Речами такого рода, звучавшими примирительно и успокаивающе, инквизитор создавал впечатление, что суть проступка известна суду, и приступал к расспросам о частностях.
Пенья добавляет и другую формулировку, которую, по его словам, использовал фра Ивон:
«Не бойся признаться во всем. Ты, должно быть, думал, что они – добрые граждане, обучающие тебя полезным вещам, и доверчиво внимал им… Ты с наивной простотой тянулся к людям, в доброту которых верил и за которыми не знал дурных поступков. Случается, и более мудрые люди допускают ошибки в подобной ситуации».
От несчастного добивались самообличения, на время спрятав под мягкой бархатной перчаткой холодную сталь руки.
В том случае, если представленные на еретика свидетельские показания не обеспечивали безоговорочного признания виновности, инквизитор вызывал его в суд и вел допрос наугад. Если обвиняемый отрицал свою вину, инквизитору рекомендовалось на несколько минут прервать беседу, полистать страницы протоколов и сказать:
«Совершенно очевидно, что ты утаиваешь правду; тебе следует оставить лицемерие».
Из этого обвиняемый мог сделать вывод, что его прегрешения известны и что за эти минуты инквизитор отыскал в документах доказательства вины.
Если подсудимый продолжал упорно отрицать свою причастность к преступлению против веры, инквизитору рекомендовали, держа документы в руках, изобразить на лице удивление и воскликнуть;
«Как можешь ты отрицать это? Неужели ты полагаешь, что мне это не известно?»
Затем ему следовало вновь внимательно посмотреть в документ, будто перечитывая его, и заявить:
«Я был прав! Теперь отвечай – ты же понимаешь, что правда мне известна».
Инквизитор должен остерегаться углубляться в детали, чтобы не выдать обвиняемому своего неведения. Ему следует говорить общими фразами, не касаясь частностей.
Если обвиняемый по-прежнему упорствует в отрицании своей вины, инквизитор может сказать ему, что скоро отправится я поездку и не знает, когда вернется. Сделать это рекомендовалось приблизительно в таких выражениях:
«Видишь сам, я жалею тебя и хочу, чтобы ты сам рассказал мне правду, ибо беспокоюсь о тебе и забочусь о скорейшем завершении дела. Но поскольку ты упрямишься, отказываясь сделать признание, мне придется оставить тебя за решеткой, в кандалах, до моего возвращения – к сожалению, я вынужден на некоторое время уехать и не знаю, когда вернусь».
Если обвиняемый по-прежнему отрицал свою вину, инквизитору следовало продолжать допросы, пока тот не сознается или, запутавшись, не допустит противоречий в своих показаниях. Если же в показаниях возникнут несоответствия, этого достаточно, чтобы подвергнуть его пытке и, может быть, вырвать признание. Ведь при частых допросах трудно придерживаться одинаковых ответов. Поэтому повторением вопросов по одному и тому же поводу легко добиться несовпадения в ответах: едва ли человеку, кто бы он ни был, удастся избежать неточностей.
Здесь мы вновь сталкиваемся с чрезвычайно растяжимым понятием инквизиторской чести. Буквы закона следовало твердо придерживаться во всех процессах, но дух его можно было обходить любыми способами, если то казалось целесообразным. Как говорилось, применение к подследственному пытки допускалось лишь при определенных условиях, одним из которых была противоречивость его показаний. Этому правилу инквизиторы следовали с особой тщательностью и, не испытывая угрызений совести, добивались цели путем обмана, умышленно запутывая подследственного.
Быть может, несправедливо полагать, что последний параграф кодекса Торквемады был задуман скорее как намек на применение подобных методов, чем предупреждение о недопустимости таковых. Но всякий раз при внимательном изучении дел возникает сомнение в порядочности инквизиторов там, где они вели процесс «в соответствии с тем, что подсказывает им совесть». Имеется множество примеров странного отношения инквизиторов и к букве закона, которого им надлежало придерживаться.
Если узник продолжал упорствовать, инквизитору следовало изменить свои отношения с ним и смягчить режим содержания: улучшить питание, позволить близким навестить обвиняемого (и тем самым завоевать доверие), чтобы затем они посоветовали ему признаться, обещая прощение инквизитора и предлагая свои услуги в качестве посредников.
Инквизитор и сам мог присоединиться к ним (в соответствии с дальнейшими планами), обещая проявить милосердие (то есть даровать прощение) обвиняемому и проявляя его в действительности: ради обращения еретика все действия во благо, включая и наказания, которые сами по себе – средство излечения. Когда же обвиняемый, признавшись в своем преступлении, попросит обещанного помилования, следует в общих фразах ответствовать, что он получит даже больше, чем просит, если искренне обратился к христианской вере – «по крайней мере, душа его будет спасена».
Чтобы вполне оценить заложенное в таком поведении инквизиторов двуличие, необходимо принять в расчет двойственность или даже тройственность смысловых оттенков использованного Эймерико латинского слова «милосердие» – «gratia» – и перенести его смысловое значение на испанский эквивалент («gracia»).
В английском языке слово «grace» имеет те же различные значения, хотя это разнообразие не столь широко используется:
а) помилование в смысле полного прощения, амнистии;
б) помилование в смысле смягчения наложенного взыскания или отсрочки его;
в) обращение к Богу, молитва.
Обвиняемому умышленно позволяли полагать, что «gratia» употребляется в смысле полного прощения. Инквизитору оставалось успокоить свою совесть по поводу этого «suggestion falsi»
Таково, безусловно, наиболее распространенное мнение. Но есть писатели, придерживающиеся другой точки зрения, по поводу чего схолиаст замечает:
«Расхождения во мнениях можно примирить, если обратиться к тому, что, собственно говоря, могли пообещать инквизиторы: их обещания не могли никоим образом выходить за пределы послаблений, которые инквизиция имела право осуществлять, то есть могли лишь изменять меру канонических епитимий».
Далее он пишет, что эти обещания понимались заключенным в совсем ином смысле, но раз уж ему так хочется – это его дело.
Нет причин ставить под сомнение честность Пеньи. Он не являлся ярым сторонником Святой палаты, но, за неимением лучшего, использовал столь отвратительные аргументы, ибо был вынужден оберегать себя от подозрений в «слабой» вере. Он пишет от лица наставника-инквизитора. Так что мы можем лишь догадываться о том, каковы на самом деле были казуисты, которые бросались в глубину умственных хитросплетений и следовали столь запутанными ходами, что фальшь никак не проявлялась в словах, хотя и пропитывала насквозь саму идею.
«Столь мало,- продолжает Пенья, совершая пируэты казуистики, – может даровать в качестве прощения инквизитор, что этого вполне достаточно для выполнения им своего обещания».
И тут его охватывает беспокойство, в нем просыпается совесть: возможно, темную душу пронзил луч сомнения, что право в этом мире несправедливо, а справедливость попрана. И потому, как нам представляется, чтобы успокоить угрызения совести, он пишет заключительный абзац этого раздела:
«Однако для успокоения совести инквизиторам не следует обещать полного прощения и никогда не следует обещать больше, чем можно выполнить».
Вот еще одна из уловок Эймерико для преодоления хитростей упрямых еретиков.
Инквизитору следует использовать сообщника обвиняемого или же уважаемого им человека, который должен добиться его доверия к себе, для чего может часто беседовать с подследственным, пытаясь выудить у него тайное. Если понадобится, этот человек может выдать себя за члена той же еретической секты, чтобы уговорить узника отречься от заблуждений и во всем признаться инквизитору.
Затем однажды вечером, когда обвиняемый будет вести доверительную беседу с гостем, позволить последнему задержаться настолько, чтобы можно было предложить ему заночевать в здании тюрьмы. Следует разместить своих людей так, чтобы они могли подслушать откровения обвиняемого, а писарь должен письменно оформить его признания.
В связи с этим Пенья распространяется в своих поучениях о пользе сих методов, указывая, что возможность склонить постороннего человека к шпионству позволяет не очернять ложью нежную и трепетную душу, которая, безусловно, присуща инквизитору.
«Необходимо объяснить шпиону, разыгрывающему дружеское расположение к обвиняемому, что он может выдать себя за члена секты подследственного, но ему не следует утверждать этого прямо, ибо тем самым он, по меньшей мере, совершит грех, чего не следует делать ни при каких обстоятельствах».
Таков схоласт. Он признает вполне допустимым, чтобы один человек демонстрировал свое дружеское расположение к другому с целью предать его, обрекая его на смерть, и ради этого предательства выдавая себя за сторонника тех же религиозных взглядов – но это не считалось грехом (даже грехом простительным) до тех пор, пока об этом не объявит инквизитор. Как ценит казуист слова!
Такой же точно аргумент в Иерусалиме однажды вечером мог использовать Каиафа в разговоре с Иудой Искариотом
«Ересь представляет собой преступление духовное, потому признания обвиняемого достаточно, даже если является единственной уликой».
Если же адвокат решился взяться за защиту подозреваемого, то, согласно параграфу XVI «Наставлений» Торквемады, он обязан был отказаться от этой затеи, когда убедится в виновности своего клиента. Еретику же канонические законы вообще запрещали приглашать адвоката в любом суде, гражданском или духовном, касалось дело непосредственно самой ереси или любых других нарушений.
В отношении свидетельских показаний необходимо добавить к уже сказанному в предыдущей главе, что инквизиция принимала заявления всякого человека, будь он даже отлученным или еретиком, если сие заявление свидетельствовало против обвиняемого, и отказывалась принимать свидетельства в защиту последнего от тех, кто сам был поражен ересью.
Поскольку предоставление свидетельских показаний в защиту лица, которому предъявлено обвинение в ереси, могло навлечь подозрение на самого свидетеля, то обеспечить показания в свою защиту обвиняемому было непросто.
Глава XII. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ – ДОПРОС С ПРИМЕНЕНИЕМ ПЫТКИ
Рекомендации Эймерико тем, кто ведет дела лиц, упорно отказывающихся признать свою вину, уже обсуждались.
Инквизиторы не могли использовать «экзамен» – так мягко называли пытку – за исключением некоторых случаев, предусмотренных законом; а строгое исполнение требований закона, как мы уже видели и увидим в дальнейшем, оставалось непреложным правилом для этих поистине искусных судей.
Таковыми обстоятельствами, как указал Эймерико в «Directorium», являются: (а) противоречивость ответов обвиняемого; (б) неполная доказанность его преступления.
Далее приводится перечень случаев «неполной» доказанности:
«а) Когда обвиняемый «считается» еретиком и против него имеется лишь одно свидетельское показание человека, под присягой заявившего, что видел или слышал, как обвиняемый совершал или говорил нечто против веры (по закону, двух свидетелей было достаточно, чтобы признать виновным).
б) Когда при отсутствии свидетелей имеются основания для сильного или тяжелейшего подозрения.
в) Когда обвиняемый не пользуется репутацией злонамеренного человека, но имеются свидетельствующий против него и основания для сильного или тяжелейшего подозрения. (То есть собственно подозрения нет, но имеется показание, представляющее собой подозрение в подозрении)».
Пенья добавляет в своих комментариях, что в некоторых случаях наличие «испорченной репутации» (когда есть основания для подозрения) и показаний одного свидетеля позволяет вынести обвинительный приговор, не прибегая к пытке, а именно:
«а) Когда дурная репутация дополняется дурной моралью, неизбежно приводящей к ереси, – так те, кто чрезмерно увлекается женщинами, успокаивают себя тем, что подобная невоздержанность сама по себе не является грехом. (Если такое мнение прозвучит открыто, оно равнозначно ереси, и потому на всякого, придерживающегося такой точки зрения, падает подозрение в ереси.)
б) Когда обвиняемый, имеющий дурную репутацию, спасается бегством. (Факт побега следует понимать как доказательство злонамеренности.)».