— Мое имя — Арман, сударь, и зовусь я господином де Брео.
— Ну так, господин де Брео, меня зовут господин Ле Варлон де Вериньи, я стряпчий при Большом Совете и бедный грешник.
И г-н Ле Варлон де Вериньи открыл черепаховую табакерку, взял щепотку табаку и, положив ее в широкую ноздрю, весело хлопнул по плечу г-на де Брео, словно беря его в свое владение с понимающим видом человека, взявшегося за дело.
Они обогнули замок и дошли до конюшен, перед которыми было выстроено в ряд множество карет. Карета г-на Ле Варлона де Вериньи, внутри обитая шелком огненного цвета, была запряжена лошадьми в яблоках. Перед тем как сесть в нее, г-н де Брео, извинившись, сказал, что ему нужно зайти в свою комнату отдать кое-какие распоряжения слуге.
Он вошел в замок. Там все спали. Г-н де Брео прошел через обширный зал, где было еще не убрано со стола. Фрукты, рассыпавшиеся из корзин, лежали рядом с недопитыми стаканами. Пчелы, залетевшие через открытые окна, ползали и жужжали. Уткнувшись носом в тарелку, г-н де Преньелэ храпел на стуле. Это был жирный, хромой человечек небольшого роста. Г-н де Брео посмотрел на него с любопытством. Он руководил осадами и переходами, а теперь в его ведении был распорядок трапез и балетов. Вместо полета бомб он наблюдал теперь в небе фейерверки г-на Конджери, миланца. Г-н де Брео оставил г-на де Преньелэ храпеть сколько ему угодно и поднялся по лестнице.
Идя по коридору, он смотрел на карточки у закрытых дверей с именами гостей, занимавших отведенные г-ном де Преньелэ для них комнаты. Так он прошел и мимо запертого помещения г-жи де Блион. Прекрасная нимфа, вероятно, вкушала покой после грациозной усталости от танцев. Г-н де Брео тихонько вздохнул при этой мысли. Он не останавливаясь проследовал мимо дверей г-на маршала де Серпьера, но с удивлением заметил, что вход в жилище г-жи де Тронкуа открыт настежь и на квадратном матраце спит мертвым сном г-н де Тронкуа, не снявший даже нарядного костюма рогатого сильвана. Идя дальше, он встретился со скользившей вдоль стены дамой, в которой он узнал г-жу де Тронкуа. Ей самой, казалось, было неприятно, что ее застали на заре бродящей по закоулкам, по которым г-н де Брео продолжал свой путь. Он дошел до дверей г-на Флоро де Беркайэ и тихонько поднял щеколду.
Комната была залита солнцем, и поперек кровати спал г-н де Беркайэ, совсем голый и весь золотистый от света, оттенявшего его рыжие волосы на теле. В комнате стоял запах стойла и козла. Что касается до служанки, она, наверное, уже улизнула. Г-н де Брео нашел свой плащ, отдал распоряжение лакею и снова спустился к г-ну Ле Варлону де Вериньи, ожидавшему его у кареты.
Он уже сел в нее и пригласил г-на де Брео занять место около него.
— Пожалуйте, сударь, и поедемте. По дороге я знаю одного священника; воспользуюсь им, чтобы получить отпущение грехов, и закажу несколько обеден за успешное ваше обращение. Я ведь твердо надеюсь привести вас туда, сударь, куда все равно придется прийти, как бы остроумны вы ни были и каким бы вольнодумцем сами себя ни считали.
И г-н Ле Варлон де Вериньи фамильярно похлопал своего нового друга по плечу.
Кучер тронул кнутом по крупам в яблоках своих лошадей. Карета качнулась и выехала за золоченую решетку, служившую воротами Вердюрону. Г-н Ле Варлон де Вериньи вытянул ноги, поправил парик и, взяв сливу из корзинки, которую он поставил перед собой на скамейку, чтобы освежаться во время дороги, положил ее целиком в рот. Сочная слюна показалась у него на губах. Потом он поднял руку, чтобы привлечь внимание.
Г-н де Брео в свою очередь выбрал сливу в корзинке. Он осторожно держал ее двумя пальцами. Казалось, она была из нагретого агата. Он вонзил в нее ноготь…
— Бог, сударь… — произнес г-н Ле Варлон де Вериньи и через опущенное стекло дверцы выплюнул косточку, которая на солнце казалась совсем золотой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
КАКИМ ОБРАЗОМ Г-Н ДЕ БРЕО ЗАВЯЗАЛ ЗНАКОМСТВО С Г-НОМ ФЛОРО ДЕ БЕРКАЙЭ
Если с г-ном Ле Варлоном де Вериньи г-н де Брео встретился при обстоятельствах довольно исключительных, условия, при которых несколько месяцев тому назад он завязал знакомство с г-ном Флоро де Беркайэ, тоже представляли некоторые особенности.
Ежегодно при наступлении весны г-н Флоро де Беркайэ впадал в дурное расположение духа, которое живо обращалось бы в черную меланхолию, если бы он не прибегал к лекарству, которое он не опускал случая применять, как только чувствовал в нем потребность. Итак, в одно прекрасное утро г-н Флоро де Беркайэ задул свечу, надел шляпу, положил ключ под сенник и вышел на улицу. Как только он вышел, он начал шумно вдыхать воздух, громко ступать по мостовой и, совсем развеселившись, поднял свою козлиную морду, чтобы посмотреть снизу на узкое и высокое окно чердака, где он в течение стольких ночей — на плечах рубище, под ногами солома — мучился за маленьким некрашеным столом, закапанным чернилами, прибирая точные рифмы, приятно звучащие, или составляя выдумки, могущие быть занятными для зрителя. И те и другие в смысле награды доставили ему как похвалы, лестные для его тщеславного сердца, так и кое-какие кошельки, наполненные золотыми, что позволяло ему поддерживать свой гений.
Талант свой он применял то к оде, то к сонету, к мадригалу, эпиграмме и балету. Однако ему было несколько затруднительно приспособляться к господствующему вкусу, требующему, чтобы все было одинаково очищено, представляло новые и возвышенные мысли, куда не входило бы ничего избитого и вульгарного. Г-н де Беркайэ часто говаривал, что ремесло это не легко и что заниматься им следовало бы со всеми удобствами, сидя на хороших пуховых подушках, а не торчать на соломенном стуле, который только протирает штаны да колет и царапает ягодицы.
Бедность представлялась ему довольно плохим условием, чтобы производить превосходные вещи, которых ожидают от поэтов, и нетопленое логовище казалось ему неподходящим местом, чтобы собирать туда богов и богинь и приглашать мифологических героев за тем, чтобы из их приключений извлечь картины для танцев или аллегорических изображений. Кроме того, эти знаменитые личности долго ломаются, раньше чем согласятся навестить кого-нибудь, у кого для их приема есть только край сенника и в чьей берлоге вместо лавров, вокруг чела они найдут только вязаный колпак, надвинутый от холода на уши и затылок.
Если бы еще г-н Флоро де Беркайэ мог письменно изложить то, что обычно приходило ему в голову, это помогло бы делу. У него был известный вкус к смешной пародии, и он мог бы отличиться в этом роде искусства, но по несчастной случайности, которую он немало оплакивал, мода на такие произведения прошла, а прежде не знала границ. Грубые шутки, которыми прежде развлекалось лучшее общество, теперь не были занятны для самого заурядного. Требовалось благородство, пышность и галантность. Больше не выносили веселых грубостей, от здоровой откровенности которых до колик смеялись добрые люди и в которых находило удовольствие даже изысканное общество. Теперь эта грязь и шутовство занимали только челядь. И г-н Флоро де Беркайэ очень жалел о последствиях этой утонченности, потому что чувствовал в себе что-то шутливое и насмешливое, что приходилось ему, в силу того, что он называл бедствием своего времени, хранить для себя. Для пропитания он принужден был пользоваться талантом, ему не свойственным. Тем не менее, он старался бодро переносить эти затруднения и придавать своим произведениям учтивость и возможную пристойность, чтобы снискать одобрение знатоков.
Маркиза де Преньелэ, покровительствовавшая г-ну Флоро де Беркайэ, была непреклонна на этот счет. Низкое или тривиальное слово жестоко ее оскорбляло, так что г-н де Беркайэ тщательно воздерживался от них в ее присутствии. Ему достаточных трудов стоило заставить ее переносить уже его наружность, в которой не было ничего возвышенного, и козлиный запах. Чтобы найти в последнем сходство с баснословными фавнами и сильванами, фигурирующими в его балетах, понадобилась вся мифология его стихов. К счастью, маркиз де Преньелэ был покладистее своей жены, принадлежа к тому времени, когда людей веселило то, что теперь навлекало на себя порицание и о чем он сохранил воспоминания молодости. Иногда г-н Флоро де Беркайэ на ухо в уголках говорил ему такие шуточки, за которое его тотчас же выставили бы из кабинета, где госпожа де Преньедэ возглавляла кружок светлых умов и порядочных людей.
Г-н Флоро де Беркайэ вознаграждал себя за эти стесненья, посещая таверны и кабачки. Музу свою он оставлял за дверями, перед тем как входить, и попадал в компанию, где он мог быть нараспашку. От вина языки развязывались. Вольности, изгнанные модой из книг, там находили себе приют. Г-н Флоро де Беркайэ разливался там такими речами, которых ни в каком другом месте он бы себе не позволил, равно как и пить так неумеренно, что он неукоснительно делал в подобных случаях. Опьянение г-на де Беркайэ было опасно. Его натура высказывалась во всей своей естественности, а известно, что не всегда мы представляем из себя в точности то, чем казаться заставляют нас обычаи и хорошее общество. Можно это было наблюдать на примере г-на де Беркайэ во время его беспутства: тогда он оказывался затейником и любителем сальности. Кстати сказать, не он один вел себя таким образом: и сам князь де Тюин не брезговал принимать участие в этих кабацких забавах, где его дерзости и кощунство не уступали в цинизме и грязи ничему, что говорилось вокруг него самого рискованного, а господа эти в своих выражениях не стеснялись. И г-н де Беркайэ не ронял себя на этих пирушках. Облокотившись на стол, он вел себя барином, поглощал пищу, курил из длинной глиняной трубки вонючий табак и щипал служанок.
Действительно, они наравне с пьянством и курением служили одним из утешений для г-на Флоро де Беркайэ в жизненных невзгодах и превратностях судьбы. Хотя ему было уже за сорок, у него сохранилась телесная крепость и довольно пылкий темперамент, о чем свидетельствовали румянец в лице, живой взгляд и рыжие волосы на теле. Эти наружные признаки вполне оправдывались при испытании. К тому же в этом отношении г-н де Беркайэ был мудрецом на свой лад. Он не предъявлял никаких особых требований, кроме необходимых для удовлетворения его наклонности. Для этого достаточно было женского тела, независимо от его цвета и пропорции, лишь бы оно охотно отдавалось. Г-н де Беркайэ не любил затруднений и сопротивлений. По его словам, то, что он собирался делать, настолько естественно, что не заслуживает особенного труда, и, кроме того, нет необходимости заниматься выбором, если в общем то, что попадается под руку, вполне равноценно тому, что с превеликим трудом отыскивали бы за тридевять земель. Так что г-н Флоро де Беркайэ не утруждал себя и довольствовался тем, что попадалось под руку. А рука его, как служанки скоро замечали, была смела и проворна.
Говорил он также для собственного оправдания, что так как любовь есть потребность, как и всякая другая, то служанки, назначение которых в том и состоит, чтобы следить за потребностями, которые мы можем иметь, отлично могут удовлетворять и эту. Он добавлял, что, в силу своего ремесла, они как раз к этому наиболее приспособлены. Усталость, сопряженная с ним, требует выносливости и услужливости. Так что всегда есть возможность среди прислуживающих девиц встретить крепких, которые в конце концов будут очень рады, окончив работу, которой они добывают себе пропитание, найти другую для разнообразия. Обратите внимание еще и на то, что, по большей части простушки, они отлично подходят к подобному занятию, делая его здоровым и приятным своей непосредственностью, которая существует только у простонародья, откуда и они происходят. Что за важность, если у них деревенский говор, раз дело идет не о речах или комплиментах, а о работе всего тела, приводящей к обоюдному наслаждению, место действия для которого безразлично и которое можно вкушать с одинаковым успехом на холстине сенника и на самом тонком, отлично выстиранном белье!
Эти мудрые соображения не позволяли г-ну Флоро де Беркайэ направлять свое желание на более высокую цель. Он выставлял на вид, что дамы, пожелавшие наставить рога мужьям, легко могли бы жаловаться на его козлиный запах, тем более, нужно сознаться, — заканчивал он шутливо, — что подобного рода упражнения усиливают в человеке его естественные выделения и это может обеспокоить жеманниц, меж тем как добрые девушки, привыкшие убирать постель и выносить помои, не будут на это обращать внимание.
Двойное это занятие — юбками и кабачком — поддерживало обычно г-на Флоро де Беркайэ в довольно хорошем настроении, особенно в те дни, когда ему за столом легко удавалось найти образ для сонета, острую мысль для эпиграммы, новые фигуры для балета. Тем не менее, в известное время года он делался печален и впадал в странное расслабление. Чернила сохли в его чернильнице, трубка гасла. Когда его собутыльники по пятницам затевали яичницу с салом, приправляя ее отборным богохульством и изысканным сквернословием, он оставался молчаливым в своем углу, не удостаивая бутылки ни одним взглядом, не делая попытки пощупать служанку. В это состояние он приходил при первых весенних днях, как только от солнца подсохнет парижская грязь, зазеленеют деревья на Кур-ла-Рен или на Королевской площади и наново зацветут беседочки в загородных кабачках. С началом всего этого г-н Флоро де Беркайэ мрачнел все более и более, пока не наступал день, когда он уже не мог дольше выдерживать. Он спускался из своей берлоги, заперев дверь и положив ключ под сенник, чтобы отправиться за город, — потому что ежегодно за город убегал в это время г-н Флоро де Беркайэ.
Для этой прогулки г-н де Беркайэ, не заботящийся вообще о своем туалете, вынимал из шкафа что там было лучшего. Он надевал самую тонкую рубашку, самое чистое платье, на голову самый густой парик. Одевшись таким образом, он с зарей отправлялся в путь. Только что он проходил заставы и выходил из Парижа, как принимался напевать на самый нелепый мотив свои сочинения, состоящие из набора бессвязных слов, но которые заставляли его смеяться всю дорогу. Г-н де Беркайэ развлекался по пути, выделывал тысячи дурачеств, так что многие оборачивались посмотреть на прохожего, который то прыгал, то скакал, то шел размеренным шагом. Иногда г-н де Беркайэ останавливался и долго лежал во рву или на луговой траве, потом внезапно перелезал через изгородь, обнимал ствол дерева, пускал блинчики по болотным лужам. Так что ему нужно было много дней употребить, чтобы вдоль Сены дойти до Фонтенебло и добраться до хижины, где была харчевня, называемая Вальван. В какое бы время дня он туда ни приходил, он прежде всего требовал постель и кувшин с вином. Опорожнив его, он ложился и спал, покуда не просыпался сам. Если было темно, он снова засыпал до следующей зари.
Встав с петухами, г-н Флоро де Беркайэ тщательно одевался и спускался с лестницы. Сена, вся серебряная, протекала вдоль леса, отражавшегося отчасти в воде. Г-н де Беркайэ кликал перевозчика. Тяжелая лодка пересекала течение наискось и приставала к противоположному берегу. Перевозчик с удивлением смотрел, как господин, сидевший спокойно на скамейке, соскочив на берег, бросается плашмя на землю, словно желая ее поцеловать, и, поднявшись, отвешивает низкий поклон деревьям, после чего скрывается под их кров. Таким способом г-н де Беркайэ выражал свое почтение природе и объединялся с безмолвием, чтобы освежить ощущение нашей человеческой сущности.
Г-н де Беркайэ не думал, чтобы наша душа отличалась от нашего тела и имела более длительное существование. Совокупность наших атомов — только одна из случайностей обширной вселенной. Мы в достаточной мере подобны окружающим нас вещам, как бы мы себя ни дурачили на этот счет. Это именно и объяснял г-н Флоро де Беркайэ г-ну де Брео, сидящему насупротив него за одним столом в маленьком трактирчике, где они только что встретились и впервые вступили в разговор.
— Не странно ли, сударь, — говорил г-н Флоро де Беркайэ, вытирая локти и коленки, зазеленные травой, по которой он целый день валялся, — всю жизнь рассматривать природу только в тех формах, которые наложил на нее человек, и в том виде, который он ей придал, когда у нее столько других образов, которыми она обязана самой себе? Конечно, улицы, экипажи, дома — зрелище приятное, но оно нас заставляет считать человека не за то, что он есть на самом деле. Не заключается ли в этом известная опасность, и не находимся ли мы в странном заблуждении, принимая состояние, в котором человек живет, за наиболее ему свойственное и за точный показатель его способностей? Оно наталкивает нас на мысль, что в человеке кроме того, что он смертен и разделяет общую судьбу существ, есть еще нечто бессмертное, откуда проистекает, сударь, гордость, от которой ему следует освободиться. Многие светлые умы, к счастью, сумели стать выше этого предрассудка и покорно признали, что в нас нет ничего, чего бы не было в окружающем, и что, по правде сказать, мы — только разновидность материи. Надеюсь, общество таких господ доставило бы вам удовольствие. Ваши рассуждения доказали мне, что вы наш единомышленник в главнейшем пункте, и я очень рад этому, сударь, потому что ваша наружность с первого же взгляда внушила мне невыразимое уважение.