- О, Шлемель, будь нашим королем!
Шлемель, как мог, отнекивался да отбояривался: дескать, королевство ему без надобности, но иноземцы не отступались, пали перед ним на колени и уговаривали, пока он не согласился. Тогда они враз нахлобучили ему на голову корону и усадили на золотой трон. Мадам Шлемель тоже королевой заделалась и про торговлю, не в упрек ей будь сказано, и думать забыла. Сидела себе день-деньской подле мужа, а между ними на золотом блюде лежал огромный блин, намазанный вареньем. Шлемель откусывал с одной стороны, а мадам Шлемель с другой, на середине встречались.
Пока Шлемель в облаках витал, петух вдруг раскукарекался. Голосок у него
был - ого-го! Что колокол! В Хелме же, если колокол зазвонит - значит пожар. Проснулся Шлемель и аж подскочил с перепугу, да так неловко, что перевернул колыбель. Младенец выпал и ушиб головку. Шлемель нет чтоб ребенка поднять, сразу к окну кинулся, посмотреть, что горит. Окаянный петух словно этого только и
ждал - взял да и выпорхнул в окно!
Стал его Шлемель назад зазывать:
-Вернись, петушок! Смотри, узнает мадам Шлемель про твои проделки, так разбранится - ни тебе, ни мне несдобровать!
Но петух на Шлемелевы уговоры никакого внимания не обратил. Даже головы не повернул. Ушел, как сгинул. А теперь послушайте, что дальше было.
Разобрался Шлемель, что никакого пожара нет, захлопнул окно и вернулся к хнычущему сынишке. У младенца к тому времени выросла на лбу здоровенная шишка. С горем пополам успокоил Шлемель ребенка, поставил на место колыбель, уложил мальчика. И снова принялся его укачивать, напевая:
Был я во сне богачом,
А проснулся - снова бедняк.
Во сне подавали мне оладьи с вареньем,
А наяву достается лишь хлеб с луком.
Был я во сне королем,
Наяву же - просто Шлемель.
Малыш уснул под отцовское пение. А Шлемель задумался насчет своих злоключений. Ясное дело: жена, как вернется, сразу заметит пропажу петуха и шишку на головке мальчика и уж взъярится - хоть из дома беги. Голос у нее, что труба иерихонская, бывало, так разойдется, что муженька от страха трясти начинало. Шлемель, на что бестолковый был, а догадывался: на этот раз попреки да брань как из решета посыпятся.
-И, скажите на милость, что проку в такой жизни? - вздохнул бедолага. Уж лучше вовсе не жить, чем так маяться.
И решил он наложить на себя руки. Решить-то решил, а как к делу приступить - не знает. Да припомнил, что жена, уходя, оставила в буфете горшок с отравой.
-Вот и выход! Чем терпеть стыд и позор, отравлюсь - и дело с концом.
А покойника пусть честит, сколько заблагорассудится. Мертвому уже все нипочем будет.
Шлемель был росточка небольшого и до полки дотянуться не мог. Пришлось ему стул подставить. Достал он горшок и попробовал отраву.
- Коли допекут вконец, так и отрава сладкой покажется, - приговаривал Шлемель, уплетая ложку за ложкой. Он слыхал, что есть яды горькие, а есть сладкие. Кто станет спорить: сладкая отрава - слаще горькой.
С тем он и съел все до капельки. Даже ложку облизал. А дальше получилось вот что.
Слопав полный горшок яду, Шлемель лег в постель и приготовился к смерти. Вот-вот, ждал он, начнет у него нутро жечь, а как все выжжет - тут он и преставится. Но прошло полчаса, час - никаких болей.
- Как медленно действует этот яд, - недоумевал Шлемель.
Тут, как назло, захотелось ему пить, но воды в доме не было. В Хелме воду носили из городского колодца, а Шлемелю было лень туда тащиться.
Вот и вспомнил он, что жена припасла к празднику бутылку яблочного сидра. Конечно, яблочный сидр - угощение дорогое, но стоит ли скупердяйничать, когда жить осталось всего ничего. Достал Шлемель бутылку и выпил все до капли.
А как выпил, и в самом деле в желудке закололо.
- Видно, яд начал действовать, - смекнул Шлемель.
Он был уверен, что пробил его последний час.
- И кто болтал, что умирать плохо? Пожалуй, я непрочь, чтобы меня каждый день такой отравой потчевали, - рассуждал он напоследок
Тут его сморил сон.
И снова привиделось Шлемелю, что он король. На голове у него - целые три короны, одна на другую надеты. Перед ним - три золотых горшка: один с оладьями, другой с вареньем, третий - с яблочным сидром. За троном слуга стоит, случись Шлемелю на бороду капнуть - живо салфеткой вытрет.
И мадам Шлемель тут же на отдельном троне.
- Из всех королей, ты, муженек, самый великий, - нашептывает. - Весь Хелм превозносит твою мудрость. Да что люди, я и сама от счастья таю, что такой муж мне достался. И сынок наш, принц, подрастет - отцом гордиться станет.
Чудесный был сон, а распался, как паутина. Скрипнула входная дверь, и Шлемель проснулся. Глядит, в комнате темно. В хлопотах он и не заметил, как день прошел.
- Шлемель, отчего ты не зажжешь лампу? - услыхал он сварливый голос.
- Никак жена моя вернулась, - пробормотал Шлемель. - Выходит, я жив, раз ее голос слышу. Неужели яд все еще не подействовал?
Хотел он встать, но от страха ноги не держат. А мадам Шлемель тем временем зажгла лампу, огляделась да как раскричится!
- Нет, вы только взгляните на младенчика! У него шишка в пол-лба! Шлемель, а где петух? И кто выпил весь сидр? Нет, вы подумайте, он петуха отпустил, ребенка изувечил, праздничные припасы разорил! Ну что мне с тобой делать, горе ты мое?
- Придержи язык, жена. Не видишь - умираю. Скоро овдовеешь. Потерпи, недолго ждать осталось.
- Умираешь? Овдовею? Что ты мелешь? Посмотри на себя, ты здоров, как бык!
- Я отравил себя.
- Как отравил? Что ты городишь!
- Я съел полный горшок отравы.
И Шлемель указал на пустой горшок из-под варенья.
- Отрава? - всплеснула руками мадам Шлемель. - Да это я варенье к празднику приготовила!
- А кто сказал, что там отрава? - напомнил Шлемель.
- Ну и дурень же ты! А как мне иначе было уберечь его до Хануки? И теперь ты все слопал! Ненасытная твоя утроба!
Бедная женщина разрыдалась.
Шлемель не выдержал и тоже заплакал. Но не от горя, а от радости. Значит, он будет жить! Вопли родителей разбудили младенца, и тот тоже захныкал. Услыхали соседи крики да причитания, сбежались узнать, что стряслось. А узнав, разнесли эту историю по всему Хелму. У евреев не дадут человеку пропасть. Добрые соседи пожалели незадачливых Шлемелей и принесли им и варенья, и яблочного сидра. Тем временем петух замерз и проголодался, гуляючи, и сам вернулся назад. Так что все добром кончилось.
По заведенному обычаю старейшины Хелма собрались обсудить происшествие. Семь дней и семь ночей судили они да рядили, морщили лбы, теребили бороды, пытаясь постичь смысл случившегося. В конце концов все сошлись на том, что, если жена имеет маленького ребенка и петуха, за которым нужен глаз да глаз, не пристало ей обманывать мужа и выдавать варенье за отраву, пусть даже муженек ее ленивый сладкоежка да еще и шлемель в придачу.
Как Шлемель отправился в Варшаву
Хоть Шлемель, не про нас будь сказано, был известный лентяй и соня, такому и пальцем-то пошевелить труд великий, но при всем этом любил он помечтать о путешествиях. Еще он страсть как охоч был до всяких историй про дальние страны, бескрайние пустыни, бездонные океаны и высоченные горы. Не раз признавался он жене, что мечтает отправиться в далекое путешествие. Мадам Шлемель на мужнины слова отвечала так: "Дальние путешествия не для тебя. Сиди-ка лучше дома да за детьми приглядывай, пока я на рынке овощами торгую". Но Шлемель никак не мог выбросить эту дурь из головы и втайне мечтал повидать когда-нибудь мир и познакомиться с его чудесами.
Как-то один заезжий господин нарассказывал Шлемелю всяких чудес и небылиц про Варшаву. Какие там красивые улицы, какие высоченные дома и какие роскошные магазины. И решил Шлемель все это своими глазами повидать. Он знал, что к путешествию надо как следует подготовиться. Но что взять с собой в дорогу? И то сказать: кроме старого лапсердака, у него ничего не было. Однажды утром, когда жена на рынок ушла, велел Шлемель старшим детям не ходить в хедер, а сидеть дома и приглядывать за младшими, сам же взял краюху хлеба, луковицу да пару долек чесноку, завернул припасы в платок и отправился в Варшаву. Пешком.
Была в Хелме улица, которая так и называлась Варшавская. Вот Шлемель и решил, что она прямо до Варшавы ведет. По ней он и зашагал, и, пока из города не вышел, соседи то и дело останавливали его, сами понимаете: всем охота была узнать, куда такой домосед отправился. Шлемель объяснял, что идет в Варшаву.
- Что ты там делать будешь, в Варшаве-то? - удивлялись люди.
- Да то же, что и в Хелме, - ничего, - отвечал Шлемель.
Шел он медленно - подошвы у башмаков совсем сносились. Но наконец добрался до городской окраины, дома и лавки закончились, и дорога пошла лугами да полями, где крестьяне на волах пахали. Шел он и шел несколько часов кряду и совсем из сил выбился, так ослаб, что даже голода не чувствовал. Прилег Шлемель отдохнуть у дороги, но, прежде чем глаза закрыть, спохватился: "Вот проснусь, как вспомню, в какой стороне Варшава, а в какой Хелм?" Впрочем, он недолго раздумывал: снял башмаки и поставил их подле себя, развернув носами в сторону Варшавы, а
пятками - к Хелму. На том и успокоился, закрыл глаза и сразу заснул.
Приснилось ему, что сделался он пекарем и печет луковые булочки с маком. Покупатели к нему валом валят, да он всех отваживает:
- Мои булочки не для продажи.
- Так для кого ты их печешь?
- Для самого себя, жены и детишек.
А потом приснилось Шлемелю, что стал он королем Хелма и раз в год каждый житель города приносит ему вместо подати горшок с земляничным вареньем. Шлемель сидит на золотом троне, подле жена его, королева, и детишки, принцы да принцессы. Все уплетают луковые булочки и вареньем мажут их, не скупясь. Наевшись, все семейство катит в карете в Варшаву, а потом в Америку и к реке Самбатон, той самой, что всю неделю ворочает огромные камни, а в Субботу отдыхает.
А дальше вот что случилось. Возле дороги, невдалеке от того места, где уснул Шлемель, стояла кузница. Кузнец вышел как раз в тот момент, когда Шлемель укладывался, и заметил, как тот башмаки свои ставил. Кузнец этот был шутник известный. Только Шлемель задремал, подкрался он к нему да и перевернул
башмаки - носами к Хелму, пятками к Варшаве. Проснулся Шлемель и почувствовал, как проголодался, достал хлеб, натер его чесноком да луковицей закусил. А потом натянул башмаки и отправился дальше.
Долго ли, коротко ли шел, все ему кругом знакомым казалось. Вроде дома такие он раньше видел, и люди тоже знакомые. Неужели он так быстро до ближайшего города добрался? Но почему здесь все так на Хелм похоже? Остановил Шлемель прохожего и спросил, как город называется. "Хелм", ответил тот.
Шлемель очень удивился. Как же так? Если он ушел из Хелма, то как мог прийти назад? Стал недотепа в затылке чесать и наконец так рассудил: видать, на свете два Хелма и он пришел во второй.
Все же больно этот второй Хелм был на первый похож: и улицы, и дома, и люди. Долго Шлемель над этой загадкой голову ломал, пока не вспомнил, как когда-то его в хедере учили, что земля везде одинаковая. Тогда почему второй Хелм не может быть точь-в-точь таким, как первый? Это открытие Шлемеля страсть как обрадовало. Разобрало его любопытство: нет ли в этом городе такой же улицы, как та, на которой он жил, и такого же дома, как его? И, конечно, вскорости отыскал он и улицу, и дом. Тем временем стало смеркаться. Открыл Шлемель дверь дома и с изумлением обнаружил женщину, как две капли воды похожую на свою жену, и детишек, что, словно горошины из одного стручка, на его собственных похожи. Да и обстановка в доме ничем не отличалась. Даже кошка - не отличишь от той, что дома осталась. Увидала его хозяйка и давай браниться:
- Шлемель, где ты пропадал? Надо же, что удумал: дом без присмотра оставил! А в узелке у тебя что?
Дети бросились к отцу и радостно закричали:
- Папочка, где ты был?
Шлемель поначалу обомлел от удивления, а потом все же нашелся и ответил так:
- Ошибаетесь, любезная хозяйка: я не ваш муж. Дети - я вам не отец.
- Да ты что, совсем рехнулся? - напустилась на него мадам Шлемель.
- Я - Шлемель из Первого Хелма, а здесь - Второй, - упирался простофиля.
Женщина лишь руками всплеснула, но так громко, что цыплята под печкой проснулись и с перепугу разлетелись по всей комнате.
- Дети, ваш отец умом повредился! - запричитала несчастная.
Недолго думая, послала она одного из сыновей за Гимпелем - местным лекарем. А тем временем на ее крик вся мешпуха сбежалась. Народу набилось булавку некуда воткнуть. Только Шлемель, словно и не замечал ничего, стоял посреди комнаты и твердил одно и то же: