А эти оперируют как очумелые, будто за вечное блаженство борются. Их уже и так на руках носят по всему району. А верно, хочется, чтоб по улицам несли на раскладушках и ниц бы повергались все вокруг. Хирурги — показушники и экстраверты по своей природе. Герои, супермены. Поверхностны и пусты. Работа их понятна и ясна. С детства помню: кто всегда ясен — тот глуп. Хирургов в районе знают по именам, к ним приходят, с ними консультируются. Их можно просить. Им можно спасибо сказать, принести цветы…
А мы какая-то потаенная сторона их работы. Но что они без нас?
Больные приходят в больницу — перед ними хирург. Обследуют, ищут болезнь, подтверждают болезнь, решают, что делать, предлагают операции — всё хирурги. Судьбу решают — вершители, решатели хирурги. На операционном столе больной не видит нас, хотя мы работаем, — ждет, когда появится хирург. А потом наступает самое тяжелое, когда больной без сознания, когда наполовину он здесь, а немножко уже и т а м, когда не понимает он, кто перед ним, и надеется невесть на кого, когда не знает, на кого можно надеяться и надо ли, — перед ним мы, вокруг него мы, над ним нависаем мы, — тогда он не видит, не слышит, почти не чувствует. Увезли из реанимации, отверзлись очи на мир, оглянулся вокруг, осознал, что жив и жить, наверное, будет, начинает возносить благодарственные молебны и ищет, к кому их обратить, — перед ним опять хирург. Больной уходит, кланяется, говорит: «Спасибо, доктор», — а доктор этот опять хирург.
А меня нет. Я — подтекст. Обычная грамотность, умение водить глазами по строчкам в погоне за сюжетом не помогает проникнуть за строчку или под строчку. Нет меня.
Если же больные после операции не уходят из больницы — такие чаще всего до самого конца у нас. Но тогда не больные, тогда их родственники с нами говорят, и не «спасибо» мы слышим от них… Собственно, не родственники говорят, родственники молчат, говорим мы, жестикулируем, иногда сдержанно, иногда излишне ажитированно, но всегда неубедительно; оправдываемся, будто виноваты, утешаем. В этих случаях я выхожу из подполья, как черный демон из ночи. Вот и получается, все ночи — здесь. А я хочу другого.
«Женщина 36 лет хочет… Образование желательно высшее, но решительного значения не имеет, национальность значения не имеет, материально обеспечена сама, условий для жизни… хочу…»
И книги читать надоело. В книгах все всегда правы, как я на работе. Надоело читать про правильное. Не хочу учиться, хочу радоваться. Лежу спокойно. Темно, не сплю, сейчас опять начнется: «Светлана Петровна, Светлана Петровна!» Меня даже Светой здесь не зовут — все отняли, даже имя отдали мужику. Не Светлана здесь Света, а Святослав здесь Свет. Ничего не оставили женщине.
— Светлана Петровна!
— А? Я что, заснула?
— Да, еле добудилась. Устала за день, наверное? Светлана Петровна, из приемного звонят, вызывают.
— Слушаю. Что у вас там?
— Светлана Петровна, придите к нам. Панкреатит. Тяжелый очень. Диастаза восемь тысяч. Давление шестьдесят.
— Чего идти, только время терять. Тяжелый же. Быстрее везите сюда, а мы выходим навстречу. А то пока по переходу туда, обратно. Везите. Выходим.
Двадцать восемь лет. Длинный. Высокий, наверное, когда стоит. У нас все они длинные или короткие — мерка всем кровать. Не толстый. Глаза закрыты. Холодный пот. Хирурги говорят, сейчас оперировать нельзя. Ясно, что нельзя. А если б они сказали, что можно, мы б сказали — нельзя. Эти супермены всегда норовят бежать впереди человеческих возможностей. Если мы чуть улучшим его, может, появятся шансы и у них. И у него.
Пьет, наверное. Отчего же еще у молодого мужчины панкреатит будет? Полностью полетела поджелудочная железа, судя по состоянию. Если хоть немного сумеем поднять давление — пусть оперируют. Может, успеют. Дай бог.
Три часа беспрерывной возни с ним. Ну все делали!.. Так и не подняли давление.
Утром жена пришла. Приходится говорить, что шансов нет. Спрашиваю: пьет?
«Нет, — отвечает. — Только портвейн».
Двадцать восемь лет! Портвейна ему уже достаточно.
Жена просит пустить к нему. Нельзя. Реанимация. И мать не пущу. Им не легче будет. Я знаю. Мы-то привыкли все это видеть. Мама моя умирала, меня пустили, упросила. Тяжело. А сейчас они, мои коллеги, упрекают: уходящий же больной, говорят, сама ходила, а других не пускаешь. Да, ходила! А других не пущу. Я — другое дело. Я знаю, как тяжело. Попрощаться, видишь ли! Нелепый сантимент. Можешь помочь — иди. Если без меня пустят, голову оторву. Каждый из нас должен отчетливо знать и понимать, кому какую тяжесть нести. Глаза закрыть, видите ли! Это наш крест. Мы и закроем.
А потом позвонил завхоз. Свет. Он Свет, а я лишь Светлана. Попросил съездить кого-то проконсультировать. Сам, говорит, отвезу и привезу. Товарищи его, два брата, одинокие. Один заболел.
Вот он, Свет, ко мне хорошо относится. Другому и в голову не придет реаниматора на консультацию звать. А он понимает, что мы ориентируемся во всем организме получше хирургов. Те только одну точку видят — куда руку приложить. Нас же и за докторов не принимают, лишь за привратников у ворот вечного мира, диспетчеров того света. Кому — блаженство, кому — покой, а кому — вечные муки. Нам, реаниматорам, надо своим святым патроном сделать апостола Петра, а ключ от дома райского прибивать над входом в отделение. Как называли раньше трактиры: «Под сапогом», или «У трех дубов», или «Самовар и пара чая». А нам рядом с ключом написать: «У Петра» — и тут же официальное: «РАО (посторонним вход воспрещен)». Без расшифровки: реанимационно-анестезиологическое отделение — это не обязательно.
Свет прав, консультация — самое женское дело. Братьям около сорока… Зеркало хоть и в темноте за шкафом, но все равно видно: не ахти я после ночи выгляжу. Что ж вы хотите, моя ночная работа — работа, а не жизненные прелести, черт побери!
Опять просят пропустить.
— Да нельзя же. Говорю, нельзя! — Да пусть идут в конце концов. — Дайте им халат, пусть пройдут, если уж так хотят. Но я предупреждаю — «пожалеете».
«Женщина, 36 лет, усталая после работы, хочет…»
СКЛЕРОЗ
— Не жалей, не жалей чаю, стыдно напоминать тебе старый секрет!
— А дважды два будет четыре. Посмотрите, сколько я насыпал. — Федор обиделся, он постоянный чайханщик, и пока были только самые положительные отзывы на эту не должностную, но весьма полезную ипостась его деятельности.
Зав сидел в центре компании на обычном своем месте, как Лев в одной из сказок про Лиса, и правил бал.
— Яков Григорьевич, вы сладкий будете? — Я вообще не буду.
— Нет, так не пойдет! Вы нас подкармливаете, а чай с нами пить брезгуете. — Шутка была не из удачных, и сам Лев ее тут же осудил: — Я не прав. Так сказать, пардон за извинение. — Одна неудачная шутка потянула за собой следующую — такова логика пустого звонарства.
Яков Григорьевич тихо улыбнулся.
— Может, немножко, Яков Григорьевич, за компанию? — почти нежно спросил Руслан, с большим почтением относившийся к деду.
— За компанию и удавиться можно. Налейте немножечко. Спасибо.
— Вы ведь из тех времен, когда пили только крепкий чай. Федя, не ударь в грязь лицом!
— Пожалуй, из тех времен, когда пили душистый чай. А дожил до времени, когда очень крепкий боюсь. Хотя чего мне бояться, мне уже можно ничего не бояться. И все-таки средний, деточка, не очень крепкий, не очень.
— Яков Григорьевич, бутербродик? Ваш же. А?
— Если продолжить прежний стиль острот: ешьте, ешьте, не отравленные. — Дед улыбнулся, словно просил извиниться за подхваченный стиль дурных шуток. — Я свое уже съел. А это моя старушка сделала вам.
— Да она нас и не знает.
— Слава Богу, не видела, но слышала про вас. Тьфу-тьфу, не сглазить бы — пока не видела.
Все засмеялись.
— Мы такие хорошие, а встречаться с нами никто не хочет.
Много ли человеку надо — прошла хорошо операция, гогочут, ржут, шутят, хоть и не изысканно, зато смешно. В шутке главное — повеселиться, а не интеллект проявить. Все довольны, пьют чай, куражатся, восстанавливают силы. Анекдоты травят. У них это называется часом фольклора. Анекдот — маскировка, а то и замена собственного мышления; так иногда отсутствие собственной мысли прячется за вычитанный афоризм. Когда наступает час анекдота, обрывается нить осмысленного разговора. Бывает, конечно, что анекдоты выстраиваются в завершенную логическую систему, но редко. Чаще — искрящийся фейерверк банальностей. Сейчас за весельем этих витязей можно разглядеть усталость, желание не показать друг другу, а может, и самим себе свои непохожие личные заботы. В общем гомоне не сразу заметили дежурную сестру. Она возникла словно джинн из дыма, клочьями висевшими вокруг собеседников.
— Открыли бы форточку! — Джинн был не оригинален да и нагловат: не очень-то куртуазно делать замечания сразу многим начальникам.
Но все дружно рассмеялись: им сейчас палец покажи, умрут от хохота. Как дети!
— Лев Михайлович, в десятой совсем закис больной. Молчит, ни на что не реагирует. Даже страшно.
Руслан — это была его палата — успокоил сестру:
— Что страшного? У него все хорошо. Должен поправиться.
— Не люблю, с молодых лет не люблю, когда больные мрачны. — Яков Григорьевич, наверное, понимал страх сестры, он как бы вспоминал что-то и по-прежнему тихо улыбался.
— А что случиться-то может? — Руслан деловит, целесообразен и не верит ни в какие мистические неожиданности. — Все показатели нормальные, лекарства, какие положены, даются. Даже транквилизаторы для настроения.
— Когда мой сын, маленьким еще, начинал скучать — а в детстве часто не находят, что делать, оставаясь наедине с самим собой, — я говорил ему: «Давай Утесова позовем». Его это очень веселило, а там уж слово за слово. — Дед посмотрел на сестру, потом повернулся к Руслану: — Так что, деточка, что-то надо сделать, или сказать, или просто пощупать лишний раз.
— Яков Григорьевич, он вас не знает, может, вы и поговорите с ним? — Федор нашел примиряющий выход.
— А что за больной? — Дед охотно откликнулся.
— Склеротик. Пластика аорты. Опасный период позади. Ему выписываться пора. — Руслан протянул деду историю болезни.
— Склеротик. Он склеротик, я склеротик. Хорошая компания. — Яков Григорьевич взял сестру за руку, как бы для опоры, поднялся, приобнял ее. — Ну что ж, пойдем, деточка, посмотрим, поговорим с ним.
Маленькая палата на двоих. Вообще-то на одного, но, как говорится, применяясь к боевым условиям, пришлось поставить и вторую кровать. Да и к добру. Человеку после операции с тяжелым настроением нехорошо оставаться одному. Другого больного сейчас не было, куда-то вышел.
Пожилой мужчина лежал на спине, сложив руки на груди, переплетя пальцы и выставив вперед, вернее вверх, два сложенных указательных. Яков Григорьевич знал, что выглядят подобные больные, как правило, намного старше, чем нарисовано у них в паспорте. На кровати лежал старый скучный склеротик, которому, несмотря на починенные ноги, все равно было плохо. Опасность гангрены давно миновала, теперь он проходил весь коридор до двадцати раз туда и обратно, не останавливаясь каждые десять метров, как до операции. И все-таки кому приятно, когда в диагнозе написано: общий атеросклероз с преимущественным поражением…
— Добрый день. Как вы себя чувствуете? На что жалуетесь? — Яков Григорьевич особо не мудрствовал в поисках оригинального начала разговора.
— Все в порядке. — Больной явно не желал особо распространяться.
— Ничего не болит?
— Нет.
— А что вы, деточка, такой мрачный, если все боли прошли? Ну, я понимаю, разумеется, не единым отсутствием болей жив человек, но тем не менее ох как мешают они жить… — Яков Григорьевич уже сидел на краю кровати, накрыв руку больного своей хоть и старой, но теплой, дружелюбной ладонью.
Больной было вспыхнул, но дед легким поглаживанием стер вспышку раздражения. А может быть, больной протестующе вскинул глаза и встретился с таким простором доброжелательства и заинтересованности в глазах старика, что поднявшаяся было неприязнь растворилась в этом просторе. Но настороженность осталась.
— Скажите, деточка, швы вам сняли?
— Сняли.
Дед огляделся и по расставленным на окне баночкам, сверточкам и прочим признакам бытового обрастания понял, что близкие больного не забывают. Другая половина подоконника, ближе ко второй кровати, была менее ухожена и обжита.
— Ну-ка я приподниму одеяло? Прекрасно, прекрасно. При тяжелом склеротическом поражении сосудов заживление ран бывает не в пример хуже. Наверное, небольшая бляшечка была в неудачном месте, а в остальном сосуды хорошие. И долго у вас, деточка, болело?
— Долго. Только от деточки склероз меня довольно далеко увел.
— Хо-хо, расхвастался! Супротив меня вы еще вполне деточка. Да и по простому расчету я мог бы быть вашим дедом.
— Простите, но загнули, папаша. Папаша, не больше.
— Дед, деточка, увы, дед. Мог я родить в двадцать лет?
— Ну.
— Мог сын мой или дочь родить в двадцать лет? Стало быть, внуку моему может быть сейчас сорок. Что, как говорится, и требовалось доказать. — Яков Григорьевич держал в уме возраст больного, вычитанный из истории болезни. — А вы говорите: склероз! Вполне могу называть вас деточкой.
— Победили. — Глаза больного потеплели. Может, стало ему легче от сознания, что склероз не только у него, что со склерозом можно долго жить и хорошо выглядеть, как этот старик. А может, с ним просто хорошо поговорили.
Но у деда впереди была еще целая программа: сначала надо чуть просочиться внутрь, а там уж докопаться до главной мути в душе.
— Вас чуть зацепил склероз, так это каждого после тридцати пяти немножко цапает. Меня самого хватануло лет сорок назад… А я и сейчас, как видите, при исполнении служебных обязанностей… Место бляшки у вас оказалось не очень удачным.
— Ничего себе — не очень удачным! Совсем, совсем неудачным, доктор! — Больной стал разговорчивым, он уже стал перебивать — это ли не признак пробуждающейся жизни. — Сорок лет! А как мужик я уже не гожусь.
— Я ж говорю: карьерист. Забегаете вперед, торопитесь. Вы знаете, что у вас было и что вам сделано?
— Штаны вшили. Заменили аорту синтетикой.
— Деточка, это слова пустые. Синтетика! Напугался. Знаете анекдот? Встречаются двое, и один другому говорит, что он уже пять лет как импотент, а второй отвечает: а я, тьфу-тьфу, не сглазить бы, только два года…
Больной вымученно улыбнулся. Дед, по-видимому, умышленно наступил всей ногой на самое больное место.
— Так вот, деточка, анекдот этот теперь устарел.
— Эх, доктор, смех над убогими никогда не стареет. Эта радость всегда греет мир убогих. Убогий смех убогих над убогими.
— Не слишком ли вы интеллигентны, друг мой? Вам бы поинтересоваться, что у вас было и что вам сделано. Судя по уровню вашего развития, вы вполне бы поняли все. — Дед перешел в наступление. И тон его стал другим. И «деточка» ушло. И глаз стал смотреть жестко. Интеллигенты часто покупаются на такие переходы.
— Бьете, доктор?
Дед заговорил на равных:
— У вас бляшка была на месте окончания аорты, в самом конце ее. В результате кровь плохо поступала к нижней половине тела: к ногам и другим органам ниже пояса. Сейчас эту бляшку-препятствие убрали. И еще отдельно пустили кровь к ногам. Кровь пошла полноценно ко всем органам нижней половины тела. Ходить не больно — это вы уже поняли. Все остальное тоже восстановится… но не сразу. Вот так, деточка. — На этот раз «деточка» звучало совсем по-иному: были тут и ирония, и насмешка, и обещание, призыв к жизни.
Больной попытался помочь, когда дед с нарочитым кряхтеньем стал подниматься с кровати.
— О-хо-хо, старость не радость. Заболтался я с вами. Ну, дай вам Бог здоровьечка и жениха хорошего, как по традиции я говорю всем сестрам, продавщицам и вообще молоденьким женщинам.
В кабинете был уже один Лев.
— Вы что, решили там навеки поселиться?
— Ходить он, как говорится, будет, а петь никогда.
— Что вы имеете в виду, Яков Григорьевич?
— Уж очень он старо выглядит. Не люблю я этого. Хорошие хирургические больные должны выглядеть моложе своих лет. Тогда он приятен и перспективен. А? Так мы, старые хирурги, всегда считали.
— Экие вы тонкие наблюдатели. К сожалению, большинство сосудистых больных выглядят как раз наоборот.
— Вот именно. Не похож он на долгожителя. Ну ладно. Дай бог вам здоровьечка и невесты хорошей, а я пошел домой.
Лев посмотрел на закрывшуюся дверь.
— «Невесты»… Единственный для меня выход в жизни — хорошая невеста. — Лев громко, неестественно захохотал.
Никого не было. Над кем смеялся? Может, он с ума сошел? Сойдешь.