– Разве это такое несчастье, когда молодой человек бросается очертя голову в широкий мир? – воскликнул мистер Чепстон, пропуская мимо ушей этот выстрел Криса. – Где же традиции авантюры, где современные Рали[8] и этот, как его там? Предоставьте академическое затворничество старикам. А молодым – действия, приключения, острый запах жизни в ноздрях. Да в вашем возрасте люди моего поколения несли весь мир на штыках…
– И посмотрите, куда они его принесли…
– Героическая жизнь сама себе награда. – Мистер Чепстон сделал попытку быть внушительным. – Возьмите, например, Руперта Брука.[9] Его статуя на Скиросе, его рукописи в Британском музее. А где он сам, по существу говоря? Среди бессмертных!
– И тем не менее он мертв и довольно-таки скучноват.
– Не будьте циником! – взмолился мистер Чепстон. – Разрешите мне просить вас не быть циником. Диоген был самый низменный из философов.
– Да, – перебил Крис, – он был в состоянии разозлить Платона, сказав ему, что, если бы тот научился питаться сырыми овощами, как Диоген, ему не пришлось бы льстить тиранам.
– Ха! – мистер Чепстон решил пропустить намек мимо ушей. – А, так вы читали Лаэрция? Чудесно, восхитительно. К сожалению, жизнь состоит не только из классической учености, особенно для тех, у кого нет ни гроша.
– Разумеется, они имеют право на свой otium sine dignitate, – горько сказал Крис.
– На покой без почета? – Мистер Чепстон сделал паузу. – Ах! Вы имеете в виду безработных? Да, это слишком верно. Но вы не будете из их числа…
– Ведь я не имею права даже на пособие, – усмехнулся Крис.
– Мой милый мальчик! Довольно цинизма, прошу вас. Разрешите мне сказать вам два-три слова ободрения. Постараюсь не впадать в обычную ошибку людей моего возраста и не буду предлагать вам самого себя в качестве примера. Напротив, я хотел бы послужить вам предостережением. Моя жизнь началась на вершинах, но слишком скоро закончилась надгробной эпиграммой в испорченном или христианском стиле Греческой Антологии. Вы, как юный Вергилий, начинаете с того, что теряете все отцовские угодья.[10] Ну, так что ж? Боги оказывают вам честь, давая вам возможность начать с царапины на скачках жизни. Выше голову – и вперед! Сколько предприимчивости и талантов погибло для мира благодаря тому, что обладатели их имели несчастье унаследовать ренту. Нищета – бич, который подхлестывает талант на пути к успеху. Бойтесь довольства и изнеженности…
Невозможно сказать, как долго гудел бы еще мистер Чепстон, наставляя Криса в стиле Полония.[11] Крис слушал с удивлением и стыдом, сознавая, что ему хитроумно заткнули рот. Он чувствовал себя в смешном и глупом положении. Смешно было бросаться в самый разгар катастрофы к Чепстону, как к милосердной богоматери; глупо наступать человеку на любимые мозоли, когда хочешь что-нибудь получить от него. Крис сделал удивительное открытие, что шутки на чужой счет требуют подкрепления в виде независимого дохода. За отсутствием такового, человек вынужден присоединиться к великой армии тех, кто лижет чужой зад явно и старается укусить его исподтишка; сплетнями мстит человеческое «я» за те унижения, на которые обрекает человека забота о собственной выгоде…
Крис вышел из задумчивости и закрыл шлюзы чепстоновского красноречия, поднявшись со словами:
– Ну, мне пора идти. Надо еще уложить вещи и повидаться с массой людей. Спасибо за все.
– Вам в самом деле пора? – воскликнул мистер Чепстон, с самым непринужденным видом вскакивая с кресла. – Может быть, вы чего-нибудь выпьете? Нет? Что ж, в таком случае…
Он принялся медленно и внушительно пожимать правую руку Криса, раскачивая ее, как ручку насоса:
– Не забывайте своего старого учителя, –
Если бы удалось убедить его отказаться от едкого легкомыслия ради надутой серьезности и носить брыжи и эспаньолку, он был бы прекрасной имитацией молодого испанца времен Филиппа III. Меланхолия, свойственная всем, кто пробуждается от надменных грез, перешла у него в отчаянную веселость. Или веселое отчаяние. Далекий от того, чтобы спустить своп старый флаг в знак поражения, он бесцеремонно пользуется им как носовым платком. Это может быть великолепно, но бессмысленно. И здесь также разочарованье.
Крис страдал. Он был из тех людей, которые непременно должны страдать. Он заблудился в мрачном лесу, ощерившемся капканами для молодых людей. Разлука с корпоративной самоуверенностью колледжа Святого Духа унизила его «я». Он испытывал своеобразные муки человека, который в теории может делать все что угодно, тогда как в действительности все его импульсы ущемлены. Он был близок к настроению, побуждающему становиться масонами, фашистами, или объединенными лесничими, или жениться на первой попавшейся неподходящей девушке.
Он размышлял с горестной бессвязностью:
«Гнусная встреча со стариком Чепстоном вчера. Еще гнуснее встреча дома. Гнусные, гнусные дни впереди. Мы становимся пожилыми, когда перестаем надеяться в будущем на что-нибудь приятное. Я, должно быть, родился пожилым. На что я надеюсь в будущем? На встречу с домашними?
На Анну? Анна не такая. В самом деле не такая? Она сияет как звезда, и она восхитительна – иногда. И потом она сука, да, такая хорошенькая сучка. Женщины-суки теоретически бессмертны, это бессмертие пола совершенно необходимо для оправдания глупости и жадности мужчин. И все-таки Анна прелесть, хоть она и сука. Люблю я Анну? Что значит любовь? Пастырь, что такое любовь? Скажи мне, прошу тебя. «Светлых волос на запястье браслет?»
Любить, это значит пребывать в таком иррациональном состоянии, когда хочешь во что бы то ни стало заплатить чудовищную цену за ветку цветущей вишни, которую тебе должны были бы великодушно приносить в дар…
Но я хочу, хочу ее, хочу ее. Ну, а какой толк в этом? Я нищий герой. Из-за отсутствия денег я не могу жить, как хочу. Но хочу ли я жениться на Анне? Осесть, как говорят, точно ил в океане или осадок в бутылке вина? Столь же существенно: захочет ли Анна выйти за меня замуж? Мой годовой доход ноль фунтов, ноль шиллингов и ноль пенсов; заработок – столько же. Идеальная перспектива для брака. Но зачем брак? Я хочу Анну в здоровье, не в болезни; я предпочел бы раздевать ее, не одевать; я хочу ее иногда, не всегда; сейчас, а не на всю жизнь?[14] Возмутительно! Такие речи доступны только господам профессорам.
Это ведь очень легко сделать самым простым шилом, и, может быть, даже хорошо было бы умереть. Зачем тянуть обрывающуюся нить до позорного конца? Выпрыгнуть из жизни в припадке злой скуки или таскать ревматический костяк и негодную дряхлую плоть…»
Крис пил из чашки разочарования большими глотками – молодой человек, оказавшийся во власти близорукого мира, как молодой король перед липом угрюмой, обанкротившейся и свиноголовой нации.
В таком настроении он мрачно побрел со станции домой и тихонько вошел с черного хода через кухню, где напугал кухарку, вздремнувшую перед горящей плитой. В отместку она вылила на него скопившуюся за день сварливость.
– Ох, мистер Крис, нехорошо так пугать человека, а я-то устала и измучилась, каково это, когда нет горничной и приходится делать все по дому одной. Я сказала барыне, что это не входит в мои обязанности, но, конечно, я готова помочь, и сейчас я только-только присела на минутку, как вы тут ворвались и хлопаете дверью, и я готова на пенни спорить, что вы не вытерли ноги и пошли так по моему чистому полу. Я нынче утром сказала барыне: извините меня, барыня, но стелить постели и мести пол не входит, говорю, в обязанности кухарки, и никогда, говорю, не входило, хоть я, конечно, рук своих не пожалею тля почтенного семейства, когда оно, говорю, аккуратно платит жалованье, и сама не хочу никому быть в тягость, особенно, когда люди в нужду впали, и в этом, говорю, нет ничего удивительного, а мне, говорю, надоело каждый раз лавочникам говорить, что барин в постели и не будут ли они любезны подождать, а еще того больше, вы, барыня, говорю, меня, конечно, извините, но только я сама из приличной семьи и в мои обязанности, говорю, не входит бегать в кабак «Красного Льва» за бутылкой виски. Пусть, говорю, кто пьет, тот сам и покупает виски в кабаке, так что уж вы, говорю, будьте любезны, рассчитайте меня с предупреждением за месяц, а она как на меня заорет, да мало сказать заорет, но ведь я ей ничего дурного не сказала, мистер Крис, но только я не хочу оставаться в доме, где меня не ценят…
Эта длинная речь под стать монологу Старого моряка[15] так заворожила Криса, что, пока она длилась, он был способен только двигаться боком через кухню к внутренней двери. Подоспевшая весьма кстати пауза, вызванная необходимостью перевести дыхание, позволила ему сделать быструю перебежку, и он очутился в передней, действительно потрясенный простодушной верой и честной преданностью старой прислуги.
Дверь из гостиной распахнулась широкой полосой света, и Крис услышал голос своей сестры Жюльетты, пропевшей ненатурально:
– Неужели это наконец ты, до-ро-гой Крис?
Кровосмесительный инстинкт любви к сестрам, присущий, как утверждают психологи, всем юным самцам, давно уже перешел у Криса в трезвую привязанность. Сказать правду, Крис даже не подозревал, что этот инстинкт у него когда-либо был. Он боялся сцены, тем более что ему самому хотелось скрыть свое волнение; последние остатки братских чувств испарились, когда Жюльетта, схватив его в объятия и укачивай его, как капризного ребенка, начала причитать:
– Ах, бедняжечка! Ах ты, наш бедняжечка! Какое грустное, грустное возвращение домой для нашего дорогого мальчика, и никто даже не встретил бедного крошку на станции! Это тебе показалось ужа-асно, должно быть!
Крис поцеловал ее, высвободился из объятий и, поправив галстук, сказал шутливым тоном:
– Какие пустяки! Я очень легко нашел дорогу.
Жюльетта преградила ему путь в освещенную комнату.
– Крис! Не будь жестоким и циничным с нами, пожалуйста, не надо! Я не переношу этого. Подумай о бедном отце, который лежит больной…
– Он серьезно болен? – тревожно спросил Крис.
– Не смертельно, мы надеемся, но он такой слабый и жалкий.
– Это я уже знаю давно, – с горечью сказал Крис, – но…
– Крис! – Жюли понизила голос до драматического шепота, – раньше чем ты увидишься с ними, я должна сказать тебе одну вещь. Не жалуйся, не упрекай их ни в чем!
– С чего это ты взяла, что я собираюсь их упрекать? – Крис был искренно удивлен.
– Ах, не столько словами. Ты никогда не говоришь прямо. Но ты держишься как посторонний и всех нас осуждаешь, отпускаешь свои холодные издевательские замечания.
– Мне кажется, ты ошибаешься, – спокойно сказал Крис. – Просто я ненавижу сцены и шум из-за пустяков. Пользы от этого никакой, а только напрасные волнения. Дело тут чисто практическое, материальное.
– Я так и знала, что ты отнесешься к этому вот так цинично!
– Но, Жюли, будь рассудительна! Я хочу только покончить с этой дурацкой таинственностью; непонятно, почему от меня что-то скрывают, я хочу рассудить, что же мне делать.
Но Жюли не слушала доводов рассудка.
– Все, что тебе нужно знать, будет сказано тебе в свое время; я тебе обещаю. И не сердись, что мы тебя не встретили.
– Как будто это имеет какое-нибудь значение!
– Мы здесь все так заняты, и – ты ведь знаешь – нам пришлось продать машину.
– Я знаю. Это было разумно. Но зачем так много говорить об этом? Вы с матерью упоминали об этом в каждом письме…
– Неужели ты ни к чему не можешь относиться по-человечески? – с дрожью в голосе вопросила Жюли. – Неужели ты не понимаешь, что единственный выход для нас – это чувствовать, что, по крайней мере, мы можем опереться друг на друга…