«Лошадь Изабеллы крестьянин поймал возле реки… Но Саша сказал, что в воде Олонецкую не нашли… – Амалия глубоко вздохнула. – Вздор! Привязал убийца к телу камней – и бросил в воду. Тогда оно может вообще никогда не всплыть».
Дженни стояла, поджав больную ногу. Амалия поглядела на благородное животное и, решившись, набросила повод на ветку дерева.
– Я скоро вернусь, Дженни. Обещаю!
И удалилась, сжимая в руке найденный хлыст.
Каблуки ботинок вязли в мокром песке. Маленькие волны лизали берег, и вода ворковала, как влюбленный голубь.
Амалия ходила по берегу, высматривала, искала, но все, что ей удалось обнаружить – множество округлых камешков и мелких ракушек, одна дохлая кошка и половина разбитой бутылки, – не давало решительно никакого ключа к гибели Олонецкой. К тому же вода в реке оказалась настолько прозрачной, что Амалия могла видеть, как резвятся в ней мелкие рыбки. Поневоле она усомнилась в своей версии об утоплении тела. По крайней мере, у берега скрыть что-либо в воде совершенно невозможно.
«Впрочем, если бы у убийцы была лодка, – тут же нашлась Амалия, – он мог бы спокойно выплыть на середину реки, где глубина побольше, и затопить тело там».
Беда в том, что никакой лодки вокруг не было видно. Были лишь спокойная река, небо, по которому бежали пухлые облака, песок, камешки и Амалия, успевшая промочить ноги.
«Вернись! – взывал голос здравого смысла. – Что ты забыла на этом берегу? Ведь Зимородков тебе сказал: они тут все обыскали! Как можно быть такой недоверчивой!»
«Ну хорошо, я вернусь, – сдалась Амалия. – Только осмотрю еще вон ту заводь и вернусь».
Она ускорила шаг. Песок чавкал под ногами, но она упорно продвигалась вперед. Берег реки мало-помалу превращался в болото. Здесь господствовали осока, камыши и остролист, и с каждым шагом Амалии становилось все труднее выдирать безнадежно испорченные ботинки из земли.
«Все, возвращаюсь!» – решила она в сердцах, когда увязла чуть ли выше щиколотки.
И неожиданно увидела среди камышей лодку.
Амалия споткнулась и едва не упала. Лодка! Наконец-то ее поиски увенчались успехом! И в самом деле, может быть, это именно та лодка, которую она ищет?
«А может быть, лодка браконьера, которую он прячет здесь», – ехидно возразил голос здравого смысла.
Не слушая его, Амалия стала обдумывать, как бы ей забраться в лодку. Та стояла среди камышей, почти полностью скрытая их побегами. Кроме того, от берега до лодки было никак не меньше пятнадцати метров.
«Минуточку, минуточку! – сказала себе Амалия. – Если есть лодка, то должен быть и способ забраться в нее. Надо просто… да, надо просто его найти».
Она обследовала прилегающую территорию и убедилась, что забраться в лодку легче легкого. Надо только пройти по стволу поваленного дерева, одним концом уходящего в воду. От этого конца до кормы лодки был всего лишь один шаг.
Амалия вздохнула, села на камень и стала снимать ботинки. Две зеленые лягушки, сидевшие на стволе, недовольно заквакали, когда на него взобралась тоненькая барышня в фиолетовой амазонке и такого же цвета шляпке с белыми перьями. Видя, что Амалия не останавливается, лягушки возмущенно квакнули на прощание и с громким плеском прыгнули в воду.
– Ой-ой-ой, – пролепетала Амалия, балансируя на скользком стволе и отчаянно размахивая руками.
Светлые волосы лезли ей в глаза, лоб под шляпкой совершенно взмок, но она все же добралась до лодки и, подобрав подол, не слишком грациозно плюхнулась в нее. Лодка тяжело качнулась.
– Так, – сказала вслух Амалия, – а теперь что?
И действительно, что? Однако, переведя дух, настойчивая барышня тотчас принялась исследовать внутренность лодки.
Скажем сразу же – абсолютно ничего Амалия не обнаружила. Лодка как лодка. Ни трупа, ни следов крови, ни отрезанной головы под сиденьем. Одним словом, самая обыкновенная лодка, стоящая на якоре в укромном местечке.
Амалия осмотрела весла, потрогала уключины, попробовала рукой якорную цепь. Та не поддавалась. Амалия дернула ее посильнее, но цепь даже не шелохнулась.
И тут Амалия почувствовала под ложечкой тот холодок, который она впоследствии будет ощущать еще не раз. Холодок означал, что разгадка, к которой она так долго подбиралась, находится близко, совсем близко – стоит только руку протянуть. Можно именовать его наитием, озарением, вдохновением – как угодно, суть от этого не изменится.
Амалия нагнулась. Не сводя глаз с якорной цепи, она положила на дно лодки хлыст Изабеллы, который захватила с собой. Потом села поудобнее, уперлась ногами в борт лодки и, ухватившись обеими руками за якорную цепь, что было сил потянула ее на себя.
Скрипя всеми своими звеньями, цепь медленно поползла вверх. Теперь она шла гораздо легче и не вырывалась из ладоней.
Амалия уже знала, что найдет на другом конце якорной цепи, но хотела убедиться, что ее догадка верна. И все же, когда над водой показалось черное, безглазое, облепленное тиной и пиявками лицо той, что называла себя Изабеллой Олонецкой, Амалия завопила не своим голосом и разжала руки. Цепь загрохотала, и лодочный якорь с припутанным к нему страшным грузом вновь пошел ко дну.
– Ой, мамочки! – причитала в лодке Амалия, молитвенно сложив ладони. – Ой, боже мой, святые угодники!
Однако она сумела взять себя в руки. Самое главное – труп Олонецкой она нашла. И, поскольку представлялось крайне маловероятным, чтобы надменная Изабелла Антоновна утопилась сама, для верности привязав себя к якорной цепи, то закономерно возникал вопрос об умышленном убийстве.
«Я была права! – ликовала Амалия. – Она не бежала – ее убили! Теперь надо позвать сюда становых, дать знать властям… Даст бог, Саша в Твери отыщет Митрофанова, и тогда я наконец узнаю, чего ради он с сообщницей пытался прикончить меня».
Она забрала хлыст и с артистизмом прирожденной циркачки пробежала по поваленному стволу обратно на берег, где, ежась от холода и сырости, надела свои ботинки.
«Поскорее бы добраться до Ясенева, а там я переобуюсь!»
И девушка быстро зашагала обратно – туда, где оставила свою верную Дженни.
Уже издали Амалия увидела, что Дженни не одна. Возле нее стоял браконьер в потрепанной одежде и, гладя лошадь по холке, что-то говорил ей. Дженни, однако, была не в восторге от его присутствия – она фыркала, мотала головой и отстранялась, насколько ей позволял наброшенный на ветку повод.
– Здравствуйте, Василий Васильич! – сказала Амалия, подходя ближе.
Браконьер, стоявший к ней спиной, медленно обернулся. И, к своему ужасу, Амалия признала в нем Павла Семеновича Митрофанова.
* * *
Первым побуждением Амалии было бежать, вторым – бежать как можно дальше. Но едва она сделала несколько шагов назад, как Митрофанов молча вскинул ружье. Дуло ружья смотрело прямо в голову Амалии.
Амалия ждала, что же ей подскажет хваленый голос здравого смысла, этот незаменимый советчик во всех ситуациях, но голос вякнул только «ой» и угас. Стало ясно, что рассчитывать на помощь здравого смысла не приходится. А между тем Митрофанов, хищно облизывая губы, подходил все ближе и ближе. Бородка лжехудожника была растрепана, глаза сверкали нехорошим, лихорадочным блеском, и один этот сумасшедший блеск заставил девушку похолодеть. Ружье Митрофанов так и не опустил, и оно по-прежнему было нацелено на Амалию. Невольно девушка сделала еще шаг назад.
– Я знал, что вы придете сюда, Амалия Константиновна, – сказал художник, улыбаясь неприятной улыбкой. – Это ведь вы убили Изабеллу? Да?
Амалия в остолбенении посмотрела на него. Блеск в глазах, улыбка… Нет, он не притворялся. Митрофанов действительно был не в себе.
– Послушайте, Павел Семенович… – начала Амалия, пытаясь сообразить, как же ей все-таки выпутаться из положения, которое с каждой секундой становилось все опаснее и опаснее.
– Вообще-то меня Григорием зовут, – доверительно сообщил Митрофанов. Правую щеку его перекосил нервный тик, он хихикнул и как-то жутко задергал правым веком. – Григорий, а по батюшке – Афанасьевич. Павлом Семеновичем я был так, для конспирации. – Он снова хихикнул и поудобнее перехватил ружье.
«Он меня убьет», – обреченно подумала Амалия, наблюдая за манипуляциями своего визави.
– Я знаю, – вслух сказала она. – И вы – не художник.
– Нет, – подтвердил Митрофанов, радостно осклабясь. – Они не пустили меня стать художником. Сказали, таланта маловато, а я так хотел учиться! Готов был отдать им последние деньги, но они меня не приняли. Не приняли, представляете? Я решил, что все равно поступлю на другой год, и стал готовиться, но деньги вскоре кончились. Как я был беден… Беднее любой церковной мыши! А потом я встретил ее, и началась совсем другая жизнь. – Он покосился на заводь, в которой стояла лодка, теперь совершенно скрытая камышами. – И деньги появились, но уже не было прежнего желания учиться. К чему? Зато звание художника отворяло передо мной все двери. Взять хотя бы Орловых – они ведь даже не удосужились проверить, кто я такой. – Лицо его неожиданно сделалось злым. – Уму непостижно, до чего порой бывают доверчивы люди.
– Адриенн Дарье тоже думала, что вы художник? – резко спросила Амалия.
Митрофанов разинул рот. На лице его было написано самое неподдельное восхищение.
– Ничего себе! Уже и до Адриенн добралась? Сильна! Я как тебя увидел, сразу же подумал: у этой лицо умное. Умная девушка – значит, и хлопот не оберешься. Ха-ха-ха! – Он залился дробным, быстрым, кудахчущим смехом. – Да, Адриенн тоже верила, что я художник. Я подошел к ней на каком-то приеме, где встречается весь Париж. Уморительная штука эти приемы! В одной гостиной – принц Бурбон, принцесса Бонапарт и какая-нибудь кокотка, удачно вышедшая замуж за американского миллионера. Просто потрясающе!
– За что вы убили Адриенн? – допытывалась Амалия. – Из-за диадемы?
– В точку попала! – Митрофанов засмеялся и несколько раз кивнул головой. – Мы получили заказ на диадему от очень серьезных людей. Приглянулась она им, понимаешь? Камушки, брильянты-изумруды, красота! А нам пришлось ломать голову, где эту диадему можно украсть. – Он широко улыбнулся. – Словом, увести ее из дома было бы чересчур хлопотно, и мы подумали: а почему бы не упростить дело? Адриенн собиралась надеть украшение на новогодний бал, и мы с Изабеллой решили так: она отвлекает спутника девушки, а я займусь самой Адриенн. Пара фраз, какой-нибудь укромный уголок, бокал шампанского, поднесенный вовремя, – и готово! Потом, чтобы никто ни о чем не догадался, снимаем с тела диадему, надеваем вместо нее другую, поддельную, и – домой! Все будут суетиться вокруг трупа, гадать, отчего умерла бедняжка, и никто не заметит подмены, а когда заметят, мы уже будем далеко. – Он вздохнул и скорбно сжал губы. – Да, это было одно из самых легких и приятных поручений, но когда мы принесли диадему заказчику, тот, мерзавец, не пожелал дать за нее полную цену. Сказал: и половины с вас будет достаточно, да еще, дескать, скажите спасибо, что я на вас в полицию не донес. Жулик! Что поделаешь – кругом жулики! А мы так надеялись на эти деньги…
– И что же вы сделали? – спросила Амалия. Против своей воли она сейчас чувствовала какое-то странное, болезненное любопытство к подробностям жизни убийц.
– Как – что? – беззаботно отвечал Митрофанов. – Хватанул я его бритвой поперек горла, вытащили мы у него из карманов все деньги, забрали диадему – и давай бог ноги. Диадему-то мы решили потом кому-нибудь продать. Хорошая ведь вещь. – Он наклонился к Амалии и понизил голос: – Кстати, нет желания ее приобрести? А?
– Может быть, – ответила Амалия, заставив себя улыбнуться. – Только вы сначала расскажите мне… – она запнулась. – …об Эмме Кох.
– Умница! – одобрительно пропел Митрофанов. – Нет, ты правда молодец! Хотя я знаю, кто тебе сказал про Эмму. Та рыжая оса, мадам Ренар, с которой Изабелла случайно оказалась в одной гостинице.
– За что вы убили Эмму? – напрямик спросила Амалия. – Что, у нее тоже были какие-то драгоценности?
– Нет, драгоценности там были ни при чем, – благодушно ответил Митрофанов. – Все из-за денег. Из-за них, проклятых. Дедушка Эммы за что-то осерчал на внука, своего наследника, и хотел все завещать Эмме. Вот тогда его мамаша и поторопилась принять меры. Наняла нас с Изабеллой, а мы устроили девушке легкую безболезненную смерть.
Амалия едва не задохнулась от негодования – настолько будничным тоном негодяй рассказывал об убийствах.
– И неужели вам было не жаль ее? – выпалила она. – Ведь Эмме было всего девятнадцать лет!
– Оно, конечно, так, – со вздохом согласился Митрофанов. – Только работа есть работа, и на ней распускаться не следует. Положим, мне было жаль Эмму, ну и что ей с моей жалости? Дело-то все равно делать надо.
– Конечно, ведь Эмма была у вас не первая и не последняя, – зло сказала Амалия. – Сколько еще человек вы убили? Как насчет Роксаны Собиновой, в Киеве, например?
Митрофанов охнул и отшатнулся.
– Ого, уже и до Киева дошло! Ну, про это тебе точно никто сказать не мог. С Роксаной вообще интересно вышло – ее собственный отец решил от нее избавиться. А все отчего? Его жена, которая была очень богата, умерла и все оставила Роксане, а мужу, стало быть, шиш. Однако он был человек благородный, сначала ничего такого не замышлял. К тому же у него самого кое-какие деньги водились, он только счастлив был, что дочь окажется такой обеспеченной. И вот, – Митрофанов хихикнул, – разбирая однажды старые бумаги, оставшиеся после покойницы, он наткнулся на весьма любопытные письма и понял, что дорогая женушка всю жизнь его обманывала, а Роксана ему никакая и не дочь. Ух, как он осерчал! Как ему это не понравилось! Четверть века жил с женой душа в душу, и нате вам – дочь не его, и денег его лишили… А в завещании покойницы был такой пункт, что, ежели Роксана умрет до своей свадьбы, то, стало быть, все ее состояние должно отойти дорогому папочке, а папочка-то как раз с горя любовницу взял и другую дочь с ней прижил. Словом, помучился он, пораскинул мозгами и решил – чем отдавать деньги неродной дочери, ублюдку, которого жена прижила, лучше уж своей кровиночке все оставить. В общем, мы вовремя успели от Роксаны избавиться, а то она через полгода под венец собиралась идти. Ну, а раз умерла до свадьбы, то все честь по чести папочка и унаследовал. А как он на похоронах убивался – надо было видеть! Год траур не снимал, я точно знаю. И заплатил он нам щедро, не то что некоторые, которые из-за каждого гроша торгуются. Я на эти деньги в Рим потом поехал. – Митрофанов блаженно зажмурился. – Какая красота – Рим! – Он открыл глаза и поглядел на Амалию. – Ты ведь тоже там была, верно?
– Откуда вы знаете? – опешила Амалия.
– О, я много чего о тебе знаю, – сказал Митрофанов, грозя ей пальцем. – Правило у меня такое: прежде чем заняться человечком, все хорошенько о нем разузнать. Но в твоем случае это нам не помогло. Пытался в Москве раздавить тебя каретой – не вышло, потом уже тут, в Ясеневе…
Боже мой! Неужели он и есть тот грязный, оборванный мужик, который клялся, что недоглядел за лошадьми…
– Это были вы? – тихо ахнула Амалия.
– А ты думаешь кто? – важно спросил Митрофанов, приосанившись. – Конечно, я! Но с тобой нам не везло. Просто жуть, до чего не везло! Заговоренная ты, не иначе… Надо же – сколько раз мы за тебя принимались, а ты все еще жива!
– Но зачем? Вас кто-то нанял? Кто? Чего вы от меня хотите? – голос Амалии сорвался на крик. – Ведь у меня же нет никаких денег! Для чего вам моя смерть?
– Э-э, это ты брось, – веско сказал Митрофанов, грозя ей пальцем. – Твоя смерть очень дорого стоит, очень! Если бы ты исчезла – навсегда, понимаешь? – мы бы с Изабеллой были по гроб жизни обеспечены. – Лжехудожник тяжело вздохнул, а Амалия, широко распахнув глаза, с ужасом смотрела на него. – Так что никто нас не нанимал, мы сами для себя старались. А все муж Изабеллы виноват – врал, что деньги у него, а когда он помер – случайно, – оказалось, что ему ничегошеньки и не принадлежит. Настоящее-то богатство только у старика, а мы ему кто? Никто! Вот и пришлось тобой заняться, чтобы дорогу не перебежала. И ведь как просто все казалось – раздавило неосторожную барышню на улице, ну и черт с ней. Так ведь нет – осечка. Ладно, с каретой не получилось, я решил, что в деревне все равно тебя достану. Ан нет, молоко-то ты расплескала, а я в него весь яд свой высыпал. Ничего, думаю, найду какой-нибудь другой способ. И что же? Гадюку поймал, засунул в рояль, на котором ты все время играла, – и она ничего. В лесу в тебя выстрелил – так ты зачем-то голову наклонила… – Его глаза налились кровью. – Что ни попытка, все мимо! Тут Изабелла не утерпела, примчалась. Растяпа, говорит, я сама с ней мигом справлюсь, и никакого яда не понадобится… Как же, справилась! Только себя выдала, глупая, вот ты и решила от нее отделаться. И от меня, значит, заодно, да? Поэтому ты мои картины искромсала, да? Вроде как дала мне знать, чтобы я убирался? Отвечай!