Благословенный сход священных чар кружил голову борсеку. Испив сок Банги, он запалил погребальный костер. Тела воинов, вознесенные, казалось, под самые небеса, утонули в дыму. Воины теперь готовились к дальнему и непростому переходу. Брагоде предстояло открыть этот путь.
По обычаю рода, погребаемых облачали в свадебные одеяния с белыми рушниками. Белый цвет символизировал очищение и вечную жизнь, солнечную силу — «сва», борющуюся с губительной властью Бездны. Потому-то, когда из Империи пришли жрецы новой веры в черных одеждах, народ принял их за служителей мрачного царства Чернобога.
Языки пламени, съедая сушняк, потянулись вверх. Погребальный костер разгорался.
Дух воина всегда слит с духом оружия. Они неразрывны. Однако на этой краде оружие сопровождало только Бужату — франконы не оставили лесному воинству ничего. Вместе с Бужатой сейчас умирали Радага и Раздар, его меч, умирали в плоти своей, чтобы сопровождать побратима борсека в мир духов — хранителей рода.
Брагода больше не любовался Раздаром, он просто его вернул, и все. Пусть дух его будет угнетаем смертью Бужаты. Вот Радага — дело другое. Копье его не подвело, оно оказалось рядом с Брагодой, а не где-нибудь в кустах, и удар его пришелся точно в цель.
Рогатые копья всегда благоволили роду Оркса. Когда еще мальчиком Брагода попытался метнуть ногой такое копье, то даже не сдвинул его. Брагода зло пнул оружие и был жестоко наказан своим наставником. Его старый, изрезанный шрамами дядька-пестун сказал тогда:
— Только дурак может отказаться от лишней руки в бою!
Он положил на землю несколько рогатых копий и показал, как нужно метать оружие. Руки его беспрерывно вытягивали дротики из заплечного чехла, а ноги легко поднимали в удар копье за копьем. Орксово воинство, по традиции, вбивало рогатые копья в щиты врагов, чтобы потом, ухватив их за древко, легко выводить противника из равновесия.
Брагода, раскачиваясь в ритуальном танце, ходил вокруг языков пламени, которые уже высоко взметнулись к небу. Танец всегда соединял Брагоду с животворными силами природы, борсек общался с ее духами; его в этот момент словно бы не существовало, а было то, что говорило на одном языке с Огнем и Водой, Землей и Ветром.
Какое-то время Брагода твердил слова заговора и слышал свой голос. Но потом голос растворился в огне Банги, и борсек уже не мог запомнить, какие слова высекали из его головы этот огонь. Сознание Брагоды отдыхало. Власть над ним захватили силы более могущественные и стойкие.
С шумом провалились в прогоревший сушняк мертвые тела. Колючие искры обдали небо взметнувшимся потоком. В самом пекле кострища свершалось великое таинство кремации. Брагода уже видел, как труп побратима скрючивает жаром, и в этот момент в воздух отходит нечто напоминающее шумный выдох. Прощай, Бужата! Уже ничто и никогда не напомнит тебе об этой короткой жизни. Как белотелое облако выпадает на землю дождем, так вернешься и ты, соединись с зачатым младенцем нового поколения Одаровой молоди. Имя твоего рода столь известно, что осело в разных языках. Северные люди называли предка твоего Одаром, в средних землях его именовали мягче — Одарь, а византийцы звали Одарием. Прощай, Бужата!..
Соблюдая обряд, воин остался при погребении еще на два дня. Весь следующий день он громоздил насыпь в рыхлый придорожный глинозем и перетаскивая его волоком на своем кожаном плаще. Этот день традиционно связан с шумным пиршеством — стравой. Полные кубки гуляют по рукам, шипя пенной брагой. За словостойным шумом воинство поедает ржаные ковриги, пряную квашню и прочую снедь.
Заезжие греки по недомыслию считают поминальное питие пьянством. Суть этого бражничания, конечно, далека от ублажения веселости и дури. Кубок, в представлении воинства, сроднен с детородным мужским началом, с небесной влагой, низвергающейся на Землю из грозовых туч. Покуда она есть — жизнь беспрерывна, и смерть лишь открывает дорогу новым росткам жизни.
Грядущий день должен был снова перенести борсека в мир духов. На этот раз ему предстояло силой своего воинского обличья отогнать демонов от кургана. На погребениях этот великий обряд называется тризной. Демоны цепки до мертвячины, и человеческие останки, даже захороненные, для них еще одна возможность оборотиться какой-никакой плотью.
* * *
…Спустилась ночь. Еще один день отошел в небытие, соединяя прошедшее с предстоящим. Преодолевая тягостное чувство, Брагода подошел к пожиткам Бужаты. Рано или поздно ему все равно бы пришлось познакомиться с его дорожной сумой.
Оплывали сальные светцы, ведя неравный бой с полумраком. Скоро к Брагоде подсел грек и, опасливо озираясь, принялся всасывать сочную мякоть винных ягод. Потом отломил кусок сухой лепешки, скрошил его в ладонь и ссыпал крошки в рот. Грек заговорил, ни к кому не обращаясь:
— Зачем зря ищете? Научитесь лучше в руках держать, а то уходит от вас ваше, и совсем уйдет. Кто твердо держит, тот себе не ищет снова!
Брагода насторожился. Он плохо понимал искаженный чужим говором язык рода, но все равно обратил себя в слух.
— Горды вы, оттого и боги у вас стоят под родом. Разве ж это допустимо? Вот Йесус говорит: «Я и есть род! Откажись от отца земного и матери, как это и сам сделал, и не будет рода иного, кроме верящих в меня». Все должны быть едины…
Вмешиваясь в мысли пилигрима, Брагода спросил:
— Разве все плоды природы едины?
Грек настороженно покосился на борсека.
— Нет, не едины.
— Значит, одного рода быть не может! Чем богаче краски природы, тем богаче жизнь!
Грек вытер руки о грудь и, не ответив, поспешил с гостевого двора. Брагода проводил его равнодушным взглядом.
Самое горестное, вдруг подумал борсек, в том, что он прав. Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник.
В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо.
— Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем.
Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик — нечесаный, немытый, в грязной сермяге — и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов.
Брагода вскипел, но ограничился тем, что оттолкнул мужика, не поднимаясь с лавки. Мужик, широко разбросав руки, повалился на спину. Назревала драка, но пьяные глаза гуляки, видимо, успели оценить воина, его оружие и стать. Мужик решил не ввязываться в ссору, однако сидевшие рядом выпивохи стали его подначивать. Наконец, собравшись с духом, он обратился к Брагоде:
— Выходи тягаться… на руках!
— Нет, — тихо ответил Брагода, — тебе нельзя на руках.
— Это почему же?
— Потому, что они у тебя будут заняты штанами.
Воин метнулся вперед и неприметным движением ножа смахнул узел подвязной бечевки у мужика на животе. Прежде чем тот успел что-либо понять, его широкие, засиженные и протертые гати, почувствовав свободу, устремились к полу.
Застолье разразилось дружным смехом.
* * *
…Холодное море под Волином встретило Брагоду тяжелой, покатистой волной. В искореженных соснах стонал ветер, и влажная тень от низко висевших облаков накрывала песчаную полосу берега.
Когда сквозь тучи изредка проглядывало солнце, старик жмурился. От этого его лицо, иссушенное, как китовый бок на коптильне, сжималось в подобии улыбки. Он разговаривал с лежавшей рядом с ним собакой.
— Кто сейчас ходит за рыбой? — донеслись до Брагоды слова старика. — Промыслы совсем пусты. Ушла рыбица. А потом, почему я должен отдавать лучшую свою поимку колдуну, если он не может возвернуть косяки обратно? Верно я говорю, Урчага?
Пес, поджав тощее брюхо, слушал, иногда вздрагивая и поднимая голову. Временами он словно силился ответить хозяину, и тогда из его груди вырывался слабый, похожий на восклицание, стон.
— Так-то вот. — Рыбарь прислонился спиной к вывернутым на просушку шкурам. Они источали гниловатый смрад, доходивший до Брагоды, и борсек морщился. Старик же как ни в чем не бывало жевал копченую рыбью мякость. Потом с трудом поднялся и, вновь обратившись к собаке, сказал:— А-а, пойдем-ка, пожалуй…
Они поплелись мимо растопыренных стапелей судостроильни, давно пустой и забытой, как и весь этот грязный берег.
— Смотри, смотри, «Орлица»! Вот так развалина! Ты узнаешь ее, старина?
Пес, как бы в знак согласия, помахал лохматым хвостом.
Старик подошел к черному остову лодки.
— Сколько же лет прошло?