– Опять вы за свое!
Она сердито встряхнула его, потом насмешливо погладила по щеке:
– Бедный Крис! Такой маленький мальчик, правда? И. вам приходится очень трудно, да?
Крис вспыхнул. Действительно, маленький мальчик – под крылышком богоматери с благодатными сосцами всепоглощающим лоном!
Обида подала мысль подвергнуть ее искренность неджентльменскому испытанию. Он заговорил успокаивающим тоном, точно приручая пугливую лошадь куском сахара.
– Трудно, – сказал он, намеренно истолковывая ее слова превратно. – Вы думаете, что легко отказываться от всякой надежды на будущее? Я считал, что хоть вам-то это не безразлично. Последние два года я вел совершенно самостоятельную работу. Мне не дает покоя древний мир, этот таинственный создатель всей цивилизации. Неужели нам не удастся понять, как и почему они оставили нам в наследство такие роковые заблуждения, как суеверия, войны, социальная несправедливость и так далее? Люди – неисправимые консерваторы, они скорее согласятся терпеть признанное зло, чем дадут себе труд исправить его. Верно ли, что цивилизация – это своего рода болезнь? Или она сама по себе хороша, но только ее извратила человеческая природа? Вероятно, отчасти так оно и есть, и в таком случае это задача для психологов. Или, может быть, человеческое общество с самого начала пошло по неверному пути и нуждается в коренной перестройке? Только знание может освободить нас. А оно достижимо…
Он внезапно остановился, досадуя на неумение выразить свои мысли. Анна смотрела на него непонимающим взглядом. Он улыбнулся и движением руки отогнал прочь свое видение.
– Теперь всему этому конец. Кто-нибудь другой осуществит это, но не я. Так что я, как видите, пребываю в мрачном разочаровании. С каких вершин блаженства я упал! И куда, – к отребьям пролетариата, к тем, чьи силы остаются без употребления, кто никому не нужен. Не удивительно, что вы отвергаете меня, Анна, – он засмеялся. – Вы капиталистка. Разве вы не чувствуете, что между нами – классовая вражда?
– Крис, перестаньте молоть вздор или ступайте домой.
– Только одну минутку! – он взял ее за руку и сказал ласково: – Не сердитесь на меня, дорогая.
– Но вы такой странный и грубый…
– Неужели мне суждено потерять и вас? Когда я пришел, я хотел поцеловать вас, как мы целовались когда-то. И почему-то почувствовал, что вы меня отвергли.
– С какой стати я буду позволять вам целовать меня?
– Потому что мы молоды и желаем друг друга, и вы это знаете. А что разъединяет нас? Ваша покорность устарелой этике и лицемерию…
– Нет, не то…
– А что же?
– Вы не такой, как прежде. Вы потеряли все свои идеалы, особенно в отношении женщин.
– Вы уверены, что то были мои идеалы?
– Если они у вас вообще когда-нибудь были; в чем я начинаю сомневаться.
– Вы в самом деле говорите об идеалах? Или, может быть, – он сделал паузу, чтобы верней нанести удар, – о моих деньгах?
– О! Какое гнусное предположение!
– А разве не так? Идеалы – роскошь; побочный продукт наследственной ренты. Нет денег – нет идеалов. Вы когда-нибудь видели, как просит милостыню безнадежно голодный человек? Много у него, по-вашему, идеалов?
Анна вырвала свою руку.
– Я ни минуты больше не желаю слушать эти мрачные бредни. Вы невозможны. Уходите сейчас же.
– Очень голодные люди иногда воруют!
– Что вы хотите сказать?
– Мой голод – голод иного сорта, такой же жестокий, хотя не такой смертоносный…
Раньше чем она успела сообразить, Крис дерзко обнял ее и яростно поцеловал в губы. Анна возмущенно протестовала и вырывалась. Целую минуту или больше они боролись в полутьме, не щадя друг друга, не щадя сил. Вдруг Анна вздрогнула, перестала бороться и, прижавшись к нему в каком-то странном порыве чувственности, прошептала:
– Крис!.. Я… я… ты мне делаешь больно… но…
Но неудачи не оставили Криса даже в этот момент успеха. Как раз тогда, когда антагонизм Анны перешел в сочувствие и полную покорность, раздался стук в дверь и голос прислуги сказал:
– Разрешите, мисс, убрать со стола?
Этот удар парализовал Криса. Он так давно и так часто мечтал о той минуте, когда Анна признает его желание и уступит ему, – и он не мог поверить, что победа превратилась в поражение. И по милости такой глупой, такой пошлой случайности!
Не так отнеслась к этому Анна. Она непринужденно отодвинулась от него, точно просто по-дружески целовал его на прощание, и сказала спокойным, естественные тоном:
– Ну, еще раз до свидания, Крис, – да, Салли, убирайте, – и желаю вам повеселиться в Лондоне.
Она сунула ему в руки пальто и шляпу и свирепо шепнула:
– Идите, слышите? Идите!
Крис пытался заговорить, взмолиться, потребовать каких-то заверений. Но он не мог говорить, так велико было его волнение.
Ему оставалось только уйти.
Семь
Крис ушел из дома Весткотов в жалком состоянии: он был готов не то рычать, не то рыдать. С одной стороны, он чувствовал себя горько униженным. С другой, – он был взбешен на самого себя и на Анну, на то состояние, на которое судьбе было угодно обречь его, и вообще на весь мир.
Бешенство было спасительным, унижение – гнетущим. Унижение и страх – двоюродные братья в разрушении. Лишенный даже полового удовлетворения, импульс жизни обращался против самого себя в разрушительном исступлении.
Крис бродил наугад по темным переулкам, безучастно шлепая по грязи и лужам. Он ощущал какую-то детскую радость удовлетворенной мести, забрызгивая грязью свой единственный хороший костюм.
Пока Крис сражался с Анной на почве любви и ненависти и безнадежно пытался примириться со своим жалким поражением, он был предметом дружеского обсуждения своих домашних. Или, вернее, он был одной из второстепенных тем среди других, более существенных с точки зрения человеческого достоинства и семейных интересов.
Приближался священный час вечернего чая. Под предлогом милосердных забот и утешения страждущего, Нелл и Жюльетта предоставили Гвен и портнихе заниматься шитьем, а сами поспешно поднялись к больному. В тот день пришли документы и письма первостепенного значения, и обе дамы умирали от желания узнать, какие сведения извлек из них партриарх семьи. Разумеется, выносить решения будут они, но поскольку они еще меньше, чем он, разбираются в юридических документах и деловом фокусничестве, им придется выслушать его попытки объяснить им это.
Постель страдальца была усеяна документами, а на клочках бумаги, пришпиленных кнопками к доске для письма таким образом, чтобы больной мог писать одной рукой, были сделаны многочисленные карандашные пометки. Он был мрачен, но исполнен собственного достоинства.
– Ну? – отрывисто спросила Нелл, не тратя времени на утешения, так как производить впечатление было не на кого. – Все в порядке?
Вздох Фрэнка был близок к стону, а выражение его лица вызывало опасения рецидива.
– И да и нет, если ты понимаешь, что я хочу сказать, – жалобно сказал он.
– Не знаю я, что ты хочешь сказать, – раздраженно ответила Нелл. – И мы обе будем очень обязаны тебе, если ты будешь изъясняться на обыкновенном английском языке, а не играть с нами в прятки или употреблять эти ужасные юридические термины, которых мы не понимаем, да и ты тоже, кажется.
– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился больной, видимо желая быть любезным. – Где Крис?
– Ушел, – сказала Жюльетта.
– Куда?
– Должно быть, к этой своей Весткот.
– Но ты, кажется, говорила?… – Фрэнк с тревогой взглянул на Нелл.
– Все в свое время. Дело идет на лад. И я быстренько поставлю мисс Анну Весткот на место, если она вздумает вмешаться. Предоставь уж это мне.
Мистер Хейлин был явно в недоумении. Что идет на лад? И если так, почему этот мальчишка опять бегает за Анной?
– Ну, тебе видней, – сказал он, по обычаю уклоняясь от ответственности. – Предоставляю это тебе. Но ему следовало бы знать обо всем.
– С какой стати? – отрывисто воскликнула Жюльетта. – Я выхожу замуж, не он.
– Конечно. – Нелл встала на ее сторону. – Во-первых, он слишком молод, чтобы понимать такие вещи, а вовторых, он растерял свой последний здравый смысл в этом университете, куда тебе зачем-то понадобилось его посылать, бросать на это деньги, и вот он вернулся домой, напичканный русской пропагандой. А теперь ты, может быть, соблаговолишь не тянуть больше время и cooбщить нам, в каком положении наши дела?
– Ладно, ладно, ладно! Только не раздражай меня пожалуйста. – Фрэнк начал неуклюже перебирать бумаги, своей медлительностью еще больше разжигая нетерпение дам. – Ну а теперь, – погодите-ка, куда же я девал эти записки? Куда же я их… Ах, вот они. Погодите-ка. Да. Да, вот оно. Вот копия брачного контракта…
– Ах! – с облегчением вздохнула Жюльетта.
– Ну, благодарение богу, хоть это-то уладилось, – с благочестивой решимостью заметила Нелл.
– Да, но только боюсь, что уладилось не совсем так, как мы ожидали, – горестно сказал Фрэнк. – Тут сопроводительное письмо от Хичкока и Снегга и копия письма, посланного им нотариусом Джеральда.
– Ну, и что из этого следует? – спросила Нелл с высокомерным презрением ко всем этим жалким чиновникам.
– Из этого очень много следует, – раздраженно сказал Фрэнк. – Мне стоило большого труда разобраться в этом, так что ты не сбивай меня. Выясняется, что Джеральд дает двадцать пять тысяч…
– Так об этом же и шел разговор! – воскликнула Жюльетта.
– Я бы сказала, что это очень великодушно с его стороны, – успокоившись, сказала Нелл. – На что ты, собственно, жалуешься? Разве я тебе не говорила, что у него золотое сердце?
– Да, но погоди минутку, погоди! – перебил Фрэнк. – Будут назначены опекуны, и Жюли сможет получать только проценты, ни одного пенни из капитала, и, так или иначе, это всего лишь пожизненная рента, которая переходит к ее детям от Джеральда и возвращается в семью Хартмана, если она умрет бездетной или если они разойдутся.
– Этот тип с ума сошел! – возмущалась Нелл.
Жюльетта промолчала.
– Сошел с ума или нет, но таковы условия, – уныло сказал Фрэнк. – И бога ради, не кричи на меня так, Нелл. Это действует мне на левую сторону.
Нелл оставила этот вопль души без внимания.
– Я про-сто не понимаю, – добавила она, точно это признание в собственном невежестве делало честь ее умственным способностям и порочило всякого, кто утверждал бы, что он понимает, – Джеральд ведь джентльмен, не так ли?
– Он во всяком случае баронет, – сказал Фрэнк, может быть, с некоторой завистью, как представитель нетитулованного дворянства, известного лишь просроченными закладными.
– Вот именно! – кивнула Нелл, точно она выяснила какой-то важный пункт. – Отлично. Но тогда к чему же между нами все эти юридические каверзы и всякие там «этого нельзя и того нельзя»?
Фрэнк с несколько виноватым видом завертелся на своем ложе.
– По-моему, это значит, что Джеральд ничего не имеет против того, чтобы давать Жюли на булавки, но скорей удавится, чем даст ей хоть пенни из своего капитала. И, честное слово, я его понимаю. Зачем человеку отдавать свой капитал, хотя бы даже собственной жене? Это же его плоть и кровь.
Нелл пропустила мимо ушей этот отчаянный cri de coeur.[22] Не то чтобы она возражала в принципе: просто ее мысли шли по другому руслу.
– Но если мы не получим капитала, – возмущенно воскликнула она, – что с нами станется? Я не дам нашей Жюли согласия на брак, – пусть это даже будет самая блестящая партия, – если нет полного доверия между мужем и женой. Идеальный брак должен быть основан на доверии, а то, что ты нам рассказываешь, говорит о противоположном.
– А что считает Жюли? – спросил Фрэнк.
– Не очень-то приятно, когда из-за тебя торгуются, – хрипло сказала она и вспыхнула. Ей вспомнилось, каким презрением звучал голос Криса, когда он говорил о том, кто больше даст.
– Глупости, никто и не думает торговаться, – живо сказала Нелл. – Мы быстрехонько поставим этих юристов на место. Они только сбивают с толку нашего милого Джеральда своими холодными подозрениями. Разве они способны понять пыл любящих сердец? Ты должен сейчас же написать им, Фрэнк, и настоять на том, чтобы мы получили капитал. А Жюли в своем ближайшем любовном письме сделает тоненький-тоненький намек…
– Все это, конечно, прекрасно, – раздраженно сказал Фрэнк. – Но говорю тебе, из этого ничего не выйдет.
– А почему, разрешите узнать? – сказала Нелл своим самым аристократическим тоном.
– Потому что юрист действует по точным указаниям самого Джеральда.
– Не верю!
– Да, но это факт.
Наступила долгая пауза изумления. Наконец Фрэнк довольно неуклюже нарушил его:
– Хичкок говорит, что он ознакомился с – гм, гм – с нашими делами и что, насколько он мог понять, нам остается не больше трехсот-четырехсот фунтов в год в лучшем случае.
– Голод и нищета, – решительно сказала Нелл.
– Это все, что остается после этих гнусных мерзавцев, – униженно пояснил Фрэнк. – Ничего не поделаешь. Хичкок говорит, что, по его мнению, Жюли не имеет законного права отчуждать хотя бы часть предназначенных ей денег, но что после того, как они будут положены на ее имя, никто не может помешать ей назначить нам из сострадания небольшую пенсию.
– Пенсию из сострадания! Дочь – своим родителям? Никогда не слыхала ничего подобного! – Нелл, казалось, задыхалась от негодования. – Да это какой-то сумасшедший! Явно сумасшедший!
– Ничего, если я уйду?
Это был голос Жюли. Лицо ее пылало, на глазах выступили слезы. Родители начали было возражать, но она, не дожидаясь ответа, выскользнула из комнаты, побежала к себе в спальню и, рыдая, бросилась на кровать. Унижение нравилось ей не больше, чем ее брату.
Эти трагические переживания, вызванные разочарованием, которое – увы – может поразить даже благороднейших служителей наших национальных идеалов, были, к счастью, прерваны наступлением священной церемонии чаепития.
Фрэнку предоставили наслаждаться этой церемонией в одиночестве; на прощание он пробормотал что-то о справедливом возмездии и о том, что не следует слишком увлекаться радужными предположениями. Жюли была безжалостно вызвана из своей комнаты. Белошвейку отправили на кухню, ибо строгий этикет британских самураев не допускает к священной церемонии чаепития никого из тех, кто не родился в среде господ.
Целью британской церемонии чаепития является, как всем известно, сознание красоты и эстетическое созерцание. Серебряный чайник шумит на зажженной спиртовке, «подобно одинокой сосне у моря», как сказал бы поэт. Гости стараются держать чашки в полном равновесии, ибо это необходимо для полной гармонии. Они восторгаются прекрасным цветом чая, затем, вылив его тремя с половиной ритуальными глотками, погружаются в эстетическое созерцание восхитительных чашек из универмага. В то же время они мысленно складывают про себя ямбы и хореи, которыми справедливо гордится каста британских самураев.
– У нас был небольшой деловой разговор наверху, – оживленно заговорила Нелл. Она знала, что Гвен заметила красные глаза Жюли. – Какая скучная публика эти юристы! Как они все усложняют – и без всякой необходимости! Я говорю о брачном контракте. Эта глупая девочка совершенно расстроилась из-за всех этих «принимая во внимание» и «ввиду вышеизложенного», которых ни я и никакой здравомыслящий человек не в состоянии понять. Но вы знаете, какая она впечатлительная. Я говорю ей, что все обойдется как нельзя лучше. Джеральд позаботится об этом.
На лице Гвен изобразилось сомнение, хотя она пробормотала что-то в знак сочувствия. «Что там такое случилось?» – недоумевала она.
– Ах, мама! – нетерпеливо прервала Жюли. – Неужели так уж необходимо начинать все сначала?
– Я должна думать о моих детях и устраивать их жизнь, – твердо сказала Нелл с видом благородного самопожертвования. – Жизнь обоих моих детей. О тебе, Жюли, я не беспокоюсь. Ты девушка разумная, уравновешенная. И мы быстро уладим с Джеральдом это маленькое недоразумение. О ком я беспокоюсь, так это о Крисе…