Раиса Семеновна Торбан
Глава I. ЗАСТАВА
Сначала надо получить пропуск в комендатуре. Эта процедура у Ивана Фомича занимала обычно две-три минуты. В комендатуре и на самой заставе все знали учителя подшефной школы.
А в этот раз дежурный вдруг потребовал паспорт и удостоверение личности, да еще обязательно с фотографической карточкой. Хорошо, что учитель захватил с собой документы…
Удивленный необычно суровым приемом, Иван Фомич расстроился.
— Что ж, ты меня не знаешь, что ли, товарищ Сидоров? — произнес он обиженно, доставая из старенького бумажника документы.
Но дежурный, сохраняя невозмутимый вид, смотрел на Ивана Фомича так, словно видел его первый раз.
Учитель просунул руку с документами в окошечко и по возможности втиснулся в него сам.
Дежурный просверлил глазами Ивана Фомича насквозь и уткнулся в документы.
— Да ведь это я, понимаешь, я?… — уверял его Иван Фомич.
— А вдруг ты, да не ты? — сказал дежурный.
— То есть как? — изумился учитель.
— А вот так… И очень просто… — строго заметил дежурный и позвонил коменданту: — Учитель… На заставу… Слушаюсь!..
Повесив трубку, дежурный еще раз тщательно проверил документы учителя, выписал пропуск и подал в окошечко разобиженному педагогу. И вдруг, весело улыбнувшись, сказал:
— Будьте здоровы, Иван Фомич! Приятного пути!..
Но путь в этот раз оказался не совсем приятным.
Пни, мелколесье, кочки и болота.
Лошадка учителя то и дело спотыкалась. Особенно трудно было пробираться сквозь мелкий кустарник. Местами, на гарях, молодая поросль осинника была очень густа. Ветки неприятно щекотали и царапали брюхо лошади.
Дождь, ливший всю ночь, напитал влагой почву. В воздухе пахло прелой листвой, старыми грибами и влажной землей.
Постепенно кусты редели. Ноги лошади все глубже уходили в моховину. Где-то внизу, под толстым слоем мха, зачавкала вода. Начинались болота.
Их темно-красные и ярко-желтые пятна рдели и золотились среди кустарника.
Кое-где маленькие болотца казались оранжевыми от покрывающей их морошки.
Учитель с сожалением проезжал мимо. Морошка — ягода вкусная. И если ее собрать и закопать в мох, она может сохраниться очень долго.
А вот болотце, покрытое тростником и пожелтевшей осокой, учителю совсем не нравилось. Это трясина. Засосет, затянет… Человек и лошадь могут бесследно погибнуть в ее жидкой грязи.
Иван Фомич решил объехать болото сторонкой. Он свернул в кустарник. В его тени рос голубичник. Ягоды, покрытые сизым налетом, были крупны, как виноградины, чуть-чуть провяленные, сладкие.
Иван Фомич слез с лошади и, держа ее за поводок одной рукой, другой потянул к себе ягодный куст. Легонько потянул… Но, к великому его удивлению, кустик вместе с почвой, покрытой прошлогодним мхом и опавшими листьями, неожиданно поднялся на уровень лошадиной спины… Строгий голос из-под слоя земли потребовал:
— Пропуск!
Лошадь учителя рванулась с испугу и чуть не завязла в трясине.
— Ну, дела!..
Иван Фомич предъявил пропуск и, не оглядываясь, погнал лошадку вперед. Начался сосновый лес, темный, молчаливый, настороженный. Тишина в лесу. Только изредка на пути вспорхнет стайка синиц-пухляков. Крикнет невидимая в кустах птица кукша. С визгом пролетит стриж, и снова тихо. Иван Фомич почти успокоился.
Вдруг из-за дерева протянулась рука и схватила лошадь за поводья. И снова невидимый за древесным стволом боец шепотом потребовал пропуск.
— Прямо шагу ступить нельзя…
После этого случая Иван Фомич потерял покой и всякое доверие к мирной лесной обстановке.
— Попробуй разберись, где тут чего! — Иван Фомич вытер платком лысину.
Не успел Иван Фомич утвердиться в седле, как его лошадь снова шарахнулась в сторону от большого пня.
— Приятный путь, нечего сказать!.. — Учитель остановился, сразу же вынул пропуск и ждал очередного: «Предъявите…»
Он ждал довольно долго, но пень безмолвствовал. Учитель сошел с лошади, осмотрел его со всех сторон.
— Пень как пень…
Иван Фомич недоверчиво покачал головой, с опаской поставил ногу на пень и снова взгромоздился на лошадку.
Пробираясь между деревьями к еле заметной тропе, ведущей на заставу, Иван Фомич забыл наклонить голову, и рябина окатила незадачливого ездока целым каскадом дождевых капель. Иван Фомич поежился: вода попала за воротник. Поля старой шляпы отсырели совсем и опустились вниз. Не шляпа, а гриб…
— Ну как я теперь покажусь на заставу? Никакого вида, — огорчился Иван Фомич.
Правда, рубашка у него чистая, с вышитым воротником, хорошая рубашка. И ботинки с тупыми носами, скороходовские, тоже ничего, еще крепкие, только без блеску…
«Все забываю купить этот крем проклятущий», — с досадой подумал он.
А вот брюки вздулись белесоватыми опухолями на коленках. И пиджак почему-то собрался на животе до самой груди поперечными складками, как гармоника.
— Это все от сырости, по мокрым кустам, — вздохнул Иван Фомич. — Зря только Марфа старалась…
Марфа — сторожиха в школе Ивана Фомича. Она отвечает за весь вверенный ей живой и мертвый инвентарь школы.
В этом инвентаре наряду с прочими предметами Марфа числит Ивана Фомича и его вещи.
В выходные или какие-нибудь особенно торжественные дни Марфа проникает рано утром в комнату к спящему педагогу, потихоньку берет костюм и, обильно прыская его водой, пускает под утюг.
Во время этой процедуры от костюма идет пар, а иногда и дым. Пахнет паленой шерстью.
Уловив этот неприятный запах, Иван Фомич просыпается и каждый раз впадает в панику:
— Спалит!.. Сожжет!!!
На цыпочках крадется он к столу и, выдернув из рук Марфы брюки, ворчит:
— Безобразие!.. Прекратить!.. Что ты из меня франта строишь?!
Но в этот раз Иван Фомич все стерпел. Он ехал не куда-нибудь, а на заставу, к шефам…
Он очень обрадовался, когда лес поредел и между тонкими, обнаженными стволами сосен показались приземистые строения заставы, окруженные невысоким дощатым забором.
Лошадка сама прибавила ходу и резво пробежала мостки на въезд в заставу.
— Тише! Тише! — поднял руку часовой у входа. Осторожно ступая по усыпанной гравием площадке, он неслышно приблизился к Ивану Фомичу, проверил пропуск и позвал дежурного по заставе.
Дежурный вышел на крыльцо и вполголоса приказал впустить учителя.
Лошадь Ивана Фомича поставили в конюшню и задали ей корму. Пол в конюшне был устлан соломой. Цоканья лошадиных копыт почти не было слышно. Только мерный хруст сена и позвякиванье уздечки нерасседланного коня доносились из открытых дверей.
Рядом с конюшней находились вольер и будка, которых раньше Иван Фомич здесь не видел.
Учитель подошел к вольеру.
Глухое и грозное рычанье заставило его попятиться назад.
В вольере сидела великолепная немецкая овчарка. Учитель залюбовался породистым зверем.
Сухая голова. Тонкие, но остро стоячие уши. Сухие губы. Вздрагивая, они обнаруживали оскал страшных клыков. Широкая, хорошо развитая грудь. Прямая спина и сильные, крепкие лапы. Живот подобранный, втянутый, как у волка, с подпалинами. Желтовато-серая шерсть с боков к спине постепенно переходила в серо-черную, а спина и голова были совсем черные.
Темные миндалевидные глаза, оттененные серовато-желтой шерстью на черной морде, мрачно горели.
Собака производила впечатление необычайно сильного, умного и свирепого животного.
— Это наш знаменитый Дик, — сказал Ивану Фомичу дневальный Пузыренько. Стараясь не греметь ведрами, он прошел мимо учителя к колодцу.
Всегда веселый, украинец Пузыренько сегодня не шутил и не смеялся, как обычно.
По этой особенной тишине, по серьезным, озабоченным лицам бойцов и их поведению Иван Фомич почувствовал неладное… Он хотел потолковать об этом с дневальным, но на крыльце показался начальник заставы товарищ Андреев.
Небольшого роста, плотный, затянутый ремнями простого военного костюма, он всегда удивлял Ивана Фомича. Узенькая полоска его воротничка во всякую погоду и при любых обстоятельствах сверкала белизной. Каждое утро он появлялся перед бойцами аккуратно одетым, со свежим от умывания и бритья лицом.
Небольшие серые глаза начальника обладали способностью сразу же обнаруживать неполадки, но почти никогда он не делал замечаний бойцам в строю.
Пограничники любили Андреева, так как он был не только строгим начальником, но и старшим товарищем, чутким и добрым.
Товарищ Андреев сердечно поздоровался с Иваном Фомичом.
— Что, собаку глядел?
— Да…
— Замечательная собака! — сказал начальник, взглянув на Дика.
Почти в то же мгновенье он перевел глаза на окно со спущенными шторами. В его взгляде Иван Фомич уловил тревогу и беспокойство.
— Что случилось? — тихо спросил Иван Фомич.
— Важные дела… — так же тихо ответил ему товарищ Андреев. — Тяжело ранен наш проводник Онни Лумимиези.
Глава II. ЛУМИМИЕЗИ
«Лумимиези» по-карельски означает «снежный человек». Так прозвали красноармейцы мальчугана, найденного ими зимой в лесу.
Это случилось в последний год гражданской войны на севере, в Карелии.
Трудно приходилось нашим бойцам в этих краях. Зима 1921 года выдалась суровой. Дремучие карельские леса стояли отягощенные снегом и молчанием.
В темно-зеленых ветвях старых елей не слышно было веселой возни и драк хлопотливых клестов.
Серые комочки замерзших птичьих тел кое-где виднелись на снегу. Ветер шевелил их пушистые перышки.
Нигде не было видно свежих звериных следов. Лесные обитатели попрятались глубоко в свои норы. И только люди нарушали сумрачное безмолвие заснеженного леса.
Части Красной Армии двигались на северо-запад, преследуя остатки разбитых ими белофинских банд, гнали беляков к границе, туда, откуда они явились непрошеными.
Красноармейцы шли через леса без дорог и лыж. Тащили на себе снаряжение и пулеметы. Продирались сквозь чащу, карабкались на скалы, проваливались по пояс в глубокий снег. Местами под снегом таились незамерзающие болота. Шли по колено в воде.
Валенки, разбухшие в воде, на морозе покрывались ледяной коркой, делались тяжелыми. Мокрые шинели в одно мгновение промерзали насквозь и торчали коробом.
Сырость и холод пронизывали до костей.
Под утро, после ночного марша, командир разрешил утомленным бойцам короткий привал.
Все обрадовались возможности отдохнуть и согреться.
Выставили дозоры. Утрамбовали снег и натащили хворосту.
Запылали костры. Бойцы наполнили котелки сверкающим снегом и подвесили их над огнем. Вскоре снег в котелках потемнел, и прозрачные струйки пара поднялись к ветвям поседевших сосен.
Забулькала в котелках горячая вода. Красноармейцы вынули из походных сумок кружки, сухари и холщовые мешочки с редкостным в то время сахаром.
Обжигаясь, все с наслаждением пили кипяток. После курили, сушили перед огнем промокшую обувь и одежду.
Говорили мало и тихо. Только потрескивали костры: жаркий огонь неистово поглощал хворост.
— Не напасешься, — проворчал один из бойцов, подбрасывая в огонь сухие смолистые ветви.
— А ты пойди подале, в чащу, — посоветовал ему другой, — там целые деревца повалены. Вот и тащи сюда…
Боец пошел за топливом. Шагах в двадцати от привала, у ствола старой ольхи, он заметил маленького снежного человека. Это было так неожиданно, что красноармеец громко рассмеялся:
— Лумимиези?!
Он вспомнил, как в детстве с ребятишками лепил снеговиков. Весело было! Но кто здесь, в глуши, в такое время будет играть? Или, быть может, это заснеженный пенек, напоминающий фигурку человечка?
Заинтересовавшись, красноармеец подошел поближе — и ахнул. Снежный человечек дышал. Из его полуоткрытого рта шел еле заметный пар. Глаза были закрыты. Маленький человек крепко спал, посапывая носом.
Это был настоящий, живой мальчик, обмотанный всевозможным женским тряпьем с головы до ног. Недавний буран укутал его поверх лохмотьев пушистым снежным покровом.
Красноармеец кликнул товарищей. Они раздели мальчика, положили на шинель и принялись энергично растирать.
Фельдшер влил ему в рот немного разбавленного спирта.
Мальчик глотнул, закашлялся и пришел в себя.
— Муамо… мама… — позвал мальчик.
— Где она?
— Здесь была, — указал он рядом с собой.
Бойцы живо раскопали небольшой снежный холмик возле того места, где нашли мальчика. Под снегом лежала его мать.
— Муамо, ноузе… мама, вставай, — потянул ее за руку мальчик. Но рука матери была холодна, как лед, а лицо с заострившимися чертами казалось высеченным из камня.
Тут же в снегу бойцы вырыли могилу и положили в нее мать.
— Ей все было холодно… — всхлипывал мальчик.
— Не плачь, теперь ей будет тепло, — сказал командир. Фельдшер намазал мальчику лицо каким-то жиром и сунул ему в руку сухарь и кусок сахару.
— Как тебя зовут? — приступили к нему с расспросами бойцы.
— Онни.
— Как твоя фамилия?
— Не знаю…
— Пусть называется Лумимиези, — предложил боец, нашедший Онни. — Лумимиези — снежный человек.
— Пусть, — согласились все.
— Из какой ты деревни?
— Камень-озера.
— Куда вы шли с матерью ночью?
— Мы убегли в лес от лахтарей.[1]
— Почему?
— Они били мою маму… Все приставали к ней: скажи да скажи, куда ушли отец и брат.
— Ну, а она что?
— Плакала, а не сказала…
— А где же отец?
— За сухарями пошел…
— А брат?
— Он еще раньше ушел к красным. Я знал и тоже не сказал… — гордо заявил Онни.
— Молодец!
— Домой хочу, к отцу, — сказал Онни.
— Ладно, свезем тебя домой, — успокоили его бойцы.
— А хлеба дадите?
— Дадим.
— И сахару дадите?
— И сахару, — обещали бойцы.
В восемь лет Онни первый раз в жизни отведал сахар. До этого самым роскошным и сладким блюдом Онни считал «няйвед» — пареную репу.
По приказу командира найденыша завернули в теплый полушубок и пристроили на санях рядом с пулеметом.
Привал был окончен. На снегу остались черные прогалины от костров и следы множества человеческих ног.
Красноармейцы двинулись на Камень-озеро.
Разведка сообщила, что в Камень-озере расположился значительный отряд белофиннов.
Их дозорные заметили красных.
Сквозь чащу деревьев можно было видеть, как забегали лахтари.
Они хватали лыжи, стоящие рядами у стен и изгородей. Догоняя друг друга и равняясь, черной лавиной неслись они на красноармейцев, окопавшихся в снегу. Завязался бой.
К вечеру красноармейцам удалось взять деревню. Уцелевшие белофинны стремительно бежали к границе, бросив свои запасы снаряжения, продовольствия и весь обоз.
Окна в домах были выбиты. Двери сорваны с петель.
На месте дома Онни чернели обгоревшие бревна. Проломленная русская печь зияла своим вывороченным нутром. Ветер намел в угол на шестке сугробик снегу.
Бархатные крупинки сажи перекатывались по гребню снежного сугроба и от его холодной белизны казались еще чернее и пушистее.
Отца нигде не было. Никого. Только хромой пес Буя радостно приветствовал мальчика. Он бросился к нему на грудь, лизнул лицо, заворчал и стал тереться у его ног.
У Онни скривились губы. Он вцепился в шерсть старого Буя, охватил его за шею руками и горько заплакал.
Буя раза два поймал языком соленую влагу, падавшую из глаз его хозяина. Чувство глубокой тоски и одиночества маленького человека передалось животному. Буя поднял свою морду к пустому холодному небу и завыл…