамой. Как львы бросились альзамцы на неприятелей, битва загорелась. Неизвестный, в толпе сражающихся не наносил удары, но только отражал их. Он подобен был Ясону, выброшенному на берет Делиона, принятому в мраке ночи за врага, и сражающемуся с союзником своим, для того только, чтоб не наменять закону чести, который повелевал скрывать свое имя во время битвы.
Но он уже утомился; царские воины окружили его.
— Друзья! — вскричал один альзамец. — Сюда! На помощь начальнику!
Несколько человек бросились на воинов и отбили его; но пуля впилась в неизвестного и он упал.
Альзамцы дрались как непобедимые; но число превозмогло: большая часть из них была уже перебита, несколько человек раненых должны были отдаться в плен.