- Шалом, Моше, - говорит вежливый Иосиф. - Шабат шалом! Почему ты пьешь один, как собака?
- Сирота я, Йосенька, - отвечаю. - Чего уж там. Привык... И горе у меня, большое горе...
- Брось все и пошли ко мне, - говорит мне в ответ Иосиф. - Я помогу твоему горю.
Знаете, меня долго уговаривать не надо... Благословен Господь, что не сотворил меня женщиной...
Сидим мы с Йоськой под деревом гуява в полной тишине на исходе субботы. На столе орешки рассыпаны, фрукты, фистук-халаби, изюм.
- Знаешь, - говорю, - брат мой Юсуп, женщины в России называли меня Изюмовичем. Прямо так запросто говорили: "Что это ты, Изюмович, зарапортовался и величайшую заповедь забыл - не прешь и не рвешь?!"
- Я помогу твоему горю, - говорит Йоська. - Какое у тебя горе?
- Со дня на день сын у меня родится, а имени нет.
- Хамор, - говорит вежливый Юсуп. - Откуда ты знаешь, что у тебя будет сын?
Смотрю я на Йоську, и смеяться мне в лицо его хочется. Хоть и роскошная рожа у Йоськи. У Йоськи две девчонки в активе, а у меня сын в России, Эфраим, техникум электромеханический закончил. Может быть, в Афганистане лютует сейчас - как знать? Платит мой первенец Советам таможенные сборы. Вырос зверенышем без отца...
- Слушай, - говорю, - Юсуп, и запоминай. Почему у тебя только девочки рождаются? Это ты ишак, а не я. Любишь ты свою Эстерку, жену свою, до кондрашки, и это - беда! От беды девочки рождаются... Так мне отец мой, Зямчик, объяснил. Если любишь - исключительно девочки и беда в дом войдут. И проживешь ты свою жизнь в печали и оппозиции. Отец, правда, сказал проще, но ты, Юсуп, по фене не ботаешь, и тебе не понять...
- Давай, - говорит Йоська, - гат пожуем.
- Давай.
Приносит корзинку листьев. Жую с проглотом. Араком, мерзятиной, запиваю... Как одеколоном в морской пехоте...
Что и говорить, обшмалялись мы с Юсупом в драбадан. Что я только Йосеньке в тот вечер не пиздел! "Как хороши, как свежи были розы!" - говорил я другу, рожденному в Израиле и никогда не бывавшему на периферии. Я возил его на перекладных из Тифлиса! Я стучал в рельс у штабного барака. И в заснеженном парке в Амстердаме мы, я и Йосенька, обоссались в штаны в присутствии прекрасной дамы... Да! Двое обрезанных и Прекрасная Дама!
- Как себя чувствуешь? - тревожится Юсуп.
- Как кошерная скотина, - говорю. - Отрыгаю жвачку и копыта растопырил.
- Ай-ва!!! - говорит Йоси. - Я помогу твоему горю.
- Чем ты можешь мне помочь, дикий человек, абориген?
- Дай сыну имя величайшего еврейского полководца!
- Смеешься?
- Нет.
- Юсуп, я должен назвать ребенка именем моего отца! Моего отца водил по Колыме гулаговский "полководец" Герман. Кстати, тоже еврей. Полный червонец. Душа деда непутевого, Зямчика моего, переселяется во внука, а ты про полководца трекаешь.
Тогда рассказал мне Иосиф о царе Сауле. О военачальнике его Йегонатане. О воинском счастье его и преданности... Красиво говорил Иосиф. Погибли Йегонатан и Саул... Одеревенели скулы от листьев тайманского наркотика и бурчало в животе. Не нравился мне Саул. Хоть и ростом был от плеча выше любого в Израиле, мне мерещился тот патлатый, что обстрелял и потопил "Альталену".
- Знаешь, как переводится имя Йегонатан? - спрашивает меня, смурного, Иосиф.
- Нет.
- Поц! - говорит мне в лицо Юсуп безнаказанно. - Это имя прямо от Б-га! "Он дал"! Йе-го-на-тан!!! Вернул тебе Господь Зямку твоего. Так и назови сына - Йегонатан-Залман бен Моше.
Вот тебе и гат, орешки с изюмом... Человек Божий, абориген мой, Юсуп... Кому косметика, а кому судьба...
Схлынула с меня дурь левантийская, и поклялся я перед Иосифом Хамами, что на обряде союза с Предвечным будет он первым человеком. "Крестным отцом".
Друзья и соседи прозвали Йегонатана "Бакбук Молотова". Очень опасный мальчик крутился среди нас. Вылитый дедушка. Благим матом и не благим ревело мое золото, чижик мой, Зямочка, пугая окрестных тайманцев. Заслышав его вопли, беременные соседки проводили тыльной стороной ладони по глазам и говорили: "Хамса".
А Йоська души в нем не чаял. Забаловал пацана гостинцами, курить, каналья, учил и жевать листь гата. С военных сборов, не заходя домой, прибегал. Жетон, крылышки и красный берет парашютиста подарил, а такие вещи не дарят.
Рысачил я в ту пору на линии Эйлат-Герцлия. Двадцать шесть ходок в месяц отдай - не греши. Восемьсот верст на круг. Да прихватишь еще пару коротких рейсов от стада европейских машин, что прибывают в порты Ашдода и Хайфы. Не одних же "японок" таскать.
Едешь вечером домой совершенно счастливый и гадаешь: "Спит уже мое золото или еще под деревом гуява сидит? Кушало дите борщ или опять шашлыки с мангала всухомятку ест, обжигаясь? "Косметолог" ему сказки арабские рассказывает или маманя про Киев бухтит?" Задумаешься, развесишь уши и проутюжишь светофор на темно-бордовый цвет. Визжат наездники из легковушек, пальцами у висков крутят, средним перстом пассы шлют, номер записывают на память. Рюхнешься в зеркала - не повис ли на хвосте ментализм - и радуешься. Удержу, можно сказать, нет от радости. Прибегаешь в свой Шаарим, наконец, бросишь трейлер на пустыре - и домой.
- Где дите, женщина? - спрашиваешь. Во-первых.
- Внизу, - отвечает. - У Йоси.
- В детдом, - говорю, - сука, дите родное сдала?
Плачет.
Разнервничался я, распсиховался и уж не помню - то ли про себя, то ли вслух говорю: "Что ж ты, батяня, Зяма Аронович (благословенной памяти), о внуке не заботишься? Неужели, - спрашиваю, - и пацанчику судьба наша выпадет: носить ношеное и ебать брошенное? У еврейского ребенка кличка "Бутылка Молотова"...
- Приведи, Изюмович, киндера, - просит Ритатуля Фишелевна. - Он меня не послушается. А я пока на стол соберу.
Во дворе у Саадии Хамами, за столом под деревом гуява, как обычно, целая шобла пейсатых в бронетанковых черных беретах и мой сын. А также Иосиф и младший сын Биньямин.
- Ахалан, Муса! - приветствуют тайманцы. - Ахалан, мужчина! Ахалан, человек, у которого в доме растет леопард! - говорят тайманцы русскому человеку в глаза. Что с них взять, с дикарей? У них своя "феня".
- Валлак, Абуя! - мяукает "леопард". - Я сгораю по тебе!
Глаза мои припаяны к Йегонатану-Зямке. Короткие волосенки его впереди ушей, на висках, скручены в сосульки.
Столбенею и мысленно, как обычно в случаях непонятных, спрашиваю батьку Зяму Ароновича: "Что будет?"
Выходит на связь папашка. Ни разу не пропустил вызова. А шнораю я частенько.
- Зяма Аронович, - спрашиваю, - ты видишь, что с твоим внуком делают?
- Не гони волну, - транслирует дедушка из далека, чистого и светлого. Не переживай за малолетку. Начальник на разводе со мной о внуке говорил. Улыбался Начальник. "Правильный малолетка у тебя растет, Ароныч, - говорит. - Всей нашей кодле на радость".
Тайманцы толкуют мое замешательство за скромность.
- Бзаз! - кричит Саадия дочкам в папильотках, и связь обрывается. Принесите мужчине чистый стакан.
Ветерок прохладный шатается по двору в обнимку с дымом от мангала. Запахом печеной овечки и осени окутано дерево гуява. Ягненком пахнет мой Йегонатан, засыпая у меня на руках. Поет Биньямин песню о коленах Израилевых, о десяти пропавших Коленах. О большей исчезнувшей части Народа. Про узкий мост поет Биньямин Хамами, который надо пройти без страха. Мост жизни... Плачет гитара в руках умельца. Спит маленький Зямка на Родине. Счастливый Иосиф хлещет арак стаканами. Его Эстер прощупали врачи ультразвуком. Сын будет у Юсупа! Нагляделся-таки на моего малыша, макая пальцы в сладкие слюни во рту, накручивая короткие пейсы-сосульки на висках "Бутылки Молотова".
- Велик Господь! - говорю я собранию.
- Иншалла! - отвечают тайманцы хором, и никто не запоздал с выкриком.
Хорошая эта примета у евреев. Не жизнь, а автострада ожидает такого ребенка. Не то, что нас, все несет по Старой Смоленской...
* * *
В конце мая восемьдесят второго года послу нашему в Англии комсомольцы Арафата прострелили голову. Не смертельно.
Обычное дело в нашем регионе, пистолетные эти намеки, когда касается рядового еврея. Хрюкнут журналисты мимоходом новость, что, мол, молодой человек из национального меньшинства "замочил пером" у Шхемских ворот пацана-ешиботника в Иерусалиме; молоденького мокрушника, конечно же, не нашли, а религиозные фанатики учинили беспорядки. И все. И тут же музыку танцевальную включают - по заявкам молодых нацменов. Ум-Культум у них теперь в моде и Фарид. Оперативники наши, у которых язык детства, на котором мамы ихние говорят, - арабский, тоже очень любят Ум-Культум. Демократично любят. До самоизвержения семени. Поллюцейские народа нашего. Да... Случай же с послом нашим показался на верхотуре посягательством на драгоценные их жопы. Публичным, так сказать, посягательством. Ох, какой хипеж поднялся!
- Братья, - говорят, - и сестры! Нет мира в Верхней Галилее. Везде, ну везде мир, а в Галилее - нет. Исполним же повинность воинскую и добудем мир Галилее!
У Иосифа Хамами баба на сносях, а тут - "Мир Галилее"!
Шестого июня распахнули натощак ворота "Фатма", что в километре от пограничного нашего городка Метула, и поплыли колонны ЦАХАЛа с боем на северо-запад, от крепости Бофор и города Тир до города Сидон на западе и местечка Рашая на севере. Так повелели на верхотуре. Но Бейрут не брать!
Поцефисты.
В первый день войны парашютный полк, в котором Иосиф Хамами на святой должности пулеметчика, взял крепость Бофор. Чисто и без потерь. Так по радио сообщили. И потянулись мы, водители танковозов, вслед за волной танков наших, ушедших своим ходом. По узким кривым улицам городка Мардж-Аюн, пустынным после прохода мотопехоты, ползли мы, груженные танками "Меркава", в сторону горного кряжа Шуф. С поднятыми ветровыми стеклами, казалось бы, отстегнутые от жары вентиляторами кондиционеров, угорали мы от духоты бронежилетов. Угоришь тут - правый срез платформы зависает над пропастью, левый выбивает камни и пыль, чиркая по скале. Натанчик, напарник мой, мой первый номер, подсовывает пятилитровую банку с водой, обложенную пенопластом, за каждым поворотом выдергивает из носика фляги затычку:
- Пей!
Вода, вкуснятина ледяная, в Кастине забрана. Святой Земли водица. Когда еще попьем из источников Израиля?
Автомат "Галиль" на коленях у Натана, с пристегнутой обоймой, и смех меня разбирает видеть конопатого друга в каске и с "ружьем".
- Наступаем, Наташка?
- Кус им-ма шела'эм! - не принимает шутки напарник. - Рассказывай, как дела на гражданке?
- Значит, так, - говорю, - сын у меня родился...
- Знаю, - прерывает Натан, - на обрезании был. Говори, как назвал? "Спутник"? "Калашников"?...
- Ну ты, пидор, - говорю напарнику. - Не забалтывайся. Это все, что у меня есть.
- Так как назвал?
- Йегонатан-Залман.
- Квайес! - говорит поляк по-арабски. - Красиво!
На крутом повороте дороги, петлей огибающей гору, в сердцевине ее бункер. Бронетранспортер сопровождения проходит мимо, не задерживаясь. Дохлый, значит, дзот. Так и есть - только бетонные стоящие дыбом плиты да клочья обгорелой амуниции. В черном том брюхе уже некому заниматься политикой. Мотопехота наша прошла...
"Пистолетчики, - думаю, - еб вашу мать. Шушера. Все надеялись, что на конгрессах да форумах утрясете, с леваками нашими лобызаясь, ан нет, не прокандехало на этот раз, не проперло. Не о кусне придурков разговор пошел против Амалека вышло войско Израиля. А уж Рафуль вам матку наизнанку вывернет, это, как пить дать".
За полдень перевалило, а мы только к друзскому городу Хацбая подходим.
Что видит еврейский водитель на подходе к Хацбае? Табличку он видит военная полиция автограф свой оставила: "Вражеская территория! Из машин не выходить! В торговые отношения не вступать!"
- Глупости, - говорит мой напарник Натан. - Не клади, Мойшеле, надпись эту себе на сердце. Спекулировать мы, конечно, не будем, потому что нечем нам спекулировать, но черешни я нагребу - я ее смерть как люблю, черешню...
Еще видят евреи, как растут вдоль дороги эвкалипты, и кроны их образуют туннель метров в триста длиной, а посредине его ответвляется дорога вправо и тут же - мост над ручьем. Если с моста вниз посмотреть, можно увидеть сарай и вывеску на нем: "Казино".
- Заезжай! - кричит незнакомый мне офицер. - Заезжай на разгрузку!
- Мойшеле, загони ты, - просит напарник. - Я только черешни нарву.
Загоняю я телегу нашу на пустырь. Маневрирую, натянув в струнку тягач и платформу. Лезу на гузник цепи крепежа отпустить. Водила в танке уже движок запустил, пушку набок заворотил, а я еще "сандали" разгрузочные на отбросил.
- Что, - кричу танкистам, - бензонаим, "сандали" я за вас должен отбросить?
Смеются танкисты. "Хороший у русского иврит, - говорят, литературный".
А тут и Натан прискакал, бледный и счастливый. На пустую уже платформу черешню ссыпал из-за пазухи - налетай!
Комбат наш Янкель проталкивается в толпе, свою жменю цапнуть.
- Ну-ну, - грозит комбат, - ну-ну, Натан! Я этого не видел... Не видел я мародерства твоего...
В сумерках разгрузилась колонна. Ушли танкисты на горный кряж Шуф. Плывет по туннелю из эвкалиптов бесконечным потоком колесно-гусеничная рать. Еще различаешь под касками лица солдат. Сколько их у народа нашего, лиц, осененных Господом! Меня, корягу старую, в слезу шибает, что уж о папашках ихних да маманях говорить!
Гудит, полыхает впереди, в горах Шуф, поножовщина. Повесили минометчики в небе "фонарики" осветительные на парашютах, подмахивают мотопехоте. Где-то там и корешок мой, Гринька Люксембург, шарашит на самоходке. Первоклассный водила мой побратим, любимец дивизиона, рожа бородатая червонным золотом отсвечивает. Шехиной!!!
"Береги себя, тварь, - молюсь. - Не нарывайся! У подбородка правую руку держи... "
Созывает комбат шоферюг на боевое распределение.
- Дорога забита, - объясняет, - а обводной нет. Поздно ночью пойдем в обратную, когда схлынет. Не спать, - говорит. - Костров не разводить. Пожуйте из боевых пайков, и чтоб я звука не слышал. Обоймы пристегнуть - и ша.
* * *
В первый месяц похода накатались мы по Ливану до отрыжки. Ох, накатались...
Однажды уснул я в городе Рашая в штабе корпуса. И снится мне сон в руку. Будто сидим мы с Йоськой под деревом гуява, и ломает себе голову Юсуп. Фьюзы с треском сгорают. Места себе не находит. С ума сходит. Арак стаканами хлещет и листочками гата заедает.
- Почему ты пьешь один, как собака? - спрашиваю я Юсупа вежливо.
- Имя ребенку дать не могу, - говорит Йоська и плачет. - Совсем другое имя хочу ребенку дать и не могу...
- Вставай, шечемиса! - пинками будит меня дежурный грузин. - Пэвэц к нам прыехал. Дани Сэндэрсон зват! Пайдом слушат!
"Батяня, - взываю, - Зяма Аронович, благословенна память о тебе! На хуй мне нужен Дани Сендерсон, маломерка эта задроченная? Я спать хочу до сладких слюней, Ароныч! Я сына месяц не видел, маму его... "
"Ладно, - говорит крутой старик, - разбакланился! Не один ты дерьмо черпаешь, не скули. Посмотри лучше, какой подарок я тебе "на пропуль" двинул!"
Смотрю с балкона второго этажа на дорогу и вижу: тяжелый семитрейлер светло-зеленого невоенного цвета и надпись красная по борту - "Таавура".
- Ароныч, - говорю папашке, - лучшего подарка и быть не может в данный момент. Спасибо, батяня!
Одед-маленький, шоферюга из фирмы моей, на семитрейлере танк припер в Рашая.
Увидел меня - целоваться полез.
- Ныряй в кабину! - кричит - На волне F-4 диспетчер чирикает...
- Таавура-шесть, Таавура-шесть, - вызываю по "Мотороле" диспетчера.
- Таавура-шесть слушает, - отвечает диспетчер наш Рафи и узнает мой голос. - Откуда транслируешь, пропажа?
- Из-за границы, - говорю. - Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили?