Наконец прибыли машины «скорой помощи», и люди в белых халатах, брезгливо морщась, осторожно направились к груде развалин, раздраженно освобождаясь от колючей проволоки, цеплявшейся за одежду. Джил Перси перебежала улицу и заглядывала через плечи врачей и полицейских, окруживших место происшествия. Конверс пытался в свете фонарей разглядеть выражение ее лица.
По тому, с каким видом она возвращалась к ним, Конверс и Иэн поняли, что она там увидела. Она шла медленно, неуверенно, с растерянностью на лице. Тому, кто достаточно долго живет в этой стране, часто приходится видеть людей с такой походкой.
– Кошмар! – сказала она. Показала дрожащей рукой назад. – Дети и… вообще.
Иэн выронил бутылку пива, которую прихватил с собой, когда они покидали «Темпура-хаус». Вьетнамец, стоявший поблизости, быстро обернулся на звук и с непроницаемым лицом посмотрел на Иэна.
– Надо подложить пластиковую бомбу в Лондонскую школу экономики, – проговорил тот. – Или в Гринич-Виллидж. Все те ублюдки, которые без ума от Фронта… пусть они увидят, как у их детей кишки вываливаются наружу.
– Это мог сделать кто угодно, – отозвался Конверс. – Тот же отчаявшийся налогоплательщик. Любой способен смастерить пластиковую бомбу.
– Хочешь сказать, это работа Национального фронта освобождения? – спросила мужа Джил. – Но ты ведь знаешь, что, возможно, Фронт ни при чем.
– Ну разумеется, – огрызнулся Иэн. – Возможно, ни при чем. Это кто угодно мог сделать.
Он принялся ругаться по-вьетнамски. Народ отошел от него подальше.
Конверс перешел улицу и смотрел, как санитары тащат пластиковые мешки для трупов. Мертвые и те, кто казался мертвым, были сложены на обнажившейся после взрыва земле; кровь впитывалась в черную почву. Кругом валялись палочки, горшечные черепки и черпаки, и, присмотревшись, Конверс увидел, что по крайней мере кое-что из того, что казалось фрагментами человеческих тел, было курятиной или рыбой. Некоторые из тел были сплошь покрыты вареной лапшой.
Когда он вернулся к Джил и Иэну, появились четверо в резиновых рукавицах и с большими алюминиевыми канистрами. Они перевернули канистры и стали посыпать развалины каким-то белым порошком.
– Что это такое? – спросил Конверс Иэна.
– Хлорная известь.
Джил Перси стояла ссутулившись, обхватив плечи руками.
– Если попадешь под машину, – сказала она, – вокруг тебя натянут колючую проволоку. А если сразу потом не поднимешься – засыплют хлоркой.
Они прошли несколько шагов и остановились у выбитых стекол представительства «Тойоты». В отсветах фонарей видно было внутренность офиса компании, календари и схемы на стенах, вентиляторы на каждом рабочем столе. Пол усеян разлетевшимися бумагами; окно было обращено на здание министерства и приняло на себя прямой удар взрывной волны. Одна из стен офиса была в пятнах крови, словно кто обрызгал кистью, обмакнутой в краску. Конверс секунду стоял, глядя на нее.
– Что? – спросила Джил Перси.
– Ничего. Я пытался придумать какую-нибудь мораль. Мораль не придумывалась. Это напомнило ему о ящерицах, раздавленных на стене его гостиничного номера.
* * *
В своем офисе рядом с крохотным вестибюлем отеля «Колиньи» месье Коллетти смотрел «Золотое дно»[22] по армейскому телеканалу. С обеда месье Коллетти выкурил восемь трубок опиума; последние сорок лет это была его обычная дневная доза. Когда вошел Конверс, он, оторвавшись от экрана, с радушной улыбкой повернулся к нему. Месье Коллетти всегда был сама любезность. Некоторое время они вместе смотрели сериал.
На экране двое ковбоев обменивались винтовочными выстрелами метров с тридцати. Местность, где происходила перестрелка, представляла собой нагромождение огромных валунов, и, насколько можно было судить, каждый из стрелков норовил как можно ближе подобраться к противнику. Один из ковбоев – красавчик, другой уродлив. Музычка, разумеется. Наконец у отрицательного героя кончились патроны, и положительный выскочил рядом с ним из-за камня, пока тот перезаряжал ружье. Отрицательный отбросил ружье и схватился за кобуру, но красавчик снес его выстрелом в упор.
Месье Коллетти, который не говорил по-английски, довольно свел ладони:
– Оп-ля!
– То же самое происходит и в Сайгоне, – рискнул высказаться Конверс на французском; месье Коллетти как будто всегда понимал его произношение.
Месье Коллетти пожал плечами.
– И здесь, конечно, и везде одно и то же. – Месье где только не побывал. – Везде… Чикаго.
Он произнес: «Шика-го».
– Сегодня вечером взорвали бомбу, – сказал Конверс. – У налогового министерства. Там все в развалинах.
Месье Коллетти сделал большие глаза, притворившись удивленным. Нелегко было поразить его новостью о происходящем в Сайгоне.
– Ужасно, – с легким возмущением сказал месье Коллетти. – Есть погибшие?
– Определенно есть. Из тех, кто находился на улице.
– Ах, – воскликнул хозяин, – какая жестокость! Ублюдки.
– Вы считаете, что это дело рук Фронта?
– В нынешние времена, – ответил Коллетти, – это может быть кто угодно.
Когда «Золотое дно» закончилось, они распрощались, обменявшись рукопожатиями, и Конверс отправился к себе наверх. В номере он первым делом включил потолочный вентилятор и кондиционер. Кондиционер работал плохо, но его интенсивный и успокоительный – для американского уха – гул заглушал звуки улицы. А звуки улицы не были успокоительными ни для чьего уха.
Он зажег лампу на письменном столе, чтобы создать хоть какое-то подобие уюта. Достал из запертого чемодана бутылку купленного в армейской лавке «Джонни Уокера» («черная этикетка») и сделал пару больших глотков.
«Такие дела», – сказал он себе. Так говорили все: джи-ай, репортеры, даже солдаты АРВ и девушки в барах. Хорошо бы не случилось этого взрыва. Хорошо бы обкуриться с Джил и Иэном, а потом завалиться спать. Из-за этого взрыва он ничего не чувствовал, ничего не соображал, и, хотя есть ситуации, когда ничего не соображать не так уж плохо, все же сейчас был не тот случай.
Напиться – не поможет. И травка тоже. Лучше бы остался сидеть внизу и смотрел вестерны с месье Коллетти.
Он снова глотнул из бутылки, закурил «Парклейн» – пусть будет еще хуже – и принялся мерить шагами комнату. В соседнем номере голландец – любитель цветов поставил на магнитофоне «Шоссе 61»[23]. После нескольких затяжек Конверс решил, что испытывает теперь лишь смутную неудовлетворенность.
Ничего серьезного. Такое случается. Побочный результат несильной лихорадки.
Вскоре он прекратил расхаживать, отправился в ванную и уселся над дырой в полу, заменявшей унитаз. По бокам дыры располагались невысокие упоры для ног; это был признак Приобщения к Цивилизации. В отличие от некоторых постояльцев-американцев, Конверс не имел ничего против подобных удобств. Часто, особенно когда он был под кайфом, такой способ отправления естественных надобностей рождал в нем чувство общности с молчаливыми суровыми парнями из бывших французских Заморских Территорий – пилотами Сент-Экзюпери, генералом Саланом[24], Мальро[25]. Иногда, выходя из туалета, он насвистывал
Может быть, думал Конверс, управляясь с туалетной бумагой размером с денежную купюру и моя руки, может быть, как раз совесть-то и заставляет его чувствовать смутную неудовлетворенность. Вернувшись в номер, он запер двойной ржавый замок и еще глотнул виски. Когда Конверс писал свои вдумчивые статьи для мелких европейских изданий, он всегда заботился о том, чтобы его моральная позиция была ясна. Он представлял, для какой читательской аудитории пишет и какая моральная позиция близка его читателям. После того как он побывал в Камбодже, ему стало труднее отвечать тем моральным требованиям, которые он себе предъявлял, но казалось, он знает, с чем не может примириться.
А не мог он примириться с тем, что взрывы убивают детей, спящих на грязных улицах. И что их сжигают напалмом. Не по душе ему была бессмысленная жестокость сумасшедших, которые уничтожают домашних ящериц. И люди, гробящие свою жизнь героином.
Потирая шею, он смотрел на стену, всю в пятнах от раздавленных ящериц.
Все разделяют подобные чувства. Должны разделять, иначе человеческая жизнь обесценится. Важно, чтобы она не обесценилась.
Однажды Конверс пошел с Иэном Перси на цветной фильм об уничтожении термитов, снятый Комиссией ООН по охране природы. В некой стране, похожей на Вьетнам, с такой же красной землей, где росли слоновая трава и пальмы, тамошняя солдатня разъезжала по саванне на бульдозерах, снося огромные, конической формы термитники. То ли термитники вызывали эрозию почвы, то ли термиты уничтожали посевы или дома – вроде бы какое-то такое было обоснование. Расправились с ними жестоко. Когда термитники снесли, десятки тысяч термитов полезли из ходов в земле и замахали жвалами, тщетно пытаясь защититься. Солдаты шли за бульдозерами и уничтожали термитов огнеметами, превращая насекомых и их яйца в черные угольки. Фильм вызывал у зрителя чувство протеста. Но на это не обращали внимания. Люди важнее термитов.
Так, на моральную сторону дела, бывало, не обращали внимания из более важных соображений. Мол, необходимо быть дальновидным, видеть перспективу. Но при таком взгляде на вещи не увидишь того, что творится в настоящее время, и моральный аспект перестает играть какую-то роль. Видеть вещи только в дальней перспективе – это ошибка. Человечность как точка отсчета должна стоять на первом месте.
В сущности, думал Конверс, я все знаю об этом. Он провел большим пальцем по стене и смахнул с прохладной поверхности засохшие частицы позвоночника рептилии. Ошибка – руководствоваться только дальней перспективой, игнорируя моральные принципы. И такая же ошибка – вести себя в соответствии с моральными принципами, когда есть соображения поважнее. Коли человек с юных лет был окружен любовью и жил в опрятности и чистоте, такие привычки становятся второй натурой.
На том поле, уткнувшись в красную землю, под осколочными бомбами, сыпавшимися как будто с абсолютно чистого синего неба, ему было не до моральных принципов.
Последние переживания морального свойства он по старинке испытал в прошлом году, когда происходило Великое Истребление Слонов. В ту зиму объединенное командование решило, что слоны являются вражескими агентами, потому что северовьетнамская армия использовала их в качестве вьючных животных, и последовала бойня, достойная «Рамаяны». Многорукое, сотнеглавое КВПВ послало стальных летучих насекомых уничтожить своего врага – слонов. По всей стране из облаков сыпались улюлюкающие, покрытые потом стрелки, обращая в панику стада слонов и кося их из пулеметов.
Великое Истребление Слонов – это было уже чересчур и у всех вызвало отвращение. Даже экипажи вертолетов, которым тот день запомнился своим пьянящим возбуждением, были в какой-то степени потрясены. Возникло чувство, что все же есть предел жестокости.
Что до наркотиков, думал Конверс, и до наркоманов, – если в этом мире есть слоны, убегающие от летунов, то обязательно должны быть и любители улета.
Вот, думал Конверс, в чем корень. Он оказался перед моральной дилеммой, но переступил через свои сомнения. Он тоже может придумать соображения поважнее, не хуже прочих.
Но его не покидало чувство смутной неудовлетворенности, и причиной было не одиночество или угрызения совести; то, конечно, был страх. Чувство страха было исключительно важно для Конверса, в сущности, страх был основой его жизни. Это было средство понять собственную душу, формула, подтверждающая его собственное существование. Я боюсь, следовательно, существую, рассуждал Конверс.
* * *
Было еще темно, когда Конверс приехал на аэродром Тансонхат. Лететь предстояло на стареньком «карибу», покрытом коричнево-зелеными камуфляжными узорами. Пока самолет заправляли, Конверс – в руке сумка, свернутая непромокаемая куртка прикреплена к поясу – ждал у взлетной полосы.
Вместе с ним ждали трое молодых людей в легких рубашках в полоску. Адвокаты с гарвардскими дипломами из Комиссии по правовой защите военнослужащих; из их разговора он понял, что они летят в Майлат расследовать дело чернокожего морского пехотинца. Это были участники Движения[27] – с характерными бакенбардами и характерными голосами. Конверс старался держаться от них подальше, хотя они вовсе не походили на неудачников.
«Карибу» взлетел, едва начало светать. Когда набрали высоту, Конверс привязал сумку к металлическому сиденью рядом и стал смотреть в иллюминатор на артиллерийские батареи, посылающие снаряды к зеленеющему горизонту. По мере того как светлело небо, между светящимися следами пущенных снарядов и утренней звездой появлялись звенья «драконов» – боевых вертолетов, возвращавшихся на базу с задания.
В самолете было слишком шумно, чтобы разговаривать, и Конверс задремал.
Когда он проснулся, горячее солнце било прямо в глаза, и он посмотрел сквозь грузовой люк вниз, на тень самолета, бегущую по бледно-зеленому океану. Они летели ярдах в двухстах от линии берега вдоль белой песчаной полосы, окаймленной кокосовыми пальмами. Позади пальм блестели отраженным солнцем жестяные крыши.
Сверху Майлат походил на кучки гнутого металла; багряные деревья тянулись вверх между его крышами, как яркая трава между консервными банками на свалке. Возле гавани стояли крытые черепицей строения старой французской крепости, где сейчас размещался штаб. В центре города поднимались два медных, позеленевших от времени, невысоких церковных шпиля – близнецы, увенчанные крестами.
На рейде в порту виднелись корабли – серо-стальные грузовозы с вооружением и без, с А-образными опорами и лебедками на палубе. В середине, охраняемый от подрывников-аквалангистов двумя патрульными катерами, стоял авианосец «Кора Си». На палубе – ряды «скайхоков», укрытых брезентом.
«Карибу» сел неожиданно, с лязгом пробежал по посадочной полосе, выложенной дырчатыми стальными плитами, и остановился в облаке белой пыли среди мешков с песком. Конверс вышел из самолета на горячий ветер, швыряющий в лицо липучий песок. Никто их не встречал. Он и адвокаты направились мимо пустых огневых позиций к фанерным домикам с номерами на стенах.
Та часть базы, где они приземлились, походила на город мертвых – ни души вокруг. Под ногами был гравий, перемешанный с битыми раковинами, – ни единой травинки, словно землю посыпали солью. Конверс не захватил с собой шляпы, и к тому времени, как он нашел отдел по связям с общественностью, волосы стали как раскаленная проволока.
Внутри обнаружились сонный охранник и кулер с водой из Штатов. Первым делом Конверс накинулся на воду. Охранник сообщил, что офицер по связям одновременно и заместитель командира базы и потому человек занятой. Он его не видел уже неделю. Дежурный журналист ушел завтракать.
Конверс уселся на скамью и раскрыл «Таймс». В конторе пахло восковой мастикой и штемпелями – запах американского присутствия.
Через полчаса появился военный журналист первого класса Маклин и представился Конверсу. Маклин был пузатым коротышкой в форме инженерно-строительных частей ВМС, с кольтом сорок пятого калибра на поясе. Конопатые руки были сплошь покрыты татуировкой; на красном лице выпивохи красовалась жиденькая эспаньолка, на носу – темные очки. Конверсу показалось, что они уже встречались – в баре у пляжа в Санта-Монике. Но тогда тот был в сандалиях и с бонгами.