— Но ведь никто об этом не узнает, падре, не так ли?
Дон Адальберто сделал вид, что он шокирован.
— Джельсомина!.. Открыть эту тетрадь — для меня то же самое, что выслушать исповедь людей, чьи имена здесь записаны.
Она пошла за тетрадкой.
— Только знаете ли, падре, здесь не всегда указано имя отправителя.
— Не имеет значения! У нас не так уж много людей, умеющих писать…
В то время как синьорина Карафальда следила, не покажется ли какой-нибудь посетитель, священник знакомился, удовлетворенно ворча, с корреспонденцией, отправленной из Фолиньяцаро за последние шесть месяцев. Он быстро с этим справился, закрыл тетрадь и, прежде чем вернуть ее законной владелице, заявил:
— Со своей стороны, Джельсомина, забудь о моем посещении… Мы одни, ты и я, будем знать о том, что мы тайно потрудились во славу Господа или, по крайней мере, Его учения.
— Аминь.
— Джельсомина, я горжусь тобой. В следующий вторник я бесплатно отслужу панихиду по твоей покойной матери. При жизни это была славная женщина, и я уверен, что теперь ее место среди избранных. Сверх того я поставлю свечу за восемь лир в память всех усопших Карафальда.
Вне себя от благодарности, Джельсомина всплеснула руками.
— О, благодарю, падре.
— Услуга за услугу… А восемь лир?
— Простите?
— Я сказал, свеча за восемь лир.
— Но я подумала…
— Панихида будет бесплатной, дочь моя, но не свеча.
* * *
Весь этот день Маттео Чекотти бегал, высунув язык, стараясь собрать показания против Россатти. Ему помогал нотариус, возмущенный тем, что Амедео солгал. Инспектор допросил Аньезе в его присутствии, и под безжалостным взглядом отца ей пришлось сознаться, что капрал уверял ее в своей безумной любви, что они поклялись друг другу стать мужем и женой и что Амедео, доведенный до отчаяния, говорил, что убьет всякого, кто будет препятствовать их счастью. Полицейский был очень доволен. Дон Изидоро сопровождал его повсюду, и авторитет нотариуса, а также деньги, которые многие были ему должны, заставили людей, хорошо относившихся к Амедео, признать тем не менее, что они знали о любви юноши к Аньезе Агостини. Правда, никто не смог подтвердить, что между карабинером и Таламани произошла драка: единственным ее свидетелем был нотариус. Но Чекотти считал, что его протоколы и без того достаточно убедительны для оправдания ареста. Горячо поблагодарив мэтра Агостини, он вернулся в участок и сказал Россатти, что собранные им показания заставляют его продлить арест обвиняемого до перевода в Милан на следующее утро. Амедео выслушал это сообщение с безмятежным видом.
— Вы совершаете грубую ошибку, синьор.
— Тем хуже для меня, мой друг. Я беру риск на себя!
Маттео объявил начальнику карабинеров, что возлагает на него ответственность за дальнейшие события. Если, когда он придет за Амедео, того вдруг не окажется в камере, то вместо него он увезет с собой самого Рицотто и ему придется дать объяснения кому следует. Потом он позвонил комиссару Рампацо, чтобы сообщить ему о своем успехе и скором возвращении. Комиссар сдержанно поздравил его; победа Чекотти заставила его пожалеть, что он не поручил этого задания своему любимцу, Ансельмо Джаретте. Довольный проведенным днем, Маттео отправился к Онезимо Кортиво, скудно поужинал, потом, поднявшись в свою комнату, лег спать и уснул сладким сном победителя.
Тем временем Тимолеоне Рицотто успел посовещаться с доном Адальберто. Священник закончил вечер у синьоры Габриелли, портнихи, где долго беседовал с Терезой, ее хорошенькой дочерью.
* * *
Проснувшись на следующее утро и посмотрев на небо, Чекотти решил, что оно никогда еще не было таким голубым и прекрасным. Скромная комната, где он находился, показалась ему очень милой в своей простоте. Он закинул руки за голову и наслаждался первыми минутами дня, который должен был стать для него триумфальным. Эти воображалы из Фолиньяцаро думали, что им удастся его провести, но он утрет им нос. Он дождется середины дня и только тогда пойдет за заключенным и посадит его в свою машину, так что каждый сможет полюбоваться спектаклем. Его реванш должен быть полным и всенародным. Маттео колебался только в одном, следует ли ему пойти на исповедь к падре с целью доказать, что он способен перехитрить его вместе со всей его паствой, включая наглого кабатчика, жирного начальника карабинеров, желчного мэра и идиота-карабинера, не говоря уже, само собой разумеется, о синьоре Амедео Россатти, который позволил себе издеваться над инспектором миланской полиции!
В пустом кафе Онезимо меланхолически перетирал стаканы. Глаза его блуждали в дымке, оставшейся, вероятно, от множества выпитых накануне им и его старыми друзьями стаканчиков виноградной водки. Он сделал вид, что не заметил прихода Чекотти, но полицейский не собирался щадить ни одного из жителей Фолиньяцаро, оскорбивших его достоинство. Любезно улыбаясь, он подошел к хозяину кафе:
— Прекрасный день, не правда ли?
Тот пожал плечами.
— Да, если угодно…
— А знаете, Фолиньяцаро начинает мне нравиться.
Онезимо неуверенно посмотрел на Маттео.
— Мне трудно в это поверить…
— Тем не менее, это так… На первый взгляд эта деревушка, действительно, кажется не слишком приветливой: горы, ветер, который практически не перестает дуть, и, наконец, неожиданная для меня нелюбезность ваших сограждан… Скажите, они всегда такие?
— Это зависит от того, с кем они имеют дело.
Чекотти пропустил намек мимо ушей. Он твердо решил, что никому не позволит испортить себе настроение.
— Вот всегда так бывает: только начинаешь по-настоящему знакомиться с людьми, как приходится уезжать…
Он вздохнул. Кортиво поинтересовался:
— Вы хотите сказать, что покидаете нас?
Инспектор снова лицемерно вздохнул.
— К сожалению… Моя миссия окончена, ничто больше не задерживает меня в Фолиньяцаро.
Полицейский с удовлетворением отметил, что Онезимо попался на удочку.
— Так ваша миссия окончена?
— Да, я задержал убийцу Таламани и мне остается только отвезти его в Милан. Передам его в руки властей и сразу займусь другим делом. В моем ремесле, увы, работы хватает.
Он помолчал как настоящий актер, вздохнул в третий раз, потом взволнованно произнес:
— Бедный парень… Загубить так свою жизнь, утратить свободу, может быть, на двадцать лет… Провести всю молодость в тюрьме, и все это из-за какой-то девицы, которая месяца через два, вероятно, и думать о нем забудет… Как это грустно…
— Да, это грустно.
Хозяин кафе говорил искренне, и Чекотти стало немного стыдно за комедию, которую он перед ним разыгрывал.
— До свидания, синьор Кортиво… Я уеду часам к трем… Я не изверг какой-нибудь и не помешаю ему проститься с матерью, бросить последний взгляд на свой дом, куда он, несомненно, больше не вернется… Бывают моменты, когда мое ремесло становится мне в тягость.
Закрывая за собой дверь кафе, Маттео не сомневался, что Онезимо тут же бросится к своим друзьям и что меньше чем через час все Фолиньяцаро будет в курсе событий.
* * *
В помещении карабинеров стоял приятный запах кофе и поджаренного хлеба. Амедео завтракал в своей камере в обществе Тимолеоне. Приоткрыв дверь, инспектор насмешливо спросил:
— Не помешаю?
Его приход, казалось, нисколько не смутил карабинеров. Тимолеоне предложил ему кофе с молоком, но он с достоинством отказался.
— Не хочу вам портить аппетит, Россатти, но у меня для вас плохие новости.
Капрал с виду не слишком расстроился.
— Меня не удивляет, синьор, что это говорите вы.
— Мэтр Агостини подтвердил свои показания; Аньезе признала, что вы неоднократно клялись в ее присутствии убить вашего соперника, если она подчинится воле отца; у меня имеется, наконец, целый список лиц, свидетельствующих о вашей любви к синьорине Аньезе. Если хотите, я их перечислю.
Рицотто тут же заметил:
— Жители Фолиньяцаро, синьор инспектор, обладают пылким воображением.
— Не сомневаюсь в этом, но когда воображаемое совпадает с действительностью, оно становится правдой. Мне кажется, следует предупредить мать этого парня, что я увожу его в Милан.
Тимолеоне воздел руки к небу.
— Синьор инспектор, я знаю Элоизу с того дня, как она впервые открыла глаза на этот мир. Так вот: если она узнает о вашем намерении, она устроит в Фолиньяцаро революцию, а так как вы лишили меня моего капрала, то нас теперь только двое. В этих условиях я не могу больше отвечать за порядок. Когда вы собираетесь уехать?
— Около трех часов, я полагаю.
— Надо поразмыслить… Если вы не возражаете, я удалюсь ненадолго, чтобы получше сконцентрироваться и все обдумать.
— Что именно, синьор?
— Как что? Меню сегодняшнего обеда, конечно!
— Синьор, ведь я говорю о серьезных вещах!
— Я тоже, синьор. Подумайте сами: сейчас всего без пятнадцати десять, следовательно, я успею еще приготовить для вас такую фаршированную телячью грудинку, что пальчики оближешь! Бузанела!
— Да, шеф?
Вскочив со стула, к которому он прилип как улитка к раковине, карабинер примчался на зов.
— Возьми листок бумаги и запиши то, что я тебе скажу.
— Слушаюсь!
— 700 граммов телячьей грудинки… Впрочем, запиши лучше килограмм… По 150 граммов жирной и постной ветчины… Смотри хорошенько, Иларио, чтобы тебе не всучили один жир, иначе будешь иметь дело со мной, понял? 150 граммов болонской колбасы… 50 граммов пармезана… два яйца… головку чеснока… Пучок петрушки. Это все.
Амедео, который до этого сидел не открывая рта, запротестовал:
— А шалфей, шеф? Вы забыли шалфей! Моя мать всегда его добавляет.
Тимолеоне подскочил, будто его ужалила оса.
— Я уважаю твою мать, Амедео, но вынужден тебе сказать, что хотя она хорошо готовит, но душу в это не вкладывает!
— Не могу вам позволить, шеф…
— Позволяешь ты мне или нет, это ничего но меняет! Элоизе всегда недоставало вдохновения, которое создает великих кулинаров! А у меня оно есть, можешь не сомневаться. Значит, я знаю, о чем говорю, и не такому сопляку, как ты, учить меня готовить фаршированную телячью грудинку! Бузанела, даю тебе двадцать минут, чтобы принести все это!
— Слушаюсь!
Карабинер устремился к двери, захватив по дороге корзинку. Рицотто заключил, улыбаясь:
— Славный Иларио, какой он преданный…
Маттео не верил своим глазам. Этот начальник карабинеров, думающий только о еде… Этот парень, обвиняемый в убийстве, которого волнуют кулинарные проблемы… Впору было спросить себя, сохранился ли у этих людей здравый смысл? Принадлежало ли Фолиньяцаро к нормальному миру, где мужчины и женщины боятся окончить свою жизнь в тюрьме? Эти карабинеры выглядели такими искренними, что Трудно было заподозрить, будто они играют всю эту комедию с единственной целью посмеяться над ним. Он сделал попытку вернуть их на землю.
— Синьор, вы удивляете меня! В то время как правосудие отнимает у вас вашего капрала, с которым вас, как кажется, связывает большая дружба, вы думаете только о приготовлении обеда.
— Аппетит не имеет никакого отношения к чувствам, синьор!
— А что касается вас, Россатти, то вы, по-видимому, не понимаете, что вам грозит тюремное заключение, по крайней мере, на двадцать лет?
— Ну и что? По вашему мнению, я должен на этом основании объявить голодовку?
Не зная, что на это ответить, Чекотти молчал. Тимолеоне дружелюбно похлопал его по плечу и попросил помочь ему в приготовлении обеда:
— Наденьте-ка фартук и постарайтесь помельче нарубить петрушку, чеснок, колбасу и ветчину.
* * *
Не в характере Маттео было хитрить с самим собой. Поэтому он не мог не признать, что замечательно пообедал. Несмотря на выпитое вино и коньяк, во рту у него сохранялся тонкий вкус созданного Тимолеоне фарша. Инспектор пребывал в том неестественном состоянии, когда дух как будто отделяется от тела, отяжелевшего от съеденной пищи. Начальник карабинеров спал, сидя напротив него, а Амедео, вопреки самым элементарным правилам военной дисциплины, мирно подремывал. Из караульного помещения доносился храп Иларио Бузанелы, разомлевшего от жары. Вдалеке, а может быть, поблизости — Чекотти не в состоянии был определить — пробило два часа. Полицейский встряхнулся, как собака, выходящая из воды, и постучал по столу, чтобы разбудить своих сотрапезников. Те подняли отяжелевшие веки, приоткрыв полные упрека глаза: эти миланцы никогда не научатся жить, как подобает людям! Храп в караулке прекратился. Среди наступившей тишины раздался заплетающийся голос Маттео:
— С весельем покончено, начинаются серьезные дела… Через час мы уезжаем, Россатти… Может быть, пора предупредить вашу мать?
— Она уже давным-давно все знает, синьор.
— Каким образом?
— Можете не сомневаться, что из деревни к ней были отправлены гонцы.
— В таком случае, почему она не пришла до сих пор? Где она?
Тимолеоне вмешался в разговор:
— Вы, действительно, хотите знать, где она, синьор? Ладно… Иларио!
Бузанела поторопился явиться.
— Скажи синьору инспектору, где находится Элоиза.
— Она на миланской дороге, в двух метрах от деревни, сидит со своим ружьем за насыпью.
Полицейский удивился.
— Что это ей пришло в голову? Зачем она там сидит?
— Она ждет вас.
— Меня? Но почему?
— Она собирается вас застрелить.
И Иларио любезно пояснил:
— А как же! Ведь вы отнимаете у нее сына, вот она и… понимаете?
Тимолеоне, со своей стороны, счел необходимым добавить:
— Можете себе представить, на самом солнцепеке?!
Чекотти явно было не до шуток.
— Вот что я представляю себе: вы знаете о приготовленной для меня западне и не принимаете никаких мер! По-вашему, вероятно, совершенно естественно, что на мою жизнь покушаются!
— Иларио!
— Шеф?
— Пойди и скажи Элоизе, чтобы она перестала валять дурака или я рассержусь! И отнеси ей остатки грумелло. Бедняжка, должно быть, испытывает жажду.
— Но послушайте, шеф… Мне придется пройти через всю деревню!
— Ну и что?
— Ведь жарко!
— Иларио Бузанела, считаешь ты себя карабинером, да или нет?
— Да, шеф!
— В таком случае замолчи и исполняй приказ.
— Слушаюсь, шеф.
Иларио удалился, волоча ноги. Чекотти встал.
— Благодарю за обед… Амедео Россатти, можете вы дать мне слово, что не попытаетесь убежать! Тогда я не надену на вас наручников.
— Даю вам слово, синьор инспектор.
— В таком случае, собирайтесь.
В тот самый момент, когда двое из собутыльников — полицейский уже был на ногах — с трудом поднимались со своих мест, стараясь принять вертикальное положение, в участок с шумом ворвалась вдова Габриелли, таща за собой свою очаровательную дочь Терезу, которая казалась довольно растрепанной. Тимолеоне и его гости еще не успели раскрыть рта, как синьора Габриелли начала кричать:
— Где этот полицейский из Милана?
Тимолеоне пальцем указал на Маттео. Одним движением руки вдова притянула дочь к себе, потом буквально швырнула ее на грудь инспектора. Последний только успел подумать: какую еще дьявольскую шутку задумали с ним сыграть проклятые обитатели Фолиньяцаро? Но в этот миг опять раздался голос синьоры Габриелли:
— Обо всем расскажи ему, мерзкая! Исповедайся публично, позор всей моей жизни! Бесстыжая! Твой бедный отец, должно быть, переворачивается в своем гробу, видя, какой ты стала! Подумайте, синьор инспектор, эта девчонка, которую я всегда учила только добру, ведь ее поведение отбивает всякую охоту иметь детей! А у вас есть дети?
— Нет.
— Вы сами не понимаете, как вам повезло! Будешь ты говорить, Тереза, или хочешь, чтобы я тебя поколотила?
Опустив голову, Тереза прошептала:
— Я не смею…
Вдова обернулась к Амедео:
— В таком случае говори ты, бездельник! Соблазнитель! Бесчестный!