Горе тому, кто не желал ему кланяться! Горе тому, кто жаловался на его нападки! Он писал хвалебные гимны абсолютизму, ратовал за церковное вмешательство в частную жизнь по закону 1686 года, он возбуждал судебные преследования против еретиков и высказывался за уничтожение всех дворянских привилегий, так как это превратило бы сразу всех дворян в таких же бедняков, как и он сам. Крестьян он ненавидел за то, что они прочно сидели на своих местах и могли, то есть должны были, платить оброк. Однажды он даже предложил вовсе прогнать крестьян, а земли обрабатывать без них, при помощи ветряных и водяных двигателей. По его мнению, имения вообще существовали только ради оброка, а вовсе не ради крестьян. Исходя отсюда, он доказывал, что крестьяне не имеют права пользоваться землями, так как они не являются владельцами ренты, то есть оброка. Здесь он твердо стоял за привилегии крупного землевладения.
Подобного защитника своих интересов никогда еще не имели крупные землевладельцы. Правда, они стыдились такого знакомства, но всё же никогда не забывали ответить приветливым кивком головы на его почтительный поклон, когда он с шляпой в руках стоял на краю панели, и его обрызгивала грязь из-под колес их великолепных карет. Оказав нашему другу такое внимание, эти господа никогда не забывали сплюнуть в противоположное окно кареты, как делают суеверные люди, когда кошка перебежит им дорогу.
Вечером Агафон появлялся в театральном погребке, и каждый актер считал долгом встать и уступить ему свое место, так как судьба этих бедняков была в его руках. В ХVII столетии питали такое доверие ко всему, что печаталось в газетах, что актеров увольняли немедленно, если в газете появлялись о них неодобрительные отзывы. В то время случалось нередко, что почтенный отец семейства, лишившись таким образом куска хлеба, со слезами умолял редактора пожалеть его малых детей. Милость редактора выражалась в том, что он больше не бранил этого актера в своей газете.
Насытившись, Агафон вставал из-за стола бедняков. Но как только шпага его скрывалась за дверью, на голову нашего друга начинали сыпаться проклятия. Иногда даже судорожные руки извлекали блестящие клинки из ножен, но потом клинки, как бы пристыженные, сами снова опускались в ножны. Не будь в то время закона, строго воспрещающего дуэль, нашему другу не долго пришлось бы заниматься доходным ремеслом редактора газеты.
Он пополнел от счастливой и покойной жизни, и щеки его лоснились от самодовольства.
Говоря о нём, люди расходились во мнениях. Одни утверждали, что он продал свою душу, другие доказывали, что ее у него купили.
* * *
Тут блоха замолчала и задумчиво поникла головой. Тем временем художник успел отстегнуть ремни от ящика с красками и, окончив изыскания в области геральдики, наконец, собрался приступить к работе. Он глубокомысленно посмотрел на пятно ржавчины, покрывавшее поле герба, и, не долго думая, плюнул на него (подумайте только, плюнул! каково!), потом вынул носовой платок и стал усердно тереть. Но все труды были напрасны.
— Послушай, милая, дай-ка сюда тряпку и мыла! — крикнул он одной из поденщиц.
После довольно продолжительных дипломатических переговоров, он, наконец, получил то, что ему было надо. Но все старания стереть ржавчину не увенчались успехом.
— Надо эту штуку позолотить, иначе ничего не выйдет, — пробурчал художник, захлопнул свой ящик с красками и спустился на пол.
* * *
— Так расскажи же, что было потом с нашим другом? — спросила молодая блоха, которой очень хотела слышать окончание рассказа.
— Фабрика обанкротилась, акционерное общество прекратило свое существование, а наш прежний друг стал нищим.
— Но щит его продолжает висеть в храме воспоминаний?
— Да. Потому что дворянство передается по наследству так же, как преступность.
— А наказание?
— Оно придет потом, своевременно.
— В чём же оно будет состоять? Claris majorum exemplis? Так, что ли?
— Нет, наказание это будет состоять в кое-чем другом.
Только начало
Мужа звали Бьорном, а его жену Торгердой. У них было два сына, Торе и Он. Торе служил телохранителем при короле, а Он лежал дома на кухне и жег угли.
Ону было уже четырнадцать зим, но он не хотел ничем заниматься и целый день сидел дома, держась одной рукой за голову, а другой лениво помешивая уголья.
Все это очень не нравилось родным.
Вошел Бьорн.
— Ну, парень, теперь тебе пора начать работать. Воздух стал теплее, и мороз вышел из земли. Вставай скорей, помоги нам свозить торф с поля.
— Когда я дорасту до метки, тогда я пойду с вами, а сейчас я еще не могу.
— Никчемушный ты у меня, сын, и мало мне от тебя радости. Твой старший брат молодчина, а ты, вот, никуда не годишься.
Бьорн подошел ближе, но потом повернулся и вышел.
Он вырезал метку на стене в семи футах от пола, и родственники убедили его, что он только тогда будет мужчиной, когда дорастет до этой метки.
У Она был ужасный вид. Все родственники переросли его на много, и поэтому доставшиеся на долю Она панталоны были до того изношены, что колени торчали наружу. Куртка его тоже была продрана на локтях. От дыма волосы его порыжели, а лицо почернело от сажи. И все над ним смеялись. Мать хотела подарить ему к Рождеству новое платье, но Бьорн сказал, что он этого не стоит.
По хижине бегали поросята и всё пачкали в доме. Только один поросенок был лучше других и не загаживал соломы, на которой спал Он. Поэтому Он считал этого поросенка своим другом и дал ему имя Гротте.
Каждый раз, когда отец бранил Она, тот сочинял для Гротте новую песню. Никто, кроме поросенка, не понимал этих песен, а потому все считали Она помешанным. Один только Гротте всегда подбегал к нему, садился на задние лапки и слушал, насторожив уши, с таким видом, будто хотел сказать: — Как хорошо!
— Завтрак был готов.
— Сними-ка котелок, — попросил Она один из родственников.
— Не хочу, — отвечал Он.
Тогда родственник зачерпнул ложкой в котле и плеснул в лицо Ону. Он вытер лицо и молчал.
— Чего ты смотришь, Он? Дай ему сдачи! — закричали другие родственники.
— Я не могу, — сказал Он и лег на свою солому.
Пришла весна, и лед стал таять на горах. Гротте сделался беспокойным, потому что в доме была молодая свинка. Гротте уже не хотел слушать песен Она и раз даже пропадал целую ночь. Гротте возвратился только утром и боязливо заглянул в дверь кухни. Он хотел подозвать его к себе, но Гротте заполз под ящик с мукой.
Тогда Он запел:
Путник, бойся весны!
Посмотри:
Тонок лед под ногой,
Снег коварный глубок,
Страшен грозный обвал,
Мчится бурный поток,
Мутный плещется вал…
Гротте вылез из-под мучного ящика, и Он вытер ему слезы своим рукавом.
На следующее утро свинку нашли мертвой.
Когда земля покрылась зеленью, Он спустился в долину.
Дочь соседа лежала у ручья и мыла холсты. Он сел на камень, зажал руки между колен и смотрел.
— Разве у тебя зябнут колени? — спросила Дрифа.
Он покраснел до корня волос.
— Милый Он, помоги мне втащить на гору ушат.
Он вскочил и поставил ушат себе на голову.
Дрифа засмеялась.
— Почему ты смеешься надо мной?
Бедный Он, говорят, что ты сумасшедший.
Он схватился за голову и думал.
Тогда Дрифа засмеялась так, что грудь запрыгала у неё под рубашкой.
В это время к ним подошел Торе и посадил Дрифу к себе на колени. Он вдруг побледнел и поднял камень. Но тут подбежал Гротте и так сильно дернул Она сзади за куртку, что оторвал целую фалду. Он уронил камень и обернулся. Торе и Дрифа снова стали смеяться. Тогда Он заткнул пальцами уши и побежал домой.
В начале весны хотели праздновать свадьбу Торе. По этому случаю всё в доме было, вверх дном.
Однажды утром прибежал перепуганный Гротте и спрятался за спину Она. За Гротте по пятам гнались все родственники. Он схватил кочергу и стал ею размахивать во все стороны. После этого родственники весь день не беспокоили Гротте.
На следующее утро Гротте исчез.
Он вскочил с постели. На плите стоял самый большой горшок, в нём варилась голова Гротте и укоризненно смотрела на Она.
Тогда Он запел:
Горшок печной, что так грустно поешь?
Друг мой Гротте навеки уснул.
Дым густой к небесам поднимается,
Гротте, бедняга, без жизни валяется.
Гротте, Гротте, убили тебя!
За свою свинку прости ты меня.
Гротте, Гротте, так не смотри!
Лежи себе смирно и спи…
Он лег в угол и зарылся с головой в солому.
Вошел Бьорн и начал его трясти.
— Сын! Проснись и поди помоги своему брату.
Он молчал.
— Слушай, ты уже мужчина, а валяешься, как падаль в навозе.
Он молчал.
Бьорн схватил вертел и ударил им сына по шее.
Он обернулся.
Бьорн ударил еще раз.
Он приподнялся на локте и посмотрел отцу в глаза.
Бьорн перестал бить.
— Вставай!
Он сидел и не двигался.
Бьорн ударил еще раз и сломал вертел пополам.
— Ну, отец, теперь довольно! — сказал Он и посадил отца на лавку с такой силой, что лавка треснула.
— Однако, ты сильный! — удивился Бьорн.
— Нет еще, — отвечал Он.
— Почему же ты не работаешь?
— Потому что я еще не дорос до своей метки.
— До этой метки ты никогда не дорастешь.
— Не дорасту?
Он схватился за голову и задумался.
Бьорн ушел.
Он просидел так до вечера и всё смотрел на метку на стене. Потом он исчез и пропадал три дня.
На третий день была назначена свадьба Торе. Он вернулся домой и принес за спиною стул.
Сначала он зашел на двор к соседу и подкрался к окну женской комнаты. Оттуда он прибежал в сильном волнении к матери.
— На, мама, это твое! — сказал Он и поставил свой стул на пол.
— Что я с ним буду делать?
— Сядь и отдохни.
— У твоего стула, сынок, слишком высокие ножки. Я на него не взберусь.
Он задумался.
В это время вошел Бьорн.
— Где ты пропадал?
— Молчи, отец! — отвечал Он.
— Кто тебе дал дерева на этот стул?
— Молчи, отец, когда я разговариваю с матерью!
— Как же тебе не стыдно, парень! Ты украл мои доски.
— Ты лжешь, Бьорн!
Бьорн ударил Она по щеке.
— Тут что-то треснуло, — сказал Он и схватился за голову.
Бьорн еще больше разозлился и так ударил стулом об пол, что он разлетелся в щепки.
— А можешь ты его теперь починить? — спросил Он.
Когда Бьорн ушел, мать спросила Она:
— Где ты, был, сынок?
— Я сидел на берегу моря.
— Что же ты там делал?
— Я ждал.
— Что же ты там ждал?
— Ветер иногда прибивает к берегу разные доски.
— Так, значит, ты не крал у отца досок?
— У отца?
— Ну, да, у Бьорна?
— Я? Крал?..
Он бросился ничком на пол. Мать положила его голову к себе на колени, и тогда Он начал стонать и всхлипывать так, что всё тело его вздрагивало.
Мать дала Ону плащ, чтобы он мог прикрыться им, когда соберутся приглашенные на свадьбу.
Он лежал в кухне, потому что Бьорн запретил ему показываться гостям.
К ночи все присутствовавшие на свадьбе были пьяны. Он тоже выпил кружку пива, которую принесли ему родственники. От этого ему стало весело, и он начал смеяться. Он собрал в узелок обломки стула, намазал себе лицо сажей, надел плащ и вышел в залу. Выйдя на середину залы, Он бросил свой узел на пол и захохотал так громко, что все гости стали испуганно переглядываться, а собаки на дворе подняли вой.
— Это шут! Это шут! Спасибо тебе, Бьорн, ты доставляешь нам великолепное развлечение! — кричали гости.
— Ты можешь сочинять песни? — спросил у Она Ивар Бьессе.
— Прежде я мог, а теперь больше уж не могу. Тут у меня что-то треснуло.
— Что это у тебя в узле?
— Это свадебный стул, но и он тоже треснул.
Он снова еще громче захохотал.
— Сними же плащ, раз ты пришел в гости, — сказал Гузе.
Он молчал.
Кто-то подбежал к нему сзади и стащил с него плащ.
Гости засмеялись.
— Как тебя зовут? — спросил Гизле.
— Меня зовут сумасшедшим.
— Ты и в самом деле сумасшедший. Но как тебя называют?
— Отец назвал меня однажды вором, но теперь у меня нет больше отца.
— А какое имя тебе дали при крещении?
— Об этом спроси у Бьорна.
— Откуда ты достал этого шута? — спросил Гизле у Бьорна.
— Я не знаю этого парня, — отвечал Бьорн.
Он посмотрел на мать.
— Это мой младший сын, — сказала мать.
— Как же так, Бьорн? Ты не знаешь ребенка своей собственной жены? — приставал Гизле.
Бьорн смотрел в пол.
Он поглядел на отца, потом развязал свой узел и вынул из него самую большую ножку от стула.
— Эге! а мы-то все думали, что ты, как настоящий мужчина, сам делаешь своих детей! — не унимался Гизле.
Он плюнул на ножку стула и швырнул ее в голову Гизле с такой силой, что тот без чувств повалился под стол.
Все гости бросились на Она, но Бьорн встал между ними. Тогда в зале стало совсем тихо.
В это время родственники внесли на блюде поросенка и поставили его перед невестой. Он узнал Гротте, подошел и поцеловал его между глаз.
Все рассмеялись.
— Ты узнал его? — спросила Дрифа.
— Еще бы! Как мне не узнать своего друга. Мы с ним были настоящие друзья, пока он не стал ночевать у свиньи. Тогда я убил свинью, а потом умер и Гротте.
— Ты думаешь, что он умер с горя?
— Нет, едва ли. Он умер ради тебя, и, вероятно, был рад этому.
— Я тебя огорчила, Он?
— Ничего. Бывает и хуже.
— Зачем же ты убил свинью?
— Теперь уж я хорошенько не помню, но тогда она мне мешала спать.
— Ты будешь умным человеком, когда вырастешь.
— Ты так думаешь? Ты так думаешь? — спросил Он и схватился за голову.
— Не сердись на меня, милый Он! — попросила Дрифа.
Он вскочил, схватил Гротте на руки и побежал с ним в горы. Там он выкопал могилу, насыпал холмик и пролежал на этом месте до утра. Потом он пошел и улегся на пороге комнаты, в которой спала Дрифа.
Когда солнце поднялось выше, Он пошел к ручью и вымылся весь с головы до ног, надел новое платье и взял в руки лук, который был у него припрятан на чердаке.
В этот день Торе собрался ехать к королю. Когда Торе пришел на берег, Он уже сидел там на камне.
— Разве король живет там за морем? — спросил Он и показал рукою на море.
— Да, он там живет.
— А это далеко отсюда?
— Ты можешь видеть дым от его очага, сказал Торе и показал на утреннее облачко, которое ползло над краем моря.
— Я хочу ехать туда с тобой, сказал Он.
— Охотно верю, но ты не смеешь этого делать.
Он взошел на корабль и уселся на палубе.
Тогда один из людей Торе пошел и опрокинул Она.
— Ты вовсе не так силен, как ты думаешь.
— Никто не знает, что именно ему надо думать, — сказал Он и бросил этого человека в море.
Тогда люди Торе опрокинули Она на землю и привязали его на берегу к сосне.
Когда подняли якорь, он вскочил на палубу вместе с сосной.
— Позволь мне быть твоим оруженосцем, — попросил Он у Торе.
— Ты будешь телохранителем самого короля.
— Но я еще не дорос до метки.
— До этой метки ты никогда не дорастешь.
— И ты тоже так думаешь?
— Конечно. Уже два года, как ты перестал расти.
— Я, значит, никогда не вырасту?
— Тому, кто выше всех, не зачем расти.
— Выше всех?