Вечером третьего дня, Камерон лежал на подушках, разговаривая как обычно, но чувствовалось, что ему стало трудно говорить и поворачивать голову. Роурк слушал и старался не показать, что понимает, что происходит в ужасные паузы между словами Камерона.
Камерон рассуждал о будущем строительных материалов.
– Следи за промышленностью легких металлов, Говард… Через несколько… лет… ты увидишь, что они будут делать потрясающие вещи… Следи за производством пластмасс… это совершенно новая эра… в строительстве… Они дадут возможность… получить новые формы… ты должен… постараться развить все их возможности…
Через некоторое время он остановился и некоторое время лежал с закрытыми глазами. Потом Роурк внезапно услышал его шёпот:
– Гейл Вайнэнд…
Роурк наклонился ниже, и, пораженный, услышал:
– Из всех людей сейчас… я ненавижу только Гейла Вайнэнда… Нет, я никогда его не видел… Но он олицетворяет для меня все омерзительное, что… есть на свете… всю невыносимую вульгарность… Именно против него ты должен бороться, Говард.
Затем он недолго замолчал. Когда он снова открыл глаза, на его лице была улыбка. Он сказал:
– Я знаю, что происходит сейчас у тебя в конторе. – Роурк никогда не говорил ему об этом. – Нет, не отрицай… ничего не говори… я знаю. Но это ничего… не бойся… Ты помнишь тот день, когда я пытался тебя уволить?… Забудь, что я сказал тебе тогда… Не бойся… Моя жизнь была прожита не зря…
Голос изменил ему. Он лежал молча и спокойно смотрел на Роурка. Через полчаса он умер.
Китинг часто встречался с Кэтрин. И не менее часто с Доминикой.
Доминика внимательно наблюдала за ним. Он вполне устраивал её в качестве спутника на случай незанятого вечера.
Временами Китинг забывал о том, что она – дочь Франкона. Он забыл все первоначальные причины, по которым он хотел с ней познакомиться. Сейчас ему не нужна была её помощь в продвижении. Он просто хотел её. Одно её присутствие вызывало у него желание овладеть ею. Но в то же время он чувствовал себя с ней беспомощным. Он не мог допустить мысли, что женщина может быть к нему равнодушной. Но он не был уверен даже в её безразличии. Он выжидал, он старался предугадать её настроение и вести себя с ней так, как ей хочется. Но все его догадки оставались без ответа.
Однажды на балу он попробовал во время танца прижать её сильнее, чем обычно. Он знал, что она заметила это и поняла. Но она не отстранилась. Она смотрела на него неподвижным взглядом, словно ожидая чего-то. Надевая на нее шубу, он провел рукой по её оголенному плечу. И снова она не отстранилась. Она ждала. Они вместе пошли к такси.
В такси она сидела молча. Прежде она никогда не считала его присутствие настолько значительным, чтобы молчать. Она сидела, положив ногу на ногу, плотно завернувшись в шубу. Её длинные пальцы отбивали на колене ей одной слышный ритм. Он подвинулся к ней и обнял её. Она не сопротивлялась, только пальцы её замерли. Он прижался губами к её волосам. Это не был поцелуй. Просто его губы в течение долгого времени как бы отдыхали на её волосах, как бы найдя свое успокоение.
Когда такси остановилось, он прошептал:
– Доминика… разрешите мне подняться к вам… только на несколько минут…
– Да, – ответила она. Это слово было безжизненным, ровным, безличным. В нем не звучало приглашения. Но раньше она никогда ему не позволяла этого. Он следовал за ней. Сердце у него стучало.
Когда она вошла в квартиру, была какая-то доля секунды, когда она остановилась в ожидании. Он глядел на неё беспомощно, в смятении от счастья. Он заметил паузу только тогда, когда она уже двигалась по направлению к гостиной. Он бросился к ней:
– Доминика… Доминика… Как ты хороша… Я люблю тебя. Не смейся надо мной, пожалуйста, не смейся! Жизнь… Всю мою жизнь… Все, что ты только пожелаешь… Доминика, я люблю тебя…
Он покрыл поцелуями её лицо. Она сидела неподвижно, как неживая. он с силой поцеловал её в губы. Но тут же выпустил её из объятий и в ужасе отшатнулся. Это нельзя было назвать поцелуем. Он держал в своих объятиях не женщину. Она не ответила на его поцелуй. Она не попыталась обнять его. Это не было отвращением – он бы понял. Он мог бы держать её в своих объятиях вечность или тут же отпустить, поцеловать еще раз или даже позволить себе большее – её тело просто не заметит этого. Она смотрела на него, мимо него. Она видела, что с пепельницы упал окурок, протянула руку, взяла окурок и положила его обратно в пепельницу.
– Доминика, – прошептал он. – разве ты не хотела, чтобы я тебя поцеловал?
– Хотела. – Она не смеялась над ним. Она отвечала просто и беспомощно.
– Разве тебя никто раньше не целовал?
– Целовали. Много раз.
– И ты всегда так реагируешь?
– Всегда. Именно так.
– Почему же ты хотела, чтобы я тебя поцеловал?
– Я хотела попробовать.
– Ты бесчувственная, Доминика.
– Мне кажется, что я одна из тех женщин, которых мужчины называют холодными. Прости меня, Питер. У тебя нет соперников, но это распространяется и на тебя. Разочарование, милый?
– Ты… это придет… когда-нибудь…
– Я уже не так молода, Питер. Двадцать пять лет. Наверно, это очень хорошо, спать с мужчиной. Мне бы хотелось хотеть этого. Мне бы даже хотелось стать распутной женщиной. Эмоционально я готова к этому, но практически…
– Доминика, неужели ты никогда не была влюблена? Ну хоть немного?
– Нет. Я честно старалась влюбиться в тебя. С тобой у меня было бы все спокойно. Но видишь? Я ничего не чувствую. Я не чувствую никакой разницы между тобой, Альвой Скарретом или Хейером.
Он встал. Ему не хотелось смотреть на неё. Он забыл о своей страсти к ней и о её красоте. Он помнил только, что она дочь Франкона.
– Доминика, ты выйдешь за меня замуж?
Он знал, что должен сказать это сейчас, потому что позже он уже никогда не сможет произнести этих слов. Его чувства к ней уже не имели никакого значения, он не мог позволить им помешать его будущей карьере. А его чувство к ней сейчас граничило с ненавистью.
– Ты говоришь это серьезно? – спросила она.
Он повернулся к ней. Он говорил легко и быстро. Он лгал сейчас, и он знал это. Поэтому ему было легко.
– Я люблю тебя, Доминика. Я без ума от тебя. Дай мне шанс. Если у тебя никого нет другого, то почему бы и нет? Ты научишься любить меня, потому что я понимаю тебя. Я буду терпелив. Я сделаю тебя счастливой.
От неожиданности она вздрогнула, а потом от души рассмеялась. Она смеялась, откинув назад голову, и это было еще более оскорбительно для него, чем если бы она смеялась горько или издевательски. Ей было просто весело.
Затем она внимательно посмотрела на него и очень серьезно сказала:
– Питер, если я когда-нибудь захочу наказать себя за что-нибудь ужасное, если я захочу наказать себя самым отвратительным способом, я выйду за тебя замуж. – И добавила: – Считай это обещанием.
– Я буду ждать тебя, что бы тобой ни руководило.
Она улыбнулась ему своей холодной веселой улыбкой, которая всегда наводила на него ужас.
– Право, Питер, ты не должен делать этого. Ты и так станешь компаньоном отца. А мы навсегда останемся хорошими друзьями. А теперь тебе пора домой. И не забудь, что ты пригласил меня на ипподром в среду. Спокойной ночи, Питер.
Питер возвращался домой в такой ярости, что если бы кто-нибудь предложил ему сейчас всю фирму «Франкон и Хейер» при условии, что он женится на Доминике, он бы отказался. Но в то же время он знал и ненавидел себя за это – что он не отказался бы, если бы это было предложено ему на следующее утро.
После смерти Хейера Китинг стал компаньоном Гая Франкона. Одновременно с этим пришла к нему и слава лучшего молодого архитектора Америки – он победил в конкурсе на лучший проект Космо Слотник Билдинг. О нем писали все газеты. Репортеры следовали за ним по пятам.
Однажды он встретил Доминику. Она холодно поздравила его с победой, но её колонка была единственной, где ни словом не упоминалось о конкурсе.
– Я еду в Коннектикут. У отца там дом, и я буду все лето жить в нем одна. Нет, Питер, ты не можешь приехать ко мне. Ни разу. Я специально еду туда, чтобы никого не видеть.
Питер был разочарован, но это не испортило ему его праздничного настроения. Он уже не боялся Доминики. Он был уверен, что когда она вернется осенью, он сможет заставить её изменить свое отношение к нему.
Только одна мысль отравляла ему радость. Он старался выбросить её из головы, но тщетно. Наконец, решив раз и навсегда покончить с этим, он позвонил Роурку.
Роурк сидел в своей конторе около безмолвного телефона, ожидая звонка по поводу его проекта Манхэттен Бэнк Билдинг.
Он уже несколько месяцев не платил за контору. За квартиру тоже не было уплачено. Телефон каждую минуту могли отключить, так как и за него он давно не платил.
Вейдлер до сих пор не дал ответа. Правление компании не могло придти к единодушному решению. Роурк ждал.
В это время и пришел к нему Китинг. В своем бежевом весеннем пальто нараспашку он выглядел очень нарядным.
– Что случилось, Говард? Ты выглядишь просто ужасно. Надеюсь, ты не переутомлен? Не переработал?
– Нет. Поздравляю тебя.
– Спасибо. Послушай, Говард, ну когда ты спустишься на землю? Почему бы тебе не начать работать, как все? Когда ты перестанешь быть идиотом? – Ему хотелось показать, что он не боится Роурка. И никогда больше не будет бояться. И его понесло. Он уже не мог остановиться.
– Как ты собираешься жить с людьми? Существуют только два способа – либо ты с ними, либо ты против них. Но ты, кажется, не делаешь ни того, ни другого.
– Ты прав.
– Но ведь люди тебя не хотят! Они не хотят тебя! Ты не боишься этого?
– Нет.
– Но ты уже год не работаешь. И не будешь. Кто даст тебе работу? У тебя осталось всего каких-нибудь несколько сотен – и тогда конец.
– Ты ошибаешься, Питер. У меня осталось 14 долларов и 57 центов.
– А посмотри на меня. Я не хвалюсь. Но ты помнишь, с чего мы начинали? Посмотри на нас теперь. Брось ты думать, что ты лучше всех, иди работать. Через год у тебя будет такая контора, что ты без стыда не сможешь вспомнить об этой дыре. У тебя будут клиенты, у тебя будут друзья. Говард, ты же видишь, что на этот раз мне ничего от тебя не надо. Я даже боюсь конкуренции с тобой, но как друг должен сказать это тебе. Подумай, Говард, ты станешь богатым, ты будешь знаменит, тебя будут уважать, хвалить, восхищаться тобой – ты будешь одним из нас! Ну!? Скажи же что-нибудь! Почему ты ничего не говоришь?
– Питер, я верю тебе. Я знаю, что, говоря это, ты не преследуешь никакой личной выгоды. Я даже знаю больше того. Я знаю, что ты не хочешь моего успеха – я не упрекаю тебя. Я всегда знал это. И ты понимаешь, что если я последую твоему совету, я буду иметь все то, что ты мне сулил. И это вовсе не от любви ко мне… Скажи, Питер, что тебя так сердит и пугает во мне таком, какой я сейчас?
– Не знаю, – прошептал Китинг.
Он понял, что этот ответ был признанием, и ужасным признанием.
Он не совсем понимал природу того, в чем он признавался, и чувствовал, что Роурк тоже не понимает. И поэтому они сидели молча, с удивлением глядя друг на друга.
– Приди в себя, Питер, – мягко сказал, наконец, Роурк, – и давай больше никогда не будем говорить об этом. Ну, а теперь, что ты хотел сказать мне о конкурсе?
Питер вздрогнул – как Роурк догадался?
– Ах, да, я действительно хотел поговорить с тобой об этом. Нетрудно было догадаться. Ты же знаешь, что я не какая-нибудь неблагодарная свинья. Я пришел отблагодарить тебя. Я не забыл, что ты для меня сделал. Ты действительно дал мне несколько полезных советов. И поскольку я сейчас получу много денег, я хотел бы дать тебе часть из них, тем более, что ты сейчас так нуждаешься.
Он вынул чековую книжку, вырвал оттуда чек, который он заранее приготовил, и положил его на стол. На чеке было написано: «Уплатить предъявителю сего, Говарду Роурку, 500 долларов».
– Спасибо, Питер, – сказал Роурк, беря чек. Затем он перевернул его, взял ручку и написал на обороте: «Уплатить Питеру Китингу», подписался и отдал чек Питеру.
– Это моя взятка тебе, Питер, – сказал он. – За то же самое. Чтобы ты молчал.
Китинг смотрел на него с недоумением.
– Это все, что я могу тебе сейчас предложить, – сказал Роурк. – Но я действительно хочу, чтобы никто не знал о моей причастности к этому делу. Иди домой, Питер. Ты можешь не бояться. Я никому не скажу ни слова. Это все твое. И здание, и каждая его балка, и каждая ступенька лестницы, и каждая твоя фотография в газете. Питер вскочил. Его трясло от злости.